– Здесь ты не пройдешь. А больше перехода нет…
Она лукаво посмотрела на него, в глазах замелькали чертенята:
– Перейду!
– Ну, хорошо. Я предупреждал!
Он быстро, слегка красуясь, привычно ловко пошел по стволу. Дошел до верхушки, которая висела над краем берега, и спрыгнул вниз.
Она робко двинулась следом, дошла до вершины и остановилась на краю.
Внизу уносилась вода. И всю ее храбрость словно смыло этим потоком.
– Я боюсь! – сдавленно крикнула она.
– Ну, иди сюда! Прыгай ко мне!
– Боюсь!
– Я удержу! – он опустился уже к самой воде и протянул руки, представляя себя могучим индейцем. – Сниму тебя, давай ко мне!
Она стала осторожно спускаться со ствола и повисла на руках над водою. С берега он не дотягивался. Его «индейская» поза с протянутыми руками со стороны выглядела смешной.
Чтобы достать до нее, он ступил на самый край.
И – бултых! Оступился в воду. Уже стоя в воде, взял ее под мышки и, сняв с дерева, хотел поставить на берег. Но споткнулся обо что-то… И они медленно в обнимку упали. Он спиной на траву. Она грудью на него.
Как тогда, во сне, он почувствовал твердость ее маленьких грудей и увидел в близких-близких глазах бесенят.
О, великая тайна прикосновения! Тайна человеческой кожи. Все не в счет перед нею. Взгляды, слова. Только на мгновение он остро-остро ощутил трепетание юного тела, тепло живота, запах чистых волос и уже никогда в жизни не забудет их. Потому что в этот миг отчетливо почувствовал, что где-то за этими глубокими глазами, за улыбкой совсем рядом живет и бьется другая человеческая душа.
Она потихоньку высвободилась из его объятий и поднялась, смущенно улыбаясь. Он уселся на траве.
Смешное положение! Думал, что выглядит, как могучий индейский вождь, а оказался как мальчишка на берегу и чуть не уронил ее в воду. Наверняка она будет смеяться с подружками над ним. От этой мысли он аж задохнулся.
– Саша, куда пойдем дальше? – ласково спросила она, как будто ничего и не случилось.
– Никуда, – буркнул он грубо, стараясь скрыть смущение.
Обиженная, она повернулась и молча пошла по берегу. Потом присела на краешек метрах в ста от него, что-то шепча про себя.
А он уже раскаивался в своей грубости. Больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть рядом с нею и смотреть на воду. Но гордость не позволяла теперь сделать этот шаг.
От этой раздвоенности и от злости на самого себя он схватил огромный булыжник и швырнул его с берега. Потом еще и еще один. Раздавались глухие удары о воду, поднимались потоки мути со дна. Их подхватывало течение и уносило…
Когда он пришел в себя и оглянулся, ее уже не было.
Надежда, что все как-то утрясется, которая еще жила в его сердце до этой минуты, ушла. Ядовитая горечь и раскаяние охватили его. Дурак! Ведь она была рядом. И, несомненно, чего-то хотела от него. А ведь это такое счастье – быть рядом. А он своей глупостью превратил счастье в пытку.
* * *
Место это раньше было выгоном для скота. Ленивые, задумчивые коровы медленно бродили по нему. Жевали траву. Оставляли позади зеленые лепешки. А нынче оно преобразилось. Широкая поляна на берегу быстрой реки заполняется палатками. У подвесного моста раскинули свои красные шатры усть-каменогорцы. Чуть сбоку от них поставили три старенькие зеленые палатки краснознаменцы. Рядом с лесом, за деревьями, расположились станичники.
За полдня тихий выгон превратился то ли в гудящий улей, то ли в разноцветный цыганский табор.
Дубравин вышел из палатки, где возился, раскладывая по брезентовым карманам необходимые в походе вещи, и опытным взглядом окинул бивуак. Ну конечно, у усть-каменогорцев, как и в прошлом году, палатки провисли в середине.
– Плохо натянули, – презрительно процедил он сквозь зубы. – Городские. Даже не окопали вокруг. Дождь пойдет – будет в них сыро.
Он с удовольствием оглядел безупречно выстроенную линию своего лагеря. Заметил, что одна палатка «вывалилась» немного наружу. Подошел. Перетянул. Стальной колышек мягко вошел в землю в новом месте.
Учительница географии и астрономии Александра Михайловна Гах с девчонками готовят обед. Над костром висит закопченное ведро с варевом. Рядом на брезенте раскладываются невиданные в деревне яства: сине-белые банки со сгущенным молоком, красно-белые – с тушенкой, сырокопченая колбаса. Шурка сглатывает слюну и отворачивается.
Поесть он любит. Но сейчас к импровизированному столу не торопится. Не хочет оказаться рядом с Людкой или Галинкой. Утренний поход не располагает.
