Эти-то соображения и удержали Осевкина за праздничным столом, хотя… какой там к черту праздник, если внутри тебя все напряжено до такой степени, что кажется, будто вот-вот взорвется.
А как просто было в прошлые годы! Чуть где какая заминка, послал туда братву, и те оставят после себя лишь щепки да битое стекло. Ну и, разумеется, битые морды, какие попадутся под руку. Впрочем, и тогда было не совсем просто. Однако не требовало никаких бухгалтерских и экономических расчетов, оглядки на рынок, налоговую инспекцию, рабочее быдло, которому надо платить зарплату, отрывая ее от себя. Увы, у каждого времени свои трудности. И с этим ничего не поделаешь.
Осевкин, не дожидаясь провозглашения очередного тоста, налил себе водки, выпил, подцепил вилкой пластинку осетрины, сунул в рот, принялся жевать, поглядывая по сторонам. А по сторонам тоже пили, жевали, над столами медленно, но верно разрастался гул подвыпивших голосов, раскованный женский смех.
Какой-то долговязый тип встал из-за сдвинутых столов и, пошатываясь, направился к столу, за которым сидели Осевкин с женой и Нескин.
– Пардон, – расшаркался тип, предварительно икнув. Редкие спутанные волосы были мокры от пота, на лице блуждала пьяная ухмылка, галстук распущен, пуговицы на белой рубашке расстегнуты до пупа, в руках бокал с коньяком или чем-то, на него похожим. – Моя фамилия Солонцев. Зовут Русланом, – продолжил тип, изогнувшись всем телом и с трудом приняв нормальное положение. – Я отец пацана… вернее сказать, отчим, но это не так важно, как бумажно… хар-хар-харрр! – коротко прокаркал он и, забыв, что должен сказать дальше, задергался, разводя руками и расплескивая золотистую жидкость из бокала. Наконец вспомнил, снова пару раз каркнул и наконец-то закончил оборванную фразу: – …который тебя оскорбил. Эт-то оч-чено плохо, когда оскорбляют гостя. Люб-бого. – И помотал перед своим носом пальцем. – Я ему врезал. Он запомнит, как лезть в дела взрослых. Черт его знает, где он набрался такой дряни. Но я разберусь. Генерал этот – старый дурак. Все идет от него. Внучка его… моя жена… – неопределенный жест за спину, – … учителка. А учителки – они все дуры. Ты, братан, не обращай на них внимание. Все мы – сволочи. И те, и эти. И я – тоже. Но на нас, сволочах, держится Рос-си-я! Вот! Хахр-хар-харрр! – снова закаркал он, дергаясь всем своим долговязым телом. – Еще с тех пор… ну там… – он повел рукой куда-то вдаль и закончил: – …тыщу лет назад. Давай, братан, выпьем за тебя. Ты мне нравишься. А? Ты как?
– Давай выпьем, – произнес Осевкин, вставая и тоже держа в руке бокал, но с водкой.
Солонцев шагнул к нему, запнулся за ножку стола, чуть не упал, и упал бы, если бы его не подхватил Осевкин. Они выпили то, что осталось в бокалах. И Соломцев плюхнулся на свободный стул. С трудом утвердив голову в вертикальном положении, он неожиданно обнаружил рядом Наталью, вытаращил на нее белесые глаза, поворачивая голову то на один бок, то на другой, точно сова, попавшая на солнце. Затем качнулся к Наталье и вцепился рукой в подол ее платья.
Наталья тихо взвизгнула и отпрянула от Солонцева, стараясь вырвать из его цепких пальцев подол, но тот держал крепко и пьяно ухмылялся.
Осевкин поставил бокал, молча подошел к нему, оторвал от стула, развернул к себе спиной и двинул под зад коленом с такой силой, что Солонцев с десяток шагов бежал между столами, пытаясь за что-нибудь ухватиться, вытянувшись почти параллельно земле, и только потом сила тяготения одолела инерцию движения, и он врезался в стол, свалив там все и всех, что и кого мог свалить.
Завизжали женщины. Поднялись кое-где мужчины, продолжая, однако, оставаться на месте и с самым решительным видом застегивая пуговицы рубашек и подтягивая галстуки.
Осевкин молча наблюдал все эти приготовления, кривя узкие губы и щупая змеиным взглядом каждого из поднявшихся мужчин. Ему очень хотелось подраться. Уж он бы показал этим дебилам, что такое человек, прошедший суровую школу жизни, в то время как они, эти дебилы, сидели под крылышком своих чиновных родителей и выжидали, когда наступит их время.
Среди валявшихся на гранитных плитах тарелок, битого стекла, остатков пищи, опрокинутых стульев и стола, запутавшись в скатерти, копошился Солонцев и матерился самыми последними (смотря откуда смотреть) словами.
Явно назревал скандал.
