Вера прочла о женской психологии, узнала, что женщина – это земля, должна все принимать и всему подчиняться, побывала у астролога и уже готова была обратиться к своим подростковым предпочтениям – караулить возле качалки или пивной, но вышло иначе. Один начитанный говорун и мыслитель, который Веру долго осаждал и обещал что-то в ее честь назвать, что именно не ясно, потому как ничего, кроме абзацев о злободневном, не производил, так вот, этот ее захомутал.
Жил он тем, что регулярно рассуждал в письменном виде, реагировал своевременной, а порой и упреждающей острой фразой на мировые колыхания. Характеризовал и формулировал. Будучи флюгером, чутко улавливающим общественные дуновения, помышлял о месте кукловода, трогательно полагая, что не сам вертится по ветру, а своими манипуляциями ветер организует. В свободное время писал новую Конституцию, был отчаян и лишь едва заискивал перед сильными, уж очень боялся погромов.
Сумрачным вечером Вера приняла его приглашение.
Ее ждала освещенная редкими фонарями улица дачного поселка, в конце которой стоял старый дом, пропахший и кривой.
Обстановкой владелец очень гордился, всем видом своим сообщая, что он не выползень, а преемник знатных предков. И дом сохранился, и фотографии по стенам, и трофейная германская мебель, которую не сам привез, здесь купил забронированный от фронта дедушка-профессор.
Устроившись на продавленном диване, Вера пила чай из треснутого ленинградского фарфора и думала, как бы улизнуть.
Владелец молча вперился в нее близоруким, притупленным бесконечной писаниной зрением. Она уж подумала, не впал ли он в транс, и собралась было пощелкать перед его носом пальцами, когда он совершил внезапный наскок и, опрокинув остывшую, к счастью, чашку, придавил Веру к засиженной почтенными задами обивке.
Нависнув над ней, прыгучий поклонник принялся читать одно из тех стихотворений, которые романтики этого типа всегда исполняют в подобных ситуациях.
И смотрел так, будто собирался потребовать повторить без запинок.
Покончив с рифмами, он сообщил, что говорил о Вере с мамой, что мама против, а когда мама против, у него стояк.
Отчасти из любопытства, отчасти повинуясь какому-то гипнозу, Вера уступила, и с появлением за окнами белесой сырости, означающей рассвет, мамин сын совершил над нею что-то необременительное и даже приятное.
Он оказался деспотом. Принуждал расхаживать по комнатам в чулках. А дом старый, повсюду щели.
Подробно расспросил Веру о семье и очень обрадовался, узнав о ее, как он выражался, народном происхождении.
Его волновала Верина, выдуманная им же самим, распущенность. Он требовал, чтобы везде она появлялась в едва приличных, даже по меркам нашего далеко не пуританского времени, нарядах, тщетно подстрекал к развратным действиям с другими, закатывая при этом регулярные сцены ревности.
Природа этой игры была понятна, но утомляла. Оказавшись на полугаремном положении, Вера должна была не только быть путаной в постоянной готовности, но чистить и жарить картошку, очень им любимую, собирать по дому грязную одежду, однако это не так угнетало, как его мама.
Нестарая еще, бравая женщина, воспитавшая в одиночку, пожертвовавшая молодостью, всю себя вложившая, подарившая сыну столько заботы и образования, что воспринимать других и себя без презрения он просто не мог. Так вот, эта славная дама являлась в любое удобное ей время, отпирала своим ключом и принималась распекать Веру за то, что ее сыночек перекормлен, что в доме не прибрано, а сама она одета, как женщина легкого поведения.
При маме он либо тушевался, во всем принимая ее сторону, либо, напротив, орал, обвиняя в нарушении права на частную жизнь. Тогда она делала большие глаза и заявляла, что все понятно, «эта девка тебя настропалила».
При всем при этом мама не дура была гульнуть, наверстывала. Об очередном романчике сообщали укорачивающиеся юбки, густая «шанель», резкий дрейф цвета нарядов в сторону оттенков розового и яркий макияж. Все это делало ее похожей на уцененный помятый цветок.
Вера приняла решение, когда однажды они оказались за столом с иностранцем.
Приехал знаменитый художник, а может быть, режиссер, и собралась компания, местный, как говорится, олимп. Шумно общались, обильно заказывали. Ее умник сибаса попросил на гриле.
Иностранец русским владел прекрасно. Всеми падежами и причастиями.
Навострился, пока Россию любил.