А народ уже грудится дружной кучей у брезента и начинает тянуть все подряд. Садятся кружком. С аппетитом жуют. Поглядывают на суетящихся соседей, на реку, лес.
К их стоянке подходит молодой, но уже с высокими залысинами на лбу и тяжелый в животе парень. На рукаве у него красная повязка, а круглое лоснящееся лицо выражает важную озабоченность. Видимо, он один из судей.
Александра Михайловна поднимается ему навстречу. В белом платочке, покрывающем голову, она выглядит сейчас как простая деревенская баба. Но если внимательно вглядеться в ее решительное, красивое, интеллигентное лицо, крепко сжатые губы, нахмуренные брови, то сразу понятно – учительница.
Шурка, как и другие, одновременно и уважает, и любит, и побаивается ее. А в последнее время почему-то жалеет. Жалеет энергичную, деловую, подтянутую, отлично знающую свои предметы. Кажется, что обыденная жизнь обходит ее стороной. Но однажды Шурка стал случайным свидетелем ее разговора с завхозом школы – вороватым и пронырливым мужичком по фамилии Пьянков. Речь шла о привезенных для учителей дровах.
– Савва Петрович! Это ведь не дрова. Ими печку топить нельзя. Это щепки…
– Я ничего не знаю! Мне какие выделили, я такие и привез, – вытирая лысину и начиная с ходу нервничать, как кошка, знающая, чье сало съела, ответил завхоз.
– Такие дрова я не беру. Ведь зима впереди! – резко заявила она. – И вообще в прошлом году та же история была.
– Что вы мне указываете! Не хочете – не берите! – заорал Пьянков.
– Вы устроили из школы кормушку! Все жульничаете! – вдруг крикнула она. И в этом крике – Дубравин, между прочим, никогда не слыхал, чтобы она кричала, – было столько какой-то отчаянной боли, такой застарелой, явной женской усталости, что Шурка дрогнул от жалости. Сразу вспомнились ее муж, пьяница, двое детей, крохотная холодная квартирка возле школы.
Но сейчас она что-то деловито и нахмуренно обсуждает с подошедшим судьей. Через минуту к ним подскакивает и Кочетов.
Вся команда напрягается. Разговор у стола стихает. Наконец судья уходит. Учителя возвращаются к столу. Их обступают.
– Решили начать соревнования прямо сейчас, – задумчиво-озабоченно говорит Александра Михайловна. – С конкурса по минералогии. Только не знаем, кому идти. Ведь тут почин очень важен. Как начнем, так и пойдет.
– Давайте решать, кому доверим такое дело, – встревает Аркадий Тихонович.
– Дубравину!
– Франку!
– Федьке Богеру, он лучше всех знает минералы.
– Мне! – откуда-то из-за палатки кричит второгодник Рябухин. – Я судью обаяю, у меня вон усы какие.
– Да сиди ты! – шипят на него девчонки.
– Думаю, надо идти Саше Дубравину и Гале Озеровой! – наконец высказывается Александра Михайловна. – Они и материал знают, и ребята симпатичные.
И, уже обращаясь только к ним, добавляет:
– Зайдите ко мне в палатку на секунду.
Когда они усаживаются рядом с ней на брезентовый пол в полумраке шатра, она дает им несколько советов:
– Первыми не ходите. Посмотрите, как будут другие отвечать. Сейчас с полчасика потренируйтесь. Втянитесь в работу. Показывайте по очереди друг другу минералы и рассказывайте о них. Вот здесь, у меня в палатке, можете и потренироваться.
И выходит.
Неожиданно оставшись одни, они с полминуты сидят молча. Наконец Шурка поднимает глаза. Она, отвернувшись, напряженно вытаскивает из карманов палатки минералы.
Галина и Володя Озеровы выросли в большой и, по нынешним временам, патриархальной семье. В большом каменном доме жили прабабка по отцовской линии, дед и бабушка по материнской, отец, мать и трое детей. Галина была старшей.
Родители ее вместе учились в сельхозинституте. Поженились на четвертом курсе. После окончания приехали в Жемчужное с большеглазой дочкой и двумя чемоданами. Однако обосновались молодые специалисты на месте очень основательно. Завели хозяйство, построили дом.
Правда, молодая жена была вначале против совместного проживания со стариками. Но Василий Иванович, как к тому времени стали называть молодого Озерова, настоял. Старшее поколение взяло на себя все заботы по хозяйству.
Большая семья, где работали все, легче противостояла трудностям жизни. Дети чувствовали себя защищенными от бурь и невзгод. Было только одно «но» в жизни Галинки: прабабка по отцовской линии прессовала старшенькую. Что сверлило ворчливую злобную старуху? Может быть, воспоминания о собственном детстве, может, зависть к молодости? Никто не знает. Но бедный ребенок с раннего детства находился под неусыпным злобным взглядом и каждую минуту ждал окрика: «Не так делаешь, дура! Куда пошла!» Так что ласковая и добрая, как телочка, девочка в глубине души тихо ненавидела прабабушку.
