Девочка ко мне прилипла, вот в чем стала моя сила. И я, скажу честно, очень на это наматывала.
Но ничего у меня не вышло. Ни-че-го! Даже восхождения на крышу мира больше не было. Зато возникла особа. Вся такая перистая… Волосы – перышком, воротник длинным мехом, платье рябчиком. Воспоминание от нее в душе именно такое, перистое. И мне дали под зад. Без церемоний. Ванда, открыв дверь, сказала: «Алла! Надо же иметь хоть какие-то понятия. Мы просто не знаем, как вас объяснить Тамаре. Ведь вы нам никто, а Эдику приходится вас объяснять».
Я просто убилась на этом слове: «объяснять». Ну? Ведь правда же! Я как аномальное явление в природе. А тут еще мама. Она уже от страдания, что я, бедняжечка, иду на чужого ребенка, пришла к мысли, что, может, и слава богу, что так. Уважение и любовь мне за это будут большие… Тут мне и сделали полный назад. Мама тогда рухнула в первый инфаркт. У нее такое отношение ко мне в голове не поместилось.
Я пропускаю, как мне искали женихов и родственники, и на работе, как я озверела от этой всеобщей заботы. Грубая стала, языкатая. Что вижу – то говорю, без снисхождения.
Но это еще не конец, потому как я еще, дура, и жизнь Эдика, теперь уже Эдуарда Николаевича, по-прежнему отслеживаю, как шпион. Женился он на Тамаре. Родили мальчика Сережу. Разменялись с Вандой Василевской на почве бигоса. Тамара, оказывается, на дух не выносила капусту ни в каком ее образе. А Ванду без капусты – я-то знала! – представить себе нельзя, она без капусты недействительна. Эдуард Николаевич купил себе поношенную машину и отрастил брюхо. Я уже была начальником корректурного цеха, меня приняли в партию. Сейчас про это не признаются, и я могла бы тоже это опустить. Но мне важно сказать, что у меня все было более чем хорошо: и зарплата, и отношение, я шла в гору… Но одновременно я все время чего-то ждала. Каждое утро просыпалась и думала: сегодня.
Произошло. Я сейчас попью водички, сделаю пи-пи и пойду дальше в рассказе про то, как я стою на вершине своей дури. Это я вас вдохновляю, что уже вершина. Я уже там. Стою на вершине, вся распаренная от восхождения, и жду… Орел, с отдаленной поднявшись вершины, парит неподвижно со мной наравне.
Они разошлись. Опять начались обмены, съезжания… Сережа плакал, он любил свою сестричку… Как ее звали? Алена… Разве я этого не говорила? И вот я опять к ним прусь вроде как ненароком. Алена меня, конечно, уже не помнит, ей уже четырнадцать. Возраст трудный, вредный. Смотрит на меня и говорит таким противным детским голосом: «Хотите пожить у нас Тамарой?» Ванда совсем уже старая, но спесь все та же. И я как-то сразу у них в уборщицах. Не успела порог переступить – и уже пол мою.
Хорошо, что у мамы был инфаркт и я знала, что это такое. Поэтому сообразила, когда Эдика прихватило. Опускаю подробности. Горшки, утки, бессонницу… На работе все покатилось вниз, а на меня, оказывается, был расчет. Меня прочили в парторги. Но я вцепилась, как клещ в шею, совсем в другое. Кому он будет нужен, разведенный инфарктник с алиментами, с девочкой-хамкой и матерью-националисткой? Тут я была права. Женщины в очередь не встали. А Эдик мой все равно дергался с поводка еще будь здоров как! Была у него одна… замужняя… по месту работы… Я написала ее мужу анонимку. Хотя это только слово. Эдик меня тут же вычислил. «Ты?» – спросил. «Я», – ответила я. «Чего ты хочешь от меня, кряква?» Вот тут у меня чуть инфаркт не случился. Значит, вот под каким именем я у него была! Кряква! С какой же это стороны я утка? Разглядывать себя стала с такой точки зрения. Оказалось другое. Кряква еще и бревно означает. Это он и имел в виду, как выяснилось. И что думаете, я ушла? Нет! Мы расписались. Материально им было выгодно. Еще одна хорошая зарплата вместо его одной, алиментами укушенной. Идем из загса, настроение хуже нет. Поженились. Як на Цыпе. Он сделал то, чего больше всего в жизни своей не хотел. Я – то, чего хотела больше всего. Результат – переехало бы меня трамваем…
Но я взяла себя в руки, я их взяла в руки, дом у меня заблестел, засверкал. Девчонку поставила на место, Ванду – к стенке. Именно так, в прямом смысле.
Она одна жила в маленькой комнате и спала посеред нее на широкой кровати. Я это дело поломала вместе с кроватью. И определила ей стенку правую, а Алене – стенку левую. Ничего, смирились, как миленькие. Видели же, что и питание у них стало лучше, и девчонке я приличные вещи купила, и телевизор поменяли. В конце концов, идиотами они не были.
