Михаил Идов - Чёс (сборник)

– Как он сюда попал?!

– Понятия не имею. А, нет. Имею. Я сам продиктовал адрес его падавану.

– Бинт, – проныл Дикушин. – Бинт дайте.

– Мне в 911 звонить или как? – спросила Сандра уже более спокойным голосом, закутываясь в халат.

– Нет, – ответил Дикушин. – Не надо.

– Это мы сейчас сами решим, – сказал Эдди и сунул Дикушину пачку салфеток со стола. – Что вы здесь делаете?

– Я пришел сделать тебя отдать права на песню, – сказал Дикушин, промакивая лоб. Салфетки одна за другой чернели и падали на пол тяжелыми комками. Странным образом для самопровозглашенного гения и человека с абсолютной, опять же по его словам, памятью за тридцать лет жизни в Штатах Дикушин так и не выучил толком английский. Алану он умудрялся преподносить это как доказательство собственной власти над людскими умами: ему не нужен был язык. Никому не нужен был язык. Женщина решает, спать с тобой или нет, в первые семь секунд общения. Партнеры тебе доверяют или нет. За политика голосуют по невербальным сигналам. В лучшие дни подобные пошлости сыпались из Славы, как леденцы из пиньяты.

– Что?!

– Я слышал вашу новую песню, – сонным голосом сказал Дикушин. – Алан говорит, твоя. Нам она нужна. Ты не даешь. Я пришел сделать тебя убежденным ее отдать. Пожалуйста?

Рана от рожка, как ухмылка, перечеркивала весь его лоб наискось. Когда, дойдя до “пожалуйста”, Дикушин поднял просительно брови, она открылась шире; по крыльям крупного носа с удвоенной силой потекла кровь.

– Я… я не понимаю, – сказал Эдди. – И вы прилетели сюда первым рейсом, чтобы… чтобы… нет, не понимаю.

– Нечего понимать, – разозлился внезапно Дикушин. В ответ Сандра показала ему телефон с набранным 911; ее палец навис над кнопкой вызова. – Ты не заслуживаешь этой песни. Я заслуживаю.

– Еще скажите, что меня не существует, – ответил Эдди. – Это у вас с Аланом, кажется, популярная теория на все случаи жизни.

– Вас… никого… не… существует, – просипел Дикушин, клюя носом. – Вы все сон богини Иштар.

– Он пьян или псих? – спросила Сандра с любопытством.

Дикушин снова поднял поникшую было голову.

– Я не пьянею, – гордо сообщил он. – Я расщепляю спирт усилием воли.

– Понятно, спасибо, – Сандра нажала на вызов. – Алло, диспетчер? У нас тут беда со знакомым. Упал в прихожей и теперь несет чушь. Срочно нужна скорая по адресу…

Она замолкла, потому что, услышав ее, Дикушин криво встал, с размаху наклеил себе на лоб целую пачку салфеток и, хромая на правую ногу, вывалился за дверь. Некоторое время его поскуливания и ругань, удаляясь, доносились с лестницы, пока не затихли совсем.

Эдди выглянул в совсем уже светлое окно. Сандра встала рядом, дыша ему в плечо. Выяснилось, что Дикушин запарковал свой прокатный “хюндай” на газоне перед Сандриным зданием, сломав почтовый ящик. Он влез в машину, почему-то с пассажирской стороны, посидел там с минуту, дал уверенный задний ход на проезжую часть, снес зеркальце соседскому пикапу и, виляя, укатил в рассвет.

– Я вымою пол, – пообещал Эдди и сунул окровавленный рожок в мусорник. – И дверь починю.

– Песню лучше поставь, – сказала Сандра, скидывая халат. – Кажется, я хочу ее послушать.

– Серьезно?

Сандра зашла нагишом в ванную, оставив дверь приоткрытой, и включила душ.

– Что я могу сказать, – крикнула она поверх шипящей воды. – У этого человека реальный дар убеждения!

Адреналин стремительно покидал кровеносную систему Эдди. Его руки тряслись. Он почувствовал, что сейчас расплачется. Из двери ванной повалил пар. К черту. Он сдернул джинсы, вытер глаза и твердым шагом – максимально твердым, на который может быть способен истерикующий голый мужчина в чужой квартире, – направился туда, где его ждали.

10 июля 2013 года на открытой сцене в парке перед Залом славы рок-н-ролла в Кливленде играли восемь групп. Третьим по счету, в два часа дня, выступало новое трио из Нью-Йорка под названием Inverter: худой, скованный певец с длинной челкой, скрывающей правую половину его лица, в черной узкой рубашке и черных же джинсах, с перебинтованной в локте левой рукой, плотный курчавый басист в желтой майке с шестиногим псом и загорелый, лысеющий барабанщик. Как писал на следующий день музыкальный обозреватель газеты “Плейн Дилер”, “зрители особенно отметили необычное звучание группы, построенное на интригующей пустоте в средних частотах. Это хлесткий минималистский рок с сухим битом и виртуозным басом, на котором держится почти все мелодическое наполнение песен; только изредка в эту черно-белую схему, как красный карандаш редактора, врываются лаконичные росчерки гитарного шума”.

