Ознакомительная версия.
– Я знаю, когда сказать «стоп», – уверила Барри. – Но основное – внутреннее счастье и тепло… Я вообще себя никогда еще так не чувствовала!
«Во бедолага!» – поразилась про себя Варя.
Что тут скажешь? Сидит перед тобой крепкая женщина за пятьдесят, образованная, работающая, и, оказывается, она никогда за свою жизнь не была спокойна и обогрета. При том что американка. Благополучие должна излучать уже по факту гражданской принадлежности к оплоту мирового добра.
Они немного покричали друг другу о себе. У Барри оказалось трое детей – старшая, двадцативосьмилетняя дочка, и мальчик с девочкой – близнецы, двадцати двух лет. Их отца Барри оставила лет десять назад, а недавно рассталась и с бойфрендом после девяти лет совместной жизни. Дети разлетелись. Никому не нужна. Совсем одна, что-то нужно менять, брать другой курс, но непонятно какой.
– Вот увидела тебя и поняла, что ты знаешь что-то такое. Про жизнь. Иначе не умела бы готовить такую еду.
– Я дам тебе рецепты всех блюд, – предложила Варя.
– Я не кухарю. Никогда в жизни этого не делала. А сейчас поздно. Откуда было взяться времени? Я же работала, плюс трое детей! Я только разогревала магазинное. Дети очень любили. Потом сами научились разогревать. Я стала не нужна. Понимаешь?
– Детей нельзя кормить магазинным. У меня тоже трое. И работа. Но я готовила, чтобы им силы свои передать, любовь. Ну потом, конечно, наше магазинное невкусное было, если вообще было.
– Ай, чье магазинное вкусное. Я ж говорю, только что поняла, что такое жизнь получать через еду. Именно жизнь, не существование, а осмысленную жизнь.
Варя, конечно, была польщена фразой насчет осмысленной жизни и приготовленной ею пищи, но понимала, что собеседница выпила, язычок у нее развязался и философствует она чрезмерно.
Мамита на другом конце стола затянула польскую застольную песню, требуя, чтоб все подтягивали. Потом пели, кто что мог.
К счастью, не перепили – водки было только две бутылки, а еды слишком много, чтоб алкоголь смог беспрепятственно оккупировать мозг.
Прощаясь, любили друг друга неимоверно, сплоченные единым порывом.
– Я должна встречаться с тобой, – заявила Барри. – Я чувствую, ты знаешь путь.
– Какой путь, – отмахнулсь Варя, – кто вообще чего про путь знает.
– Ты – знаешь, – пьяно постановила Барри.
На следующий день в отель, где жила Варя, прислали огромный букет из противоестественно громадных цветов, которые, будь они привычного размера, можно было бы считать лилиями. К букету была приколота записка от Барри, содержавшая слова благодарности и просьбу о встрече.
Теперь Варя поверила, что вчерашнюю ее собеседницу по-настоящему проняло. Вроде на сумасшедшую не похожа. В Америке надо держать ухо востро – психов не сосчитать. И главное, с виду нормальные, а чуть копнешь – такое вылезает… Не очень глубоко даже загнанное, такое злобно-хищное, дремуче-чащобное. На всякий случай лучше блюсти дистанцию. С другой стороны, они не на улице познакомились, подруга ее друзей. Одиночество мучает, пора жизни такая. Ну, пусть встретимся, поглядим.
Барри подкатила на своей огромной тачке, оживленная, нарядная. На праздник настроилась.
– Что будем делать? – спрашивает, готовая к любому чуду.
– Может, вдоль океана погуляем?
– А долго? – засомневалась Барри. – А то я ходить не очень люблю.
У американцев с ходьбой и правда проблема. Они как с пятнадцати-шестнадцати за руль садятся, так ногами в основном пользуются, чтобы на газ и на тормоз жать. Бегают некоторые для здоровья. Но чтоб просто ходить – это как-то дико для них. Они уже не в первом поколении подчинены автомобилю, а о свободе рассуждают, как большие. Где ж свобода, если без машины шагу не ступишь? Но, опять же, это их дело, раз так приспособились.
– Немного погуляем, – успокоила Варя, – а как устанешь, попьем где-нибудь кофе, отдохнем.
Зашагали. Мирно настроенный океан едва шелестел.
– Я эту воду ненавижу, – начала долгожданное общение Барри, – я вижу это каждый день из окна моего дома, шурум-шурум, шурум-шурум, никакого толку и смысла. Ночью закрываю все окна, чтоб не шумело.
– С океаном ты не одна, он живой, дышит. Можешь говорить с ним, он ответит, – возразила Варя, просто чтоб что-то сказать.
