Последним подхрамывал гусь Еропка. Еропка был набожный человек. Вечером благодарил Бога, что не зажарили, с утра молил, чтоб не пообедали им.
«Вот Еропка, образованный, поговорить – одно удовольствие, а тоже Клава не любит его. Иной раз тапком поддаст, а гусь пожилой, – думал кот, – жизнь у него как у мыша, крепостной, одно слово».
– Да что ты, Еропка, беспокоишься, кто ж тебя зажарит? Ты вона старый, жилистый, тебя раскусить-то некому, я зубы пропил, да и Клава уже не зубастая. Кто ж тебя съест, сам подумай? Волков нету, Шарик вон, твой друг навеки.... – Шарик кивал, подвигался, освобождал гусю солнечное место…
– Поживи с мое, – не унимался гусь, – будешь тут беспокоиться. Кузьмич, скажи ему. Ты же главный тут. Как бывает в жизни, скажи.
– Да какой он главный, – возмутился Шарик, – тут Клавка царица. От ее милости зависим…
Никак не получалось перейти к приятному.
Кот старался: а я вот кино смотрел, как в Париже по крышам гуляли…
– Ой, Париж, как же, вот там-то гусей и едят, – злорадствовал Еропка.
– Ты чой-то не в духе седни, сходил бы с Мотоциклом к отцу Варфоломею, – Кузьмич заметно пьянел, чекушка под скамейкой пустела.
– Да не дойду я, ноги уже не те, – опечалился Еропка.
Шарик подал идею:
– Кузьмич, снеси гуся к заутрене, сделай милость.
– Ха, – заржал Кузьмич. – Приду, значитца, с гусем под мышкой. Что попадья подумает? Что гуся дарю? тут же и зажарит, она-то зубастая…
Гусь заплакал.
Кот возмутился: права Клава, невыносимый ты стал, Кузьмич! Грубый, нечувствительный. Допился, как животное какое.
– Да ладно, прости уж, Еропка, действительно, ляпну иной раз, – смутился Кузьмич.
Не простили, замолчали. Кот вздохнул, мол, ну, я пошел работать.
– Пойдем, Еропка. – Шарик не предал друга. – А ты сиди, Кузьмич, дожидайся Клавы, щас тебе и от нее достанется тычка....
«Как у них устроено, у людей, – думал кот по дороге к амбару, – Кузьмич вот добрый, а дурак, прости господи, а Клава стервозная, а мудрая… эх, у них на бабах вся жизнь держится…»
Иногда Мотоцикл думал о наследниках. Кошки у него были с чужих дворов, Клава им тут не давала рассиживаться. «Топить буду выблядков, не смей тут!» – кричала коту. Кот и не видел детей, где-то бегают, кто живой остался. Вот диким котам лучше живется, семьями, на природе… Вспоминая своих кошек, он не мог на какой-то остановиться: вот с этой бы жизнь коротал… были они, как человеческие бабы, недовольные, сварливые. А чего гундеть-то? Мотоцикл не пил, работящий, спокойный кот… испорченные деревенские эти. Вот бы с городской он бы жил, или вот видел одну в телевизоре: ушки с кисточками. Рыся! Иностранка!
– Да, как же, посмотрела бы она на колхозника, – язвил Шарик, – еще о парижских мечтай.
– Неее, парижанских нам не надо, гулящие хуже наших, – не советовал Кузьмич, – нам надо бабу строгую, а то совсем скопытишься.
– Ты по себе не равняй, мы непьющие. Вон, у Шарика сын приходит, любо-дорого посмотреть, с уважением, сначала у калитки потопчется, спросит, как у отца настроение, потом заходит вежливо. А у тебя, Кузьмич, сын с дружками наезжает, тоже пьяный, матери бублика не принесет, вон ворота сбил с петель… И спасибо, что живой, младший-то вспомни, как с девками на тракторе катался, утоп в болоте и девок спьяну угробил…
Гусь Еропка был бездетный, смотрел на гусяток из-за забора, умилялся, но своих не заводил: все равно на яичницу изведут или закормят-зарежут…
– У людей надо дочек иметь, – уверенно рассуждал Шарик, – Клава тоже так думает.
Клава была неплакучая баба, но иногда заходилась: не дал мне Бог дочек, козлы эти в тебя, Кузьмич, порчено семя. Некому будет и стакан воды в немощи подать, и глазы мои закрыть, когда умру! – Клава рыдала громко, долго, раскачиваясь на лавке в темной избе.«Ага, понимаешь, каково без детей-то», почти злорадно думал кот. Но потом жалость брала верх, становилось жаль себя, ее, котят, мышат, да и всех, и вообще. Кот подходил, терся об ноги.
– Мотя, понимаешь меня, жалеешь, пойдем, сметанки дам, душа моя. – Клава утирала слезы, вздыхала и через минуту уже снова была готова жить дальше.
Клава напряглась. Странные, захлебывающиеся звуки неслись из амбара.
Cунула ноги в чеботы, выскочила на двор.
– Вань, где ты? – позвала Кузьмича.
У амбара сидел, раскачиваясь, Кузьмич, на руках у него был кот, лапы безжизненно свисали.
