И что тогда? Сидеть тихо, как мышь? Да, мы уже так не умеем. Тот, кто хлебнул хмельной воздух свободы, вряд ли сможет заткнуться. И молчать в тряпочку. Сами заварили эту кашу. И народ подстрекали. А теперь бежать?»
И он, как когда-то в юности, думает, сидя здесь под белыми стенами на широких ступеньках: «Пусть уж лучше тут убьют. Чем сидеть, как крыса в подполе и вечно дрожать. Раз уж дошло до такого, раз уж доигрались в гласность и перестройку…
Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец!»
* * *
Сумраки и призраки августовской ночи начали мягко, мягко размываться невесть откуда взявшимся светом. Лучи восходящего солнышка сначала отразились на стеклянной книжке здания СЭВ, потом выхватили из небытия белый, вафельный стаканчик, на крыше которого гордо развевалось трехцветное знамя России.
Люди правду говорят! Нет ничего на свете труднее, чем ждать и догонять. Поэтому все участники посиделок с облегчением вздохнули, когда закончилась игра на нервах. Чёт! Нечет! Будет штурм? Не будет!
Рассвет настал. И с соседних улиц потянулся к Белому дому народ. Разный. И сочувствующий. И просто любопытствующий.
Толпы обывателей запрудили улицы и переулки. Штурмовать через них? Безумие! Так что они с Лехой могут валить к себе. На работу. Поспать. И продолжить свою агитационную деятельность. Что Дунелин и делает.
Но Дубравин – он же журналист. До мозга костей. Ему все интересно. Он в каждую дырку затычка. Поэтому, прежде чем уйти совсем, он поперся вдоль по улице. Пока не наткнулся на стоящую в тени домов колонну боевых машин десанта. Запыленные гусеничные стальные коробочки замерли у обочины. Во дворе дымит полевая кухня. Там пара солдатиков, раздевшись до пояса, с хэканьем рубит дрова.
Только чурки летят.
Рядом стоит повар в белом колпаке и нервно курит папиросу.
И этот походный, даже мирный бивуак ну никак не вписывается в жизнь и облик многомиллионного города.
Дубравин подходит к стоящим у второй БМД ребятам в полевой форме. И, не зная как начать разговор, просто здоровается. И спрашивает первое, что приходит в голову:
– Здравствуйте! А вы из Тулы?
Молоденькие солдатики в голубых беретках со звездами подозрительно зыркают на него. Но все-таки снисходят до разговора со штатским.
– Из Тулы! – говорит длинный, худой, но жилистый ефрейтор с едва пробивающимися рыжими усиками.
Чубатый, плотный сержант в берцах, едва поворачивая бульдожьей челюстью, спрашивает:
– А у тебя закурить не найдется?
– Найдется! – значительно отвечает Дубравин. Он, как человек опытный, прихватил из редакции целую пачку «Родоп» – болгарских сигарет с фильтром – то, что надо для поддержания контакта.
Все дружно тянутся к пачке. И после налета в ней остается всего сиротливая парочка «патронов». Но он не жалеет. В утреннем воздухе ветерок разносит дым сигарет с ментолом. А народ отмякает и начинает делиться своими невзгодами.
– Стоим тут вторые сутки!
– А вы не знаете, какого хрена мы тут торчим? – спрашивает совсем юный мальчонка, старающийся выглядеть солидно на фоне своих боевых товарищей. Видимо, для этого он спустил ремень до мотни. И подвернул голенища сапог.
– Ну, наверное, для того, чтобы поддержать комитет по чрезвычайному положению, – дипломатично отвечает Дубравин, пытливо вглядываясь в лица.
– В брюхе пусто! – замечает сержант. – На одном сухпае долго не протянешь!
Только-только вроде налаживается контакт, как откуда-то из-за угла дома выскакивает усатый, плотный, как гриб-боровик, белобрысый прапорщик. И начинает наезжать:
– Что здесь такое? Что за разговоры? Общение запрещено! Со штатскими нам обсуждать нечего! Попрошу вас покинуть расположение части!
Дубравин вглядывается, вглядывается в усатого прапора, в его петлички с парашютиком, беретку под голубым погоном. Округлое лицо с пшеничными бровями и вдруг ахает, узнавая и не узнавая товарища своей бедовой пэтэушной юности:
– Витька! Ты, что ли? Палахов Витёк! Сколько лет, сколько зим?!
Прапор вскидывает на него нахальные голубые глаза.
– Ё-моё! – наконец вспоминается ему детство босоногое. – Ё-моё! Санька, ты, что ли?
– Он! Он самый!
И лезет широко по-медвежьи обниматься:
– Сколько же лет прошло? Десять? Одиннадцать? Двенадцать!
– И Господь послал тупых учиться. А армия их разлучила.
– Как ты? Где был? Куда после армии? – засыпал Витек Дубравина вопросами.