– Он пилит мои мозги, как моя мать делала. Ни на минуту не могла остановиться, жужжала, жужжала, никогда мне не радовалась. За всю жизнь ни разу не похвалила. Как я ни стараюсь, из кожи вон лезу, ни слова одобрения. Только замечания. Брата хвалит, ему все, а на меня только заботы свои выливает: «Барри, мне надо к терапевту, Барри, мне надо к окулисту». И попробуй сказать, что занята, сразу я буду плохая дочь и что от меня еще ждать. А ведь к ней социальные работники ходят, они за это денежки гребут, но она их прогоняет, у нее, мол, дети есть, она не одна.
– Сколько ей лет? – осторожно поинтересовалась Варя.
Кто эту Барри знает, может, матери уже нет на этом свете, а она все счеты с ней сводит? Тут это в порядке вещей. Как только сблизятся с человеком, начинают гнать про тяжелое детство. Из детства якобы все беды, на него, безвозвратное, можно валить все. И даже если ты удумал побаловаться, укокошить, к примеру, десять-пятнадцать человек из свободно купленного для самообороны автомата, можно валить все на детство, на мать с отцом, которые были или слишком добры (заласкали, не подготовили к жизни), или слишком требовательны (запугали, представляя все в темном свете). Присяжные поймут и смягчатся. Ведь детство – и их самая большая проблема. Одна Варина знакомая дама, семидесятидвухлетняя активная здоровячка, имеющая свой процветающий бизнес, при каждой встрече перечисляет материнские грехи по отношению к ней. Виноватой старушке уже девяносто пять, но срока давности у родительской вины не существует.
– Восемьдесят! – укоризненно выпалила Барри. – А энергии, как у тинейджера. Все не может угомониться.
– Вы что, вместе живете?
– Какое там! Еще не хватало! Но часа езды друг от друга слишком мало, чтоб она перестала капать мне на мозги. Ах! Если бы я не была сейчас одна, если б хоть кто-то из детей остался со мной, я б на нее так бурно не реагировала. А то, представь, телефон звонит, я бегу, думаю, дети, а там она… У меня просто руки опускаются. Дети забывают звонить. Только я набираю их номера, только я.
– А вдруг они тоже тебя с другими критикуют, как ты сейчас свою мать? – предположила Варя.
– Ну, это уж нет! Ты не знаешь, о чем говоришь! – Барри вся заклокотала, закипела. – Я всю жизнь стремилась не быть как мать. Я им ни разу ни слова упрека. Только «молодец, детка», только «я люблю тебя, бэби». С лишним словом не полезу. Постоянный самоконтроль.
– Может, они это чувствуют и тоже напрягаются? Может, они отчего-то страдают, о чем ты не знаешь? Твоя мать ведь тоже не знает о твоих претензиях.
– Нет, я ей тут недавно все высказала. Все, представь себе!
– А она?
– Она! Это гранитная скала! Она принялась хохотать! Она сказала: «Ты совсем старая стала, Барри, бубнишь всякую чушь, всем недовольна».
– Ну вот видишь! Она не понимает твоих страданий, а ты не понимаешь проблем своих детей. Это же закономерно. Зачем все время оглядываться на детство, на прошлое, на то, чего не вернешь?
Варя поняла, что поневоле ввязалась в психотерапевтическую по сути своей беседу. Барри просто устала на своей работе молчать и слушать невротическую трескотню клиентов-эгоистов, ей понадобился слушатель «на новенького». Теперь она выговорится, опустошит свою собеседницу и поедет полная сил в свой дом на океане. В этом случае главное, не переступая приличий, уйти в себя, перестать слушать чужие никчемные речи.
Барри пока молчала. Думала. Плюхала ногами по воде.
– Знаешь, – говорит она вдруг задумчиво, – ты ведь права! Я просто почему-то не думала в таком ракурсе. Надо же, как ты нестандартно мыслишь. Нас вот учат ни в коем случае не осуждать себя. Всегда находить, в чем ты прав, и развивать эту тему. Себя корить нельзя, чтобы комплексы не развивались.
– Вот чего я не выношу, – не выдерживает данное себе обещание помалкивать Варя, – так это бла-бла-бла о комплексах. И еще о том, кто лузер, а кто нет. Вот объясни ты мне, пожалуйста, что вы все к этому слову прицепились, почему все его так боятся?
– Лузер – это человек потерянный. Для общества, для жизни. Неуспешный, несостоятельный, деньги делать не может, достойную жизнь вести не может. Его все обгоняют, он не движется вперед.
– А вот может быть такое, что окружающие считают человека лузером, а он доволен своей жизнью вполне?
– Чем он может быть доволен, если у него нет денег и никакой самореализации?
– Ну, может же человек радоваться просто тому, что он есть. Наслаждаться вот океаном, небом, деревом, солнцем. Зарабатывать немного на пропитание и кров и жить просто ради жизни, а не ради материальных благ.
– Если все так будут, мир остановится.
Ознакомительная версия.