– Задавило, доской задавило, – рыдал Кузьмич. – Дорогой мой, единая душа… Бог меня так не любил, как Мотоцикл мой. Уйди, Клава, не поймешь ты…
Клава схватилась в избу, вытащила припрятку самогона.
– Ой, господи, убивается-то как, а я уж думала, душу пропил, без чувствиев живет, – причитала Клава. – На, глотни, полегчает.
– Не полегчает, – взвыл Кузьмич, но послушно глотнул.
– Как задавило-то? – трясла его Клава. – Ирод, не чинил сарайку, вот кота свово любимава угробил, вертепно отродье. – Сердце колотилось у ней, она стукнула Кузьмича по спине.
Давясь слезами, Клава ушла в дом. Свет зажигать не стала, так и сидела в темноте. Похожее горе было у нее, когда провожала своего Кузьмича в армию, плакала, как по убитому. Но вот пришел домой, женился, как обещал, а теперь вот кота жалко…
Стукнула калитка, вошел Кузьмич с гусем под мышкой. Бережно опустил Еропку на землю.
– Похоронили, у ручья, там, в лесочке…
– А Шарик где?
– У холмика остался, плачет он, хочет еще с котом побыть.
Клава пошла за Шариком: постою с ним.
Вечером достали стаканы.
– Ну, земля ему пухом! Раб Божий Мотоцикл преставился, – выпалил Кузьмич и беззвучно заплакал.
Фофаний, ангеленыш на побегушках, собирал мелкие случайные души. Запыхался, остановился передохнуть у брата. Иона, старшой, распределитель человечьих душ, привечал Фофания, учил мастерству.
– Ну, что у тебя в корзинке, улов какой сегодня?
– Да немного, вот кота душа, доской прибило, пара заячьих, на охоте пристрелили, да ежика – на дороге раздавленный. А у тебя что? Рваные какие-то, страшные все.
– Афганские, шарахнуло их там сегодня.
– «Титаник прям», – Фофаний начитанный был, любил щегольнуть знаниями. – Ну я полетел.
Душа кота Мотоцикла боязливо выглядывала из корзинки вниз, в облаках мелькала родная деревня, колхоз, двор, Шарик с Еропкой. Кузьмича с Клавой не видно было, небось в избе поминают,думала котячья душа.
Наконец прибыли. Выдали коту порядковый номерок. Ангел строгий попался.
– Имя?
– Мотоцикл, котом был, колхозным. (Не хотел профессию сказать, мало ли.)
– Вижу, мышелов? – строго спросил ангел, приготовил амбарную книгу, уж и номер поставил.
Как у счетовода нашего, подумала котячья душа и заробела.
– Мышелов, да, погиб при исполнении. Но в церковь регулярно ходил, причащался, – вспомнил кот попадьеву сметанку.
– Да не пугайся так, для зверей ада нету, подневольные они, колхозные особливо. Как городской, жить будешь теперь, на всем готовом. По вторникам Сам нашу богадельну посещает, увидишь Господа нашего…
Кот кинул последний взгляд вниз: до встречи, увидимся еще, погуляем на лужайках…
Душа его вздохнула и проскользнула в приоткрытые ворота…
После смерти Мотоцикла на дворе уже не собирались. Кузьмич поехал в район, в диспансер.
– Брошу пить, ей те крест, брошу, – божился он, размашисто крестясь кулаком.
Соседи разошлись после сороковин. Клава с Шариком и Еропкой сели у ворот. Клава посмирнела – и семечек Еропке лишний раз насыпет, и Шарика косточкой не обнесет.
Вдруг гусь заметил Фофания. Его все знали, шныркал неприметный бестелесный у болота, высматривал.
– Кого подстрелили? – забеспокоился гусь.
Шарик поднялся:
– Фофаний, дружок, поди на минутку. Как там наш Мотоцикл? видаешь его? прижился, не грустит?
Клава встрепенулась:
– Жадный ты, Фофаний, выслуживаешься перед начальством, высматриваешь, сразу хвать и летишь. Подождал бы с котом нашим, горюем мы. Кузьмич вона лечиться уехал в диспансерную, тверезый будет теперь. Верни кота, Фофаний!
– Да моя ж разве воля?
– Да ты поговори, походатайствуй, – настаивал Шарик, – ты ведь Cамого видишь, а Он милосерден.
– И отец Варфоломей так считает, милосерден, – загундосил Еропка.
– Вот что, Фофаний, ты Бога не гневи, конечно, суетой, но скажи, челом бьем, официально колхозные, но в душе православные остались…
«Черт бы их побрал, просителей», – думал Фофаний, но во вторник обещался у Самого спросить.
В среду Клава прибрала в избе. Кузьмич явился домой с подарками, Клаве – финляндское платье трикотажное купил.
Во дворе мелькнули тени: Фофаний с Изекиeлем.
Вынули из корзинки кота, был он испуганный какой-то, но не отощал, не облез.
– Кузьмич, вот что, если хоть каплю в рот примешь – заберем кота обратно насовсем, – строго сказал Изекиeль, старший по домашним тварям.
– Да ни в жись, ни в жись больше, вот клянусь, пусть меня, на этом месте прям… – Кузьмич запнулся, страшную кару видал он, как комбайнера спьяну раздавило, но показалось ему кощунственно при ангелах сказать.
