Ознакомительная версия.
Но Еська от подарков отказался, только одёжку спросил себе да сапоги покрепче. Оделся, хвать Фряню за руку, и – ходу с царского двора! Их и удерживать не стали, потому сама царица за них заступилася.
Пришли в село, тут Еська и говорит:
– Ну, Фрянюшка, нам прощаться надо. Чую я, что после давешнего царь меня в покое не оставит.
Фряня в слёзы, остальные бабы тоже, но он их успокоил:
– Теперя войне конец. Потому на что же воевать, коли ни петух, ни куры индейские вам боле не нужны иначе как в жаркое? Так что пождите малость, все мужики к вам воротятся. И ты, Фрянюшка, себе найдёшь боле подходящего, чем я. Больно уж от меня беспокою много.
Тут Амелинка говорит:
– Есюшка, родненький, хоть что на память нам оставь.
А у Еськи ничего и нет кроме песни. Едва не всю ночь до зари горланил. Бабы – то в смех, то в слёзы. Он и пляске их обучил. На зорьке только и угомонились, по избам разошлись.
Уснули все, а Еська тихонько – за околицу, и дале пошёл.
Шёл Еська, шёл. И настала зима.
Идёт он по полю, снегу по самы щиколки. Ничё, думает себе, главно дело выше чё-либо не поморозить, а пальцы, те в тепле отойдут.
Видит: на снегу обочь дороги вроде как пятнушко чернеется, но уж снежком позаметено́, так черноты в нём почти совсем не осталось. Поднял – а то ласточка замёрзшая.
Хотел было Еська её закопать, чтоб спалось бедняжке спокойней, но тут она крылышком легонько этак – шевырк. Кончиком самым. Однако, думает Еська, вдруг в ей жизнь ещё таится, хотя в самом малом уголке. Зажал в ладонях, дуть стал. Глядь: оживает.
Открыла глаза, он и спрашивает:
– Откель ты посредь зимы взялась-то?
– Летели мы мимо облак. А тут гроза началась. Молния как летанёт, мало меня не задела. Задела б – пепла горстки, и то б не осталось, а так только сшибла наземь. А как я в себя пришла, уж стая наша далече была. Я вон за тем лесом в деревеньке на крыше схоронилась. А нынче вылетела крылышки поразмять, да назад воротиться силёнок не хватило.
– Так за лесом деревенька есть? Я тебя туда снесу, да и сам погреюсь.
– Благодарствую. Только теперь уж я сама. А ты как до деревни дойдёшь, приглядися: под какой крышей гнёздышко, туда и стучись. Хозяин мой – человек добрый, всех привечает.
– А другие как же? Злые, что ль?
– Да и другие не злы, но мой – особый. Самый на деревне ласковый.
Сказала и ввысь порхнула. А Еська кругом леса по берегу речки двинулся.
Прошёл малость – снова-здорово: не то сугроб, не то лежит кто. Ближе шагнул: так и есть, человек на льду. Сам в шубейке белой, шапка белая, таки ж волосы с-под неё позёмкою вьются. Ну, Еська думает, денёк у меня: то ласточку, то путника нахожу замёрзшего. Ещё ближе стал – да нет же, как есть, сугроб ветром намело. А вплоть приблизился, тут досконально и разглядел человека. Вовсе его снегом занесло.
– Эй! – говорит Еська. – Никак ты замёрз?
А тот голову вверх вздымает:
– Мне замёрзнуть никак невозможно. Потому я зимовик. А ты кто таков будешь?
– Я Еська.
– А я Анхип.
Встал на ноги. А под им прорубь.
– Никак, рыбку на уду свою ловишь?
– Вроде того. Залупу наращаю.
– Как так?
А вот как. Зимовики – они и в лесу живут, и в поле, и на холмах, и под холмами. Только обычно их белых на белом-то не видать. Разве что на льду речном аль озёрном. Им бы сюда и ходить не надь, да вот иной раз приходится. Потому они сами даром что мёрзлые, а в нутре-то у зимових, баб-то ихних, коли к ним обычным путём, споднизу-то, забраться, всё одно тепло какое-никакое в наличности имеется. А как же ж иначе? Любость, она и снег топит. Вот зимовик как с нею поетится, та́к бегом к воде – залупу растопленную наживать. Полежит день над прорубью, глядишь, к вечеру и нарастёт ледышка. Обратно к зимовихе своей в лес аль там в овражек. А наутро сызнова к воде ворочается.
– Ну как, много ль наросло? – Еська антиресуется.
– Сам гляди.
Край шубейки откинул, а там смех и грех: оконечность на елде-то с ноготок мизинный, ну никак не боле.
– Немного.
– Вот то-то и оно, что мало. А у моей Махрюты воротца знаешь каки́? Шишку елову засунь, не говоря чтоб соснову – она и не заметит. Погодь до вечера, потом уж пойдём.
– А чё я-то годить буду? Мне твоих зимовниц не еть, они у меня вмиг растают вовсе. Ну так и прощевай, у меня своя дорога, у тебя своя.
– Ан нет! – Анхип молвит, да за ворот Еську хвать рукавицею белой. – Неровён час, узнает Белый Барин, что я с тобой повстречался и пред очи евонные не представил, так несдобровать мне.
