«…в одном литре – 20 кг!!! но: критич. масса – около 11 кг, след-но, одним куском выше критической массы – взрыв! Потому: никогда больше 1–2 кг в одном куске, в свинцовой оболочке, не оч. толстой, т. к. плут-й не излучает гамма-лучей, только альфа-частицы (ядра гелия) со слабой проник-щей способн-ю… Несколько кг пл-ния вместе со свинц-й оболочк. провезти легко, потому боятся ноутбуков – идеальная упаковка! Но в аэропортах – через рентген – видят черное пятно, это – риск!
Главное: 12 кг плутония (в 4–5 отдел. кусках) – достаточно для бомбы…»
Обдумывая эти обрывочные сведения и сваленные в кучу цифры, он пытался вообразить, где на яхте спрятал бы небольшое количество плутония? И резонно себе отвечал: да где угодно, если как следует поломать голову.
* * *
…Между тем паспорт на имя Камиллы Робинсон был готов, и в наилучшем виде.
Они встретились на бегу, у того самого «музэйона Помпиду», на минуту присев на бортик фонтана Стравинского. Леон изумился безупречному исполнению этой изящной пьесы и с новым уважительным интересом разглядывал суетливого человечка в тяжелых ботинках и потертом комбинезоне смутно армейского образца.
– Я тут красоту навел, – пояснил Кнопка Лю, – велел понаставить с десяток въездов-выездов…
За его спиной в фонтане истекала двумя струйками знаменитая скульптура: непристойно красные и непристойно пухлые губы, формой в точности повторяющие толстые губы крошки эфиопа.
– Горжусь тобой! – ответил Леон, листая паспорт – уже настоящий, как бы размятый торопливыми и хваткими руками пограничников, слегка потертый, с чуть замусоленными уголками страниц.
Да, такую убедительную ксиву, такой подлинный пропуск в рай могли сработать только в самой серьезной лаборатории, криминальные структуры тут ни при чем. Интересно, во что мне станет эта дикая эскапада…
Впрочем, сейчас он не мог думать о том, что будет после. Внутри у него были взведены все пружины, словно чья-то неумолимая рука долго заводила механизм, поворачивая и поворачивая ключ, и еще докручивая на последние пол-оборота… И вот-вот раздастся то ли взрыв, то ли оглушительный звон обезумевшего будильника, то ли трактирная шарманка зальется расхожей полькой и будет крутить и крутить ее – не остановишь! – пока не раздолбаешь каблуки или не выдохнется завод.
Пока ускользающая дичь не забьется в моих руках – в смертельной агонии.
Сейчас он лишь отметил про себя, что Кнопка Лю и правда поработал на славу и что Камилле Робинсон придется при расчете накинуть ему сотню «целковиков».
Когда уже расставались (каждый торопился, у каждого свои дела-заботы), Леон вдруг щелкнул пальцами, будто вспомнил нечто забавное, подался к эфиопу и, понизив голос, проговорил:
– Да: я исчезаю, и, возможно, надолго… А ты, если захочешь опохмелиться, подскочи в Лондон. Корейский ресторан на Шарлотт-стрит – там ждет бадья отличного пойла. Назовешь у стойки мое звездное имя, тебе нальют. Вылакай все!
– Ты… очумел или как? – озадаченно пробормотал Кнопка Лю. – Где я, а где этот Лондон?
– Отличное корейское пойло, – со значением повторил Леон. Закинул на плечо пустотелый рюкзак с красной книжицей подорожной удачи внутри. – Соджу называется. Сод-жу!
И адресок повторил, улыбчиво и спокойно глядя в изумленные глаза Кнопки Лю. Знал, что тот запомнит: у старого марксиста была отличная память.
Он и сам не очень ясно представлял себе, к чему затеял этот финт. Точно так, уезжая на гастроли, всегда прихватывал на всякий случай тьму-тьмущую ненужного барахла – вдруг пригодится? И были, были моменты, когда потрясающим образом совпадали нужда с припасенным счастливым обстоятельством. Он был артистом, он был певцом и распеваться привык в разных регистрах и разных тональностях.
4В один из этих дней, совсем измаявшись, поехал на ферму в Бюсси…
Неожиданно застал ухоженный дом, будто неделю в нем шуровала выездная бригада опытных уборщиков, и умиротворенную, загорелую под весенним деревенским солнцем, похожую на мальчика-мулата, скуластую сладостную Айю.
Она увидела его в окне, вскрикнула и побежала открывать… Оба одновременно споткнулись на пороге, уцепились друг за друга и замерли.