Чуть поодаль от стола Осевкина топтался редактор местной газетенки «Угорские ведомости» Ефим Угорский, ожидая развязки и прикидывая, кому и за сколько можно будет продать этот скандал, и так продать, чтобы никто из вершителей судеб местного масштаба об этом не пронюхал.
Откуда-то вынырнул мэр Угорска Андрей Чебаков, а с ним двое плечистых парней, Солонцева подняли на ноги и увели. Решительные мужчины уселись на свои места возвращать свои рубашки и галстуки в либерально-демократический вид. Мир был восстановлен. Черные ящики с многоваттными динамиками выбросили из своих утроб несколько сотен децибел, оглушив всех пирующих и сразу же вызвав у них рефлекс конвульсивного движения. Дамы завихляли бедрами, из глубоких разрезов юбок выпорхнули загорелые ножки – и праздник продолжился, будто ничего и не случилось.
– Ладно, повеселились, поехали домой, – произнес Осевкин, но его не могли услыхать даже близко сидящие люди. Однако Наталья догадалась, с привычным испугом глянула на мужа и с готовностью вскочила на ноги. Вслед за нею поднялся и Нескин.
Они молча проследовали к пристани. На этот раз их никто не удерживал.
– Все спокойно? – спросил Осевкин у ожидавших их охранников.
– Спокойно, шеф.
– Тогда поехали.
Озеро лежало перед ними неподвижной зеркальной гладью. Ни ветерка, ни плеска волны, ни шороха листвы. Голубая лунная дорожка пересекала озеро из края в край, и лишь робкие круги на воде играющей рыбы слегка рябили неподвижное величие. Даже не верилось, что какое-то время тому назад здесь, как в трубе, гудел порывистый ветер, клоня к самой воде камыш и гибкую лозу ивняка, шумели верхушками сосны и торопливо плескались пенистые волны.
Однако пассажирам катера, который, взревев мощным двигателем, врезался в эту тишину и неподвижность, было не до красот природы. Осевкин и Нескин проигрывали в уме одни и те же варианты выхода из создавшегося кризиса, но каждый с позиций своих интересов. Жена Осевкина Наталья, забитая мужем (хотя он ни разу не тронул ее даже пальцем), с самого начала их супружества исполнявшая роль прислуги при его особе, обязанной являться перед ним по первому же зову, а все остальное время как можно реже показываться на глаза, трепетала от одного его взгляда, двигалась по дому бесшумно, бочком, и хотя муж был на двадцать два года старше ее, считала, что он ее осчастливил, взяв себе в жены, никогда не лезла в его дела и ничего не знала о его прошлом. Ее неразвитый ум, замерзший на подростковом возрасте, даже сегодня, когда она узнала о своем муже такие ужасные вещи, не мог охватить их во всем объеме и соединить с сегодняшним днем. И от этого она коченела, материнским инстинктом осознавая опасность этих неожиданно свалившихся на нее знаний для своих детей, вместе с тем не понимая, как защитить их от этого знания и как защититься самой.
Едва они вошли в дом, Осевкин велел:
– Пришли Ленку, а сама иди спать.
– Хорошо, – прошептала Наталья и бесшумно растворилась в глубине дома.
Ленка появилась не сразу.
Нескин ожидал увидеть какую-нибудь девчонку на побегушках, а ею оказалась девица лет двадцати пяти, стройная, с круглыми голубыми глазами, густой гривой льняных волос, раскинутых по плечам. Она вошла, одетая в длинный халат, туго охватывающий ее фигуру, подчеркивающий рельефность ее груди и бедер, остановилась в дверях, спросила, поведя плечом:
– Звал?
– Сообрази нам что-нибудь, – велел Осевкин. – Потом можешь быть свободной.
Снова в ответ нетерпеливое движение плечом, и девица исчезла.
– Кто это? – спросил Нескин, уловив во взгляде девицы что-то осевкинское.
– Гувернантка, – коротко бросил Осевкин. Помолчал немного, затем добавил не без гордости: – Педагогический институт, два иностранных языка, музыка и прочее. Любит повыпендриваться.
– По-моему, в обязанности гувернантки не входит устраивать нам фуршет, – качнул круглой головой Нескин. – У тебя, что, других для этого нет?
– Есть, но на ночь я их здесь не оставляю. Ничего с ней не случится, – заключил он уверенно. – Проглотит.
– Тяжелый ты человек, Сеня. С людьми, которые работают на тебя, надо быть поласковее. Иначе кто-нибудь из них всыплет тебе в кофе чего-нибудь – и никакие врачи не спасут.
– Не всыплет. Она моя двоюродная сестра. Из милости взял. Из дерьма вытащил.
– А-а, ну-у… разве что так, – пожал Нескин жирными плечами.
– Именно так и никак иначе, – обрубил Осевкин.
– Два языка, пединститут и прочее – могла бы устроиться и где-нибудь получше, – решил не сдаваться Нескин, на что Осевкин ответил лишь кривой усмешкой.