– А кто таков этот Барин?
– Да хозяин же наш, нешто не слыхал? Он кажну зиму ёлку наряживает. Вот таких вот самых, как ты, морозит, да к веточкам подвешивает. Это для его – сама главна радость в жизни. Мы вас и ловим. А он за то нам снежку подбрасывает, вьюгой обвеивает.
– Ладно, – Еська отвечает, – к Барину так к Барину. Только мне до вечера ждать нельзя, замёрзну я вовсе.
– И ладно. Белому-то Барину кака́ разница, сразу я тебя сосулькою доставлю аль самому морозить после? Так даже и удобственней.
– Нет, мне хочется с ним побалакать сперва, да и на Махрюту твою поглядеть любопытно было б. Аль она у тебя така страшенная, что и показать-то стороннему человеку не можно?
Эти самые Еськины слова за живое Анхипа зацепили:
– Да она у меня знашь кака́ красавица! Только спешить-то мне никак невозможно. Потому раньше вечера залупа-то не нарастёт. Потерпи уж, сделай милость. А коли замёрзнуть боишься, так я тебя за кушачок привяжу, побегай вокруг, авось, согреешься.
– А хошь, я тя научу, как проворнее залупу растить?
– А нешто можно?
– Будто нельзя! Только ты сперва обещай меня отпустить на волю.
– А коль обманешь?
– Экий ты, Анхип! Ладно, так и быть. Слушай. Ты не лежи недвижно. Макай елду-то, дело куда как шибче пойдёт.
– Чё это такое – макай?
– А как сунешь, тут же вымай её, пережди малёк, дай ледком прихватиться, а после уж сызнова в воду. Я те покажу, только дай сучок с той вон ёлки отломить.
Не поленился Анхип, сам с Еською до ели дошёл: всё боялся, что тот стрекача даст.
Отломил Еська сучок, да и давай его в прорубь макать. Макнёт, вымет, обратно макнёт. Не успел Анхип оглянуться, как уж льдина немалая наросла.
– Ну-кось, давай я.
Привязал зимовик Еську за кушачок, другой конец в руке зажал, после на прорубь улёгся, да и давай работать. Жопа так и ходит: вверх-вниз, вверх-вниз. Поднялся: вдвое против прежнего наросло. Обратно лёг.
Лежит, покряхтывает, Еську нахваливает. Долго ль, коротко, наросла залупка мало не с голову Еськину.
– Ну, готово, что ль? – Еська спрашивает.
– Погодь-погодь, дай в последний разочек макану.
Лёг, макнул раз, да и замер.
– Чё эт с тобой? – Еська спрашивает.
А тот ни слова вымолвить не может, «ой» да «ой» только. Разов с полдюжины ойкнул, после замер, дёргаться начал. Только видать, что уж не макает, а попросту встать пытается.
– Эй, – кричит, – добром прошу: пусти!
А споднизу голос. Хоть Анхипова шуба его и заглушает, а всё одно слыхать, что голосок нежный, одно слово: водица журчит.
– Почто ты речку еть удумал? За то тебе кара неминучая следует. Дергану за елду твою зловредную, да под лёд затащу.
– Пощади меня! – Анхип молит. – То не я, то Еська меня надоумил, чтоб макать залупу-то.
– Какой такой Еська? Не тот ли, что и пред погибелью своею сикать в водицу живую отказался?
Во как! Слава-то об Еське по всему царствию подводному прошла.
– Я самый, слышь ты! – Еська кричит.
– Слышу-слышу! – с-подо льду доносится.
Тут Анхип-зимовик как подскочит: видать, отпустило его, так он, будто с пращи камень, кверху-то и взлетел.
А из проруби русалка вылазит: грудочки остреньки, сосочки ледышками, с плечиков водица стекает, да тут же и замерзает. Кудри ветерком вздуло, да так морозец вразлёт и прихватил. А ей хоть бы хны. На ладошку щёчку ложит, локоточком о край ледовый упирается да на Еську глядит, улыбается:
– Вот, мол, ты каков, Еська!
А после строго так – на Анхипа:
– На сей раз, – говорит, – я тя отпускаю. Но уж боле ты к проруби подходить не моги. Да не то что к проруби, а и с берега чтоб не сходил бы. Потому я с-подо льда враз почую, взломаю его, да на дно тя утащу.
– Помилуй, – Анхип едва не плачет, – да как же я без энтого дела-то? Не меня, хоть Махрютушку мою пожалей.
– Жалей не жалей, а за всё платить надобно. Вот ка́к Еська поступил, така ему и награда вышла. А у тебя, охальник, ина заслуга, ина и выслуга.
– Погоди, – Еська говорит. – А коли я к тебе туды, под лёд-то спущусь, простишь ты его аль нет? Как-никак, то́ я его макать подстрёк.
– А по добру ль ты пойдёшь, аль по принуждению?
– Да како тако принуждение? Ты хоть в ледышку-то на себя погляделась бы: рази ж за этакой красою-то можно по принуждению следовать?
– Ан пошли! – русалка отвечает, да к Анхипу оборачивается: – Ходи как прежде было. Но только уж макать не смей.
Ознакомительная версия.