От нее пахло упоительной мешаниной: укропом и розмарином (помогала на монастырском огороде?), еле слышным ароматом специй, сладковато-пряным духом копченостей из монастырской коптильни, легкой испариной… Отросшие и уже вьющиеся волосы пружинили под его пальцами; он подумал, что они с Айей, должно быть, опять ужасно похожи этими упругими завитками одинаково крутых затылков.
В голове предательски мелькнуло: может, к черту все? Зайти в ближайшее интернет-кафе, черкнуть Шаули два-три слова о прекрасной Лигурии и о «казахском сыночке»; кинуть предположительную дату: двадцать третье апреля…
(«А поднимется ли он к двадцать третьему?» – и «он» поднялся: во всяком случае, в справочной службе лондонского госпиталя Святого Фомы некой девушке, озабоченным голоском осведомившейся о здоровье такого-то, ответили, что такой-то выписан позавчера в удовлетворительном состоянии.)
…короче, выложить все, что на сегодняшний день имеется в наличии, и закрыть эту тему навсегда. С перелицованным Винаем разберутся, и очень скоро. Иммануэль умер много лет назад в полнейшем неведении и вовсе не требует от тебя сведения счетов с его любимым «ужасным нубийцем»… В конце концов, разве ты не твердил годами самому себе и друзьям из конторы: «Я – артист, я – частное лицо. Я просто голос»? Так вот и стань частным лицом, просто Голосом – именно тогда, когда ты встретил свою пару: свою голубку, свою лебедицу, свою волчицу – кто там еще в животном мире никогда не расстается, а умирает от тоски, когда погибает другой?
Отослать письмо и все забыть… Им с Айей всего лишь придется погулять тут по лесистым холмам Бюсси как раз с неделю – время, которое он и взял для отпуска. А дальше можно будет просто жить: петь, фотографировать, забросить в Сену с моста Турнель седой паричок вместе с паспортом Ариадны Арнольдовны фон (!) Шнеллер и вожделенным швейцарским паспортом Камиллы Робинсон. Наконец купить Айе фотокамеру, да, пожалуй, и снять другую квартиру, побольше, ибо эта мадам Этингер весьма скоро потребует своей беспрекословной доли свободного пространства…
– Пойдем, что покажу! – выдохнула она ему в ухо, схватила за руку и минут двадцать таскала по двору и по дому: заставила подняться на до сих пор пахнущий сеном пустой чердак с мощными стропилами, высоко, как в соборе, вознесенными над головой. Затащила в винный погреб: «Настоящее чрево земли!» – где под низкими сводами выгнутого дугой потолка деревянные стеллажи целили запечатанные дула пыльных бутылок.
Это был добротный фермерский cave a vin. Если судить по кирпичной кладке – века полтора от силы. Но, присмотревшись, можно заметить серые камни прежней кладки, а копнув хорошенько, обнаружить кладку еще древнее. Короткий аппендикс лестницы штопором вонзался в грунт, глухо заваленный камнями. Старая добрая Бургундия: поколение за поколением тут рыли погреба, многокилометровые тайные ходы, что впоследствии заваливались и приходили в негодность.
– Ну, да, подвал… – одобрительно заметил Леон. – Хозяйство было немаленьким.
– Нет, ты глаза закрой и нюхай! – потребовала она. – Здесь есть одна тайна.
И сама зажмурила глаза, ноздри раздула, с шумом втягивая сырой воздух:
– Чуешь? Яблоками пахнет! Совсем как в ангаре у нас на Экспериментальной базе. Только это не апорт, там запах с кислинкой, а здесь сухой, сладковатый. Откуда – среди виноградников? Загадка!
– Ну уж и загадка, – насмешливо улыбнулся Леон. – Это запах ратафии, крепленого вина. Прежний хозяин гнал ее из яблок, вот и вся загадка. В тех вон бочках бродил сидр, набирал нужный градус, а потом отправлялся на винокурню, чтобы стать аперитивом…
…В этой подземной матрешке было сыровато и знобко, но въевшийся в стены стойкий запах яблочного брожения отгонял мрачные мысли.
Они прихватили бутылку красного сухого и по лесенке поднялись в кухню, озаренную жаркой медью сковород и половников, начищенных и развешанных по стенам.
Айя и тут не могла остановиться, все хвастала хозяйством: в шкафах целые залежи прошлого – смотри, какие ухваты, а какой серебряный щелкунчик, видал? А какие чугунные узорные подставки под все на свете! Без умолку болтала новым, свободным и полным голосом без обычной своей хрипотцы, будто дом и ферма принадлежали ей и Леону, а глаза, насыщенные всей этой зеленью, и медью, и красным деревом, и искрами каминного огня, молча умоляли только об одном: давай здесь останемся, давай!