Перед сценой столпилось около сотни зрителей. Эдди сидел на траве в дальнем конце газона, не боясь запачкать и без того убитые джинсы. Колени холодил бумажный пакет с полувыпитой бутылкой белого вина. Полчаса назад он послал Алану эсэмэс следующего содержания:

“Мантра смирения” твоя.

Надеюсь, она будет нужна тебе все реже.

Теперь ему было любопытно, сыграют они ее или нет и если сыграют, то как.

Группа оставила новый хит на самый конец выступления. Брет прекрасно справился с обеими партиями – он просто перевел песню в ми и играл бас на открытых нижних струнах, одновременно выводя главную тему на самом верху грифа. Когда он начал, с газона перед сценой донеслось несколько одобрительных возгласов: рифф узнали.

Группа растянула “Мантру” минут на пять, закончив ее а капелла под ритмические аплодисменты выросшей за это время толпы. Человек десять построились в очередь за диском. Эдди представил себе, как Алан смущенно объясняет каждому из них, что на альбоме этой песни нет.

Между сетами большинство зрителей разбредались к обступившим парк киоскам за корн-догами и лимонадом, но Эдди не спешил уходить. Даже рискуя быть увиденным со сцены, он не мог отказать себе в главном удовольствии: впервые за восемь лет сидеть без движения и смотреть, как Алан, Брет и Тони собирают инструменты. Родес-пиано он оставил в Энн-Арборе у Сандры. Через месяц оно будет завалено бумажным хламом. Через пять лет трехлетняя Эвелин Ю, погнавшись за котом, подломит ему одну из четырех ног, а себе набьет шишку о закругленный виниловый угол. Еще через пару лет она начнет на нем играть, но редко и без особой охоты.

“Инвертер” тем временем заканчивал сборы. Тони нацепил на себя круглый ранец с литаврами и тут же стал похожим на черепаху. Алан задумчиво наматывал шнур от микрофона на локоть. Брет взял у Тони ключи, ушел и вернулся уже за рулем, подведя порожний микроавтобус вплотную к правому боку сцены.

Пока трио грузилось, на их месте уже раскладывалась следующая группа. Это был квартет совсем молодых ребят – гитара, лэптоп, живой бас и электронные барабаны. К сцене лениво подтянулась горстка любопытных; перед самым краем, склонив голову к плечу, встала тонконогая черноволосая девушка в летнем платье воланом.

– Здравствуйте, – сказал певец, стесняясь. – Нас зовут The Banoffee Plot, и мы выступаем в первый раз.

– Ву-ху-у! – крикнула девушка, тотчас выдавая в себе подругу певца.

Певец взглянул на нее, старательно пряча улыбку, и вновь принялся рассматривать свои “конверсы”. Если бы он покосился влево, то увидел бы, как белый микроавтобус, выпустив из-под проседающего зада клуб дыма, дал ходу прочь от сцены, медленно докатился по обсаженной липами парковой аллее до Эрисайд-авеню, постоял на тротуаре, моргая габаритами, неуклюже перевалился через бордюр и исчез.

Еще разок, Жбан, – говорю я, прилаживая трубку рентгеновского аппарата. Жбан давно все усвоил. Он наклоняется и ждет, пока его бесценный кадык не окажется ровно напротив отверстия. Когда он нервно сглатывает, треск слюны в старческом горле выносит уровень записи за пределы шкалы. Лори подправляет коэффициент сжатия. Микрофон защищен плевалкой, поэтому наша мобильная лаборатория выглядит как настоящая студия звукозаписи. “Дайте человеку воды, – орет Гэри, – сушняк у него!” Пока Жбан пьет, все звуки в комнате затихают. Его татарская физиономия лучится самодовольством. Сукин сын начал проникаться чувством собственной исключительности.

– Так, Жбан, поехали. Начнем с букв, как всегда.

Мы фиксируем на ренгтеновских снимках его ротовую полость и голосовые связки, чтобы разобраться в механике “цока”. Таинственный “цок” – это звонкая гортанная смычка, и именно с ним приходится возиться больше всего. Прошу заметить, этот звук совершенно не похож на “цок”. Мы его так называем, потому что его нужно хоть как-то называть. На самом деле он звучит, как будто под водой ломают ветку. Лори говорит, что “цок” напоминает ей зулусский щелчок, но в нашем случае различим еще влажный, тягучий откат. Иногда я как будто слышу две ноты, взятые одновременно, на тувинский манер, – но тувинцы так только поют. А главное, мы никогда не узнаем, что это – особенность языка или личный речевой дефект информанта. Жбан – последний на свете носитель разговорного курлыка. Он сам и есть курлык. Что он скажет, то мы и запишем. И если ему захочется навешать нам лапши на уши, лапша эта пойдет в словарь.