– Запомни, я отдыхаю в своём городе, и никто не может мне гудеть. – Зэк вновь качнулся вперёд и, вонзив свой абсолютно неподвижный, оловянный из-под белёсых ресниц, сочащийся взгляд в ночную пустоту улицы, неуловимым движением, как бы даже и невзначай, невольно, наотмашь пистолетной рукояткой ударил Егора в лицо.
Время остановилось.
Металлический привкус вперемешку с ощущением кровяной вязи переплелись во рту и сковали нёбо, а белая вспышка внутри головы тут же провалилась в непроглядную темноту, что постепенно, вдох за вдохом ожила и проявилась уличными фонарями и светом включённых автомобильных фар. Лопоухое, худое, на птичьей дряблой шее, напоминающее исполосованный трещинами комель сушняка лицо вплыло в этот запредельный полумрак и ощерилось:
– Услышал меня?
Потом зэк заглянул в машину, где сидела Маша, и глухой скороговоркой наставил:
– Родишь пацана. Назовёшь Александром, как Пушкина…
Резко развернулся и двинулся к своей машине, на ходу пряча пистолет на поясе.
– Поехали, Горыныч!
Егор не помнил, как они добрались до роддома, как Машу тут же перехватили санитарки и повезли в глубь белых, выложенных кафелем коридоров, освещённых яркими прямоугольными светильниками.
А в голове только и билось одно слово «успел», повторялось бессчётное количество раз, а ещё эта голова раскалывалась от тупой, однообразной боли и гула, словно там внутри работал двигатель, надрываясь, перебрасывая металлические болванки, переходя на утробный рёв, дёргаясь и хрипя.
Нет, ярости – ледяной, мерцающей, фиолетовой, неизвестно какой ещё, больше не было. Видимо, она ушла и вновь затаилась до поры в только ей ведомой глубине, чтобы оттуда вслушиваться в происходящее и всматриваться в него.
Егор опёрся на рукомойник, открыл кран и так долго стоял, наблюдая за тем, как вода, скручиваясь в воронку, с характерным урчанием уходит в слив.
До упора выкрутил холодный кран, а потом взял да и поднял глаза на зеркало, чтобы увидеть там какого-то неизвестного человека с разбитым лицом, даже зачем-то попытался всмотреться в это лицо.
Нет! Незачем!
Сплюнул кровь и начал умываться, как тогда, когда перед первой встречей с Машей разбил лицо, катаясь на роликах, и так же умывал его, абсолютно не имея никакого желания его рассматривать.
– Ничего, до свадьбы заживёт! – раздалось над самым ухом.
Егор оглянулся, рядом с ним стоял молодой, его возраста, врач.
– Да я женат вообще-то.
– Это вы привезли женщину рожать?
– Я.
– Поздравляю, у вас дочь.
Егор почувствовал, как ком подкатил к его горлу, и он ничего не может с этим поделать, задохнулся, зачем-то стал тереть глаза, сопеть, шмыгать носом, захотелось закричать и заплакать одновременно, но он точно знал, что это никто не должен слышать и видеть. Захотелось целиком забраться под ледяную струю.
Произошло то, что и должно было произойти. Счастье, такое иллюзорное, порой выдуманное и несуществующее, вдруг стало явью, и надо было просто стать частью его тишины, стать им.
Нет, это не было страшно, немыслимо и невыполнимо, это было обыденно и естественно, когда вдруг хочется зарыдать или выругаться, удивиться и не испугаться быть смешным, беспомощным ли. Просто быть собой перед лицом чего-то таинственного и сокровенного.
Врач тронул его за плечо:
– Что у вас с лицом?
– Ударился… – ответ прозвучал наивно, но не нарочито наивно, а просто и глупо откуда-то из глубины сотрясений и выискивания нужных слов и фраз. Егор зачем-то при этом написал в воздухе рукой какую-то невразумительную загогулину – наивно, просто и глупо.
– Понятно, бывает… ну ничего, до свадьбы вашей дочери заживёт.
– А-а-а, с Машей и…
– …с дочкой, у вас дочка!
– …а у них всё хорошо?
– Отлично – почти три с половиной. Давайте я вас обработаю. Пойдёмте. – Врач вывел Егора из уборной и провёл в процедурную.
И время опять пошло – стрелки на больших, висящих над регистратурой часах тронулись и начали своё движение по кругу.
Егор вышел на улицу.
Подумал, что теперь полупрозрачным предрассветным сумеркам недолго осталось мерцать, ведь совсем скоро они растают, как ноябрьский снег, который идёт с утра, заметает тротуары, проезжую часть, клоками повисает на ветвях деревьев, и кажется, что уже наступила зима, но это не так, потому что к полудню он растает, ведь ещё не пришло его время.
Что было потом?