И в пылу спора то ли, как водится, о роли русских в самой страшной войне в истории, то ли о чем-то сопутствующем Верин спутник рыбку, наполовину обгрызенную, отодвинул и давай иностранцу по-английски растолковывать.
И вот умник говорит и говорит, и бегло, ловко, надо заметить, шпарит, фразы строит, идиомы вворачивает и акцент не позорный, а иностранец ему по-русски да по-русски. Умник ему английскую тираду, а тот ему русскую пословицу. И так без остановки.
Дело в том, что умник мечтал нравиться.
Тем, кого с детства боялся.
Которые отвешивали пенделя в школе.
Которых отгоняла наседка-мамаша.
Которые срывали с него шапку и засовывали за шиворот глазированные сырки.
Спустя годы бедняга все еще презирал, ненавидел их и грезил, грезил, грезил, чтобы взяли в компанию, приняли за своего, хлопнули по плечу крепкой ладонью.
И это свойство управляло всеми его решениями и поступками, всей его жизнью. Горячо говоря тогда за столом об особом русском пути, о необходимости справедливых репрессий и прочей великодержавной атрибутике, он то и дело бросал робкие, ищущие одобрения взгляды в сторону прочих застольных, среди которых сидели бруталы из ультраправых, крепкие леваки и второстепенные придворные из числа недавних футбольных болельщиков.
В пылу он не заметил, что все от его продолжительного соло приуныли.
Кто водки еще заказал, кто сигарету лишнюю запалил.
У мрачноватых слушателей с крепким телосложением, ради которых он расстарался, начала пробуждаться ненависть. Та особенная ненависть, которую сам не ощущаешь, которая является вдруг, как бы без причины. Трупы с десятками ножевых ранений являются результатом именно такой ненависти.
Иностранец отвечать перестал и только лыбился снисходительно.
А умник все ловчее его уделывал по-английски и даже на французском и латыни вкраплял, не замечая, что давно проскочил станцию, когда положение его было забавным, оставил в дымных клубах полустанок «Комический» и давно несется один по степи собственной нелепости, и рельсы вот-вот оборвутся, и он угодит в яму, из которой, по крайней мере в глазах Веры, выбраться не сможет уже никогда.
Связавшись с ним в ноябре, Вера сбежала с первой майской грозой, и небесный грохот поглотил хлопок двери. Вера ступала по опадающим на затоптанную лужайку лепесткам и отирала капли, сыплющиеся то ли с неба, то ли с потягивающихся после зимней спячки веток. Она отводила мокрую прядь и улыбалась, как улыбаются девушки в кинофильмах минувших романтических времен. Покинутый сквернословил ей в спину.
Извлекать барыш из своих достоинств Вера, как и мать, так и не научилась, копить не умела. Сделавшись высокооплачиваемым сотрудником, она быстро привыкла жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и даже с избытком. Заказав такси, любила задержаться, чтобы испытать удовольствие от оплаты одного-двух часов ожидания. Вызывала маникюршу по ночам, потому что днем работа, на выходные летала на пляж первым классом. Штучные платья, галерейные открытия в разных концах света, недолгое, к счастью, увлечение белым порошком из группы сложных эфиров, одним словом, Вера злоупотребляла.
Она никогда не принимала финансовой помощи, напротив, снабжала деньгами всех, кто нуждался. Ссужала не справляющихся с ипотекой коллег, жертвовала на беспризорников, волонтерствовала в больнице для неизлечимых.
Мыкаясь довольно беззаботно, она однажды повстречала банкира, и тот поведал ей пышную и вместе с тем расплывчатую историю о собственном фонде с фантастическими перспективами, который претерпевает не лучшие времена. У нее как раз накопилась цифра для авансового взноса за собственную жилплощадь, но россказни банкира отвлекли.
– Квартира хорошая. Район, соседи.
Представительница собственника, на азиатской манер мягкая и скругленная, перекатывалась по паркету, нахваливая объект.
Единственным украшением стен был ковер с девушкой, пробирающейся сквозь густой бор с корзинкой в руках.
– Ты здесь все прекрасно устроишь, – проворковал банкир, – с твоим-то вкусом.
Он предложил оплатить весь срок вперед и выторговал скидку. Скругленная согласилась, настояв на оплате жильцами воды, телефона и, разумеется, электричества по счетчику.
Вере было хорошо оттого, что он взял на себя переговоры. Она сжимала его руку, но скоро вынуждена была отпустить – требовалась подпись.