– Отслужил. Работал на стройке. Закончил универ. Потом журнал. Молодежная газета. Сейчас в Москве! – с некоей долей гордости в голосе отвечает Александр.
– Я отслужил срочную, – Витька подправляет молодецким жестом усы, – и остался в армии. Потом в Афгане год. Счас в Тульской дивизии. Работаю с молодежью. Как говорится, не стареют душой ветераны. Хотя есть такое пожелание – выйти на пенсию. И пойти учиться.
– Витек! Какая пенсия? Какие наши годы? Жизнь только начинается!
– Пенсия за выслугу лет! Старичок!
– Ну ладно тебе прибедняться! Вон ты, какой удалец-молодец! Кстати говоря, а что вы здесь делаете?
– Да вот пригнали сюда. Стоим! Пока стоим!
– Вы что ж, Витек, штурмовать будете? Или как? – замечает Дубравин с подковыркой. – Видел, что там творится! – Он кивает крупной головой в сторону. Там и женщины, и молодняк совсем. Что, будете их гусеницами давить? А, Витек? Народ вам этого не забудет никогда! И не простит. Народ, он в отчаянности находится.
– Ты не наезжай! – обижается Палахов. – Не наезжай! Мы люди военные, подневольные!
– Вот так вы всегда! Нам приказали! Кто приказал-то? Какие-то недоделанные! А вы и рады их слушать! А законная власть вернется? Она вас не помилует, – намекая на то, что Горбачев может прилететь из Крыма, давит на больной мозоль Александр. – Эти кто? Самозванцы! А он – верховный главнокомандующий! И пенсии тогда не получишь. И из армии всех выметут сраным веником! – с ожесточением произносит Дубравин. Его охватывает сильнейшее огорчение: «Старого товарища встретил. И надо же – вместо радости такое понес!»
Однако видно, что и сам Палахов, да и все участники действа думают о том же. И что не первый он, Дубравин, говорит им об этом.
– Эт-то правда! Если что? Кто же помилует? Да генералы, мать их… – ругается прапорщик, почесывая стриженный затылок.
– То-то и оно. Паны дерутся, а у холопов чубы будут трещать, – замечает сержант с бульдожьей челюстью, докуривая и бросая на асфальт сигарету.
– Да, нет! Мы не пойдем! – как-то неуверенно заговорил извиняющимся тоном отчаянный Витек. – Эт-та правда твоя. Нихто из наших не хочет. Стоять стоим. А чтоб штурмовать… Или как… Да нас тут скорее для устрашения поставили…
Пока они так разговаривают, к группе подтягивается еще человек десять десантников. И гражданских.
Один из гражданских – крепкий такой старичок в зеленом плаще с впалыми щеками и явно бывший офицер – напористо говорит:
– Товарищи солдаты! Разгоняйте эту сволочь, что засела в Белом доме. Спасайте страну! Законную власть!
– Это какую власть, деда?
– Где сейчас власть?!
– А какая она законная? – галдят десантники.
– Нашу советскую!
– Тут все мы советские! – подводит черту Палахов. – Шел бы ты своей дорогой, дедушка! – Ему явно не нравится, что вокруг них собралась такая вот большая военно-гражданская толпа. Тем более что краем глаза он уже замечает – из подъезда вышел и идет к ним заместитель командира полка по политической работе. И уже на подходе начинает шуметь:
– Прекратить агитацию! Гражданских прошу покинуть территорию полковой колонны. Разойдись! Не толпись!
– Ишь, какой держиморда! – замечает Дубравин. Но, не желая никого подставлять, протягивает руку Палахову: – Давай пять, дружище. Когда еще увидимся? Если что – я в молодежке работаю.
Толпа быстро рассасывается, чтобы через некоторое время возникнуть вновь. Уже в другом месте.
Митинг получился грандиозным. Ни до, ни после этого Казаков не видел ничего подобного. Сотни тысяч людей, словно охваченные какою-то лихорадкою, бесконечною чередою шли и шли по улицам города к белому дому. Несли плакаты и транспаранты. Портреты Горбачева и Ельцина. Вздымали вверх руки и что-то кричали радостно и возбужденно.
Несколько странным на этом фоне показался Анатолию небольшой, написанный от руки, транспарант, как бы по-новому расставлявший политические акценты: «Горбачеву – грош цена, берегите Ельцина!» Но это так, пустячок. Внимание же многочисленных народных масс, запрудивших окрестности, занимал гигантский российский триколор, растянутый на фасаде белоснежного здания.
Это митинг победителей! Народа, который победил самое главное. Свой страх.
Ельцин и его команда стояли там. Наверху. Как небожители. Самого Бориса Николаевича охрана прикрывала бронещитом. И оттуда, с высоты, он, как камни, бросал в восторженную толпу правильные и громкие слова. О том, что они завоевали свободу. Право на достойную, человеческую жизнь. Право самим выбирать власть. И жить в демократическом государстве.