Эдик, правда, болел часто. Все потроха у него закровили. Ко мне относился нормально. Привык, наверное. Время ведь бежит как сумасшедшее. Папу похоронила. Подруг одну за другой отнесла туда же. Алена уже в институте. Сережа иногда приходит. Взрослый мальчик, на Эдика очень похож. Мама моя говорит: «Давай пропишем у меня Алену, чтоб не пропала квартира». Умно. Прописали. Однажды лежим ночью после всех дел, а у нас это по-прежнему как на чердаке – быстро и без чувств, – он мне и говорит, не обидно так, даже ласково: «В дурном сне не видел, что с тобой буду доживать век». А я ему: «Зато я знала, что никуда ты от меня не денешься. Мы еще внуков вырастим». Тут он дернулся. Совсем как вы. А я ему со смехом: «Ужо, дедушка, ужо!» Мол, без вариантов. Без! А он возьми и заплачь. Так плакал, что я думала – новым инфарктом кончится. Натянется рубец и пи…ц! Так у нас один наборщик говорил под стакан. Но обошлось. Повернулся спиной и заснул в конце концов. После слез ведь хорошо спится. Зато я лежала, как кряква, глаз не сомкнула.
Теперь перехожу непосредственно к вам. Прям как в докладе. Значит… Плохое – это забывшее себя хорошее? Так у вас? Почему не важно? Важно… Я хорошая, на ваш взгляд, или плохая в этой истории? Любила всю жизнь одного, в трудную минуту приходила выносить их горшки, ухаживала за противной старухой, поставила на лыжи противную девку… Какая я? Хорошая. Нет слов. Потому что себе никаких веток в этой жизни не обломила… Конечно, хорошая, но дура.
Теперь быстренько-быстренько с горки.
…Выдавали Алену замуж. Все чин чином. Поделили расходы на свадьбу поровну. Сватья сказала: «Муж на один день прилетит, но потом опять вернется в командировку. И я поеду с ним. Дети же пусть поживут у нас. Потом подыщем им что-нибудь…» Сватья, хоть и не старая, уже была на пенсии, учителя ведь могут по выслуге уходить рано. Вот она и вышла сразу, за рублем не гналась. Мама моя, правда, напряглась. Дура старая боялась, что я ей молодых высажу на лицо. Но я сказала: «Не психуй. Будут снимать, как все… Пусть понюхают…»
Интересно, каким вы себе представляете конец истории? Тысяча вариантов? Да бросьте! Жизнь идет без вариантов. Это как правило.
У меня же случилось исключение. И вы имеете перед собой самую счастливую на земле женщину. Уже три года земного рая, даже если не дай бог… Три года, если на капельки разложить…
Эдик полюбил?! Это с какого такого вируса вам пришла в голову такая жуть?.. Лучше слушайте внимательно и удивляйтесь жизни, где чудеса, где леший бродит.
…Нас посадили на свадьбе рядом. Меня и его. Моего свата. Владимира Федоровича. Володечку моего. Мы с ним локтями столкнулись – и все. Он на меня, я на него глазами… И как бы понять еще не можем, а уже все поняли. Пошли с ним танцевать и тут же бросили это дело, потому что увидели – засветились. В прямом смысле засветились.
Это оказалась наша свадьба, и, когда кричали молодым «горько!», мы сдвигали наши рюмочки, и они у нас дрожали и звенели совершенно одинаково небесным звуком. Сначала высоко-высоко, а потом на полный «нет», как в смерти.
В командировку с ним поехала я. Взяла все отпуска, все отгулы. Через две недели, правда, вернулась – похоронить маму. Конечно, из-за меня. Вот ведь! Не любила она мою семью, на дух не выносила Ванду, считала, что они мои кровососы, а сделала я финт – и уже хуже меня на свете нет. Как смела? А чего сметь, чего?! Это она мне кричала, когда я – успела я сообразить! – выписала от нее к чертовой матери Алену, а сама прописалась. Я бегала с бумажками, а они все прямо умирали от горя и ужаса… Эдик… Полька… Сватья… Мама… Алена.
Каждый, конечно, умирал от своего личного. Но мне было так на них наплевать, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Я им так и выдала: «Да, сволочь. Вам должно быть от этого легче».
Эдуард Николаевич вызвал для разговора: «Не в нас дело. Пожалей молодых. У них же все идет к разрыву». – «А какое мне дело?»
Он загремел в больницу. Я сказала: имеет дочь. Имеет мать. Их дела. Походят. Поносят. Загремела туда же сватья. Это мне вообще без разницы. Она в моей жизни не числится. Володя? Как он? А как я! Есть сын, сказал, невестка. Отнесут бульон. Я ведь, кроме оного, ей тоже ничего отнести не смогу. Умница мой! Как он точно сказал. Кроме оного. Но они все выжили. Кроме мамы. Мамино сердце не выдержало их ненависти ко мне. Маме же было обидно за меня, как бы она меня ни осуждала. Все-таки она хотела меня понять. Простить-то простила, не сомневаюсь.
Вы бы могли написать такую историю? Нет? Спасибо за правду. Вы пишете мозгами. А когда стеклянные копеечные рюмки поют, как ангелы, и когда в глаза посмотрел, а ответ большими буквами уже на небе… Я сволочь – и пусть! Пусть! Был мне удар в спину, был. Это знак мне дали – живи и доживешь до счастья.