А потом Егор ехал один по пустому городу. Он специально открыл окна в машине, чтобы густой мокрый снег залетал в салон и оседал на сиденьях и торпеде, как в «Андрее Рублёве», в той сцене, когда в храме шёл снег.
Улыбнулся этому сравнению, ведь они с Машей в «Иллюзионе» не раз смотрели эту картину Тарковского, а потом шли пешком на Таганку, поднимались по Большому Ватину переулку и брели по Гончарной улице до Успенской церкви.
Теперь в кино они будут ходить втроём.
– Маша, Саша и я, – засмеялся Егор.
На единственном светофоре, что стоял на границе жилого квартала и промзоны, опять горел красный, и опять вокруг не было ни души. Зелёная фигурка пешехода суетливо-комично перебирала ногами под аккомпанемент зуммера, что отсчитывал секунды – пять, четыре, три, два, один – поехали.
И события минувшей ночи вдруг вновь со всей отчетливостью встали перед глазами, причём это были разрозненные, на первый взгляд никак не связанные между собой эпизоды.
Эпизод первый – яркий свет биксеноновых фар, подсвеченных диодными ресницами.
Эпизод второй – Маша с закрытыми глазами на заднем сиденье.
Эпизод третий – неестественно, как-то по-птичьи вывернутая голова на морщинистой, в рубцах шее и острый старческий кадык лопоухого зэка с пистолетом.
Эпизод четвёртый – стремительный провал в непроглядную тьму, что постепенно, вдох за вдохом оживает и проявляется уличными фонарями.
Эпизод пятый – трескучий голос, возвещающий: «Родишь пацана, назовёшь Александром, как Пушкина».
Неужели всё это было ещё несколько часов назад?
Бетонное ограждение теплоцентрали резко ушло вправо, и дорога повторила этот изгиб, растворившись в густой пелене мокрого тяжёлого снега, того, что, может быть, растает к полудню.
Егор остановился.
Ровно перед ним на обочине стоял Е-46.
– Конечно, было… – усмехнулся Егор. Включив дальний свет, он медленно подъехал к «бумеру» и почти упёрся в его задний бампер, – …у меня сегодня дочь родилась – Александра Егоровна, в честь моего отца Александра Ивановича, Саша, но ты, придурок, ничего этого не знаешь, хотя Пушкин хороший поэт.
Егор положил правую руку на сигнал на руле, улыбнулся, помедлил немного, чтобы ещё раз ощутить счастливую спокойную тишину внутри себя, и надавил на выпуклое изображение клаксона.
Вострубил.
Дмитрий Емец. Влюблённая мясорубка
Андрей Андреевич Ворсянкин, бухгалтер садового товарищества «Волна», имевший лицо честное, но навеки опечаленное десятичными дробями, в ровном расположении духа возвращался с мелкооптового рынка, как вдруг ощутил где-то в области темени зудящее, навязчивое шевеление мысли. Это новое ощущение так испугало Андрея Андреича, что он едва не уронил сумку с двумя банками венгерского горошка и маргарином «Пышка».
Вслед за тем та же неведомая сила заставила Ворсянкина подойти к столику и взять в руки мясорубку. Это была отечественная литая мясорубка с оттиснутым на ножке (рядом с винтом) клеймом завода «ЗМЗ». Предмет абсолютно заурядный и мало вдохновляющий к приобретению.
Торговка-хохлушка сверкнула улыбчивым серебром и померкла.
«Зачем я в неё вцепился? На что она мне?» – озадачился Андрей Андреевич и хотел уже вернуть мясорубку на место, но неожиданно услышал неведомый нежный голос:
– Нет, пожалуйста… Это я тебя позвала!
Ворсянкин пугливо покосился на хохлушку, но та смотрела в сторону, да и голос исходил как будто не оттуда, а из глубин души самого Андрея Андреевича. Бухгалтер, с которым прежде не случалось ничего сверхъестественного, кроме того, что ему однажды подсунули три фальшивые пятисотрублёвки подряд, не на шутку встревожился.
«Кто со мной говорит?»
– Это я, мясорубка!
«Мясорубка? Разве мясорубки разговаривают?»
– Обычные нет, но я могу! Сама не знаю, как, и откуда, и за что, но у меня мыслящая душа! Я вижу, слышу, думаю, но при этом не способна даже пошевелиться! – всхлипывая, сказала мясорубка.
«Ну и дела… – прошептал Ворсянкин. – А остальные тебя слышат?»
– Остальные нет, только ты! Единственный!
«А я это… не того?» – испугался бухгалтер.
– О нет, просто ты особенный, необычный! У тебя дар! – заверила его мясорубка. – Ты чудесный, надёжный, неповторимый! Купи меня, пожалуйста, а?
«Зачем ты мне? У меня уже есть одна мясорубка!» – засомневался Ворсянкин, никогда не слышавший столько приятных слов за раз.
– А она говорящая? – взревновала мясорубка.
«Чего? Нет, конечно!»
