Ознакомительная версия.
Именно соседкам по комнате и выпала честь первыми увидеть Люсиного будущего жениха, о существовании которого никто не догадывался. Его появление предварялось отрывистым стуком и сиплым покашливанием.
– Можно? – послышалось за дверью.
– Можно, – басом ответила Соня и предупредила соседок: – Красавицы, это к вам.
Красавицы сидели в кружевном белье, привезенном поклонниками из дальних рейсов, и наводили марафет перед вечерним выходом.
– Заходи, – скомандовала Женя и стянула с челки бигуди.
– Любаш, оденься, – беззлобно предложила Соня.
– Зачем? – искренне удивилась Люба.
– Заходи-заходи, – повторила Женя.
Дверь по-прежнему оставалась заперта. Первой не выдержала Левина и резко ее распахнула:
– Вам кого?
– Людмилу.
– Кого? – не сразу поняла Соня, привыкшая, что с ней проживает Люся.
– Людмилу. Людмилу Петрову. Это ведь комната двести семь?
– Ну, – призналась Соня, самоотверженно пытаясь прикрыть собой бесчинство, творившееся в комнате.
Впрочем, до бесчинства Павлику не было никакого дела. По близорукости он не мог разглядеть ни кружевного белья, ни оголенных тел, ни развешанных на стульях нарядов.
– Мне нужна Людмила Петрова. Я могу ее увидеть?
Соня посмотрела на лицо Жебета и осталась им недовольна:
– Петрова сегодня в ночь. А что вы хотели?
Павлик ничуть не смутился:
– Я бы хотел увидеть Людмилу. Но, видимо, придется прийти завтра.
– Может, что-то передать? – Соня решила идти до конца.
– Нет. Я должен лично ее увидеть. Всего хорошего, – попрощался Жебет и направился к лестнице.
– Это кто? – спросила Люба притихшую соседку.
– Это мозг, – захохотала Женька.
– И к кому этот мозг приходил? – Люба продолжала допрос.
– Этот несимпатичный мозг приходил к нашей Люське.
– Да-а-а? – одновременно удивились красавицы.
– Да, – констатировала Соня. – К вам такой мозг не придет.
На следующий день Петрова была подвергнута допросу с пристрастием. Кто? Почему не сказала? Откуда взялся? Зовут Павел. Сказать не успела, да и говорить нечего. Взялся из кардиологии, студент-медик, курсом старше. И вообще отстаньте. Они и отстали. До определенного момента: пока Жебет не стал частым гостем в двести седьмой комнате.
Приходил Павлик, как рекомендовала ему бабушка, всегда в одно и то же время, если Петрова не дежурила, с коробкой конфет под мышкой (правда, через раз), садился не на кровать, а на стул, и по сторонам не смотрел. Исключительно в глаза Петровой, от чего та смущалась и краснела. Люсей не звал, считал слишком интимным. Обращался: «Людмила».
Петрова понимала, почему Сонька, увидев Павлика, быстренько выметалась, отказывалась пить чай и есть конфеты. Так же странно вели себя изредка забредавшие в родную общагу Женя с Любой. Одним словом, большая часть Люсиной жизни стала проходить под знаком встреч с Павликом.
С приходом весны они все реже сидели в общежитии и все чаще отправлялись на знаменитые одесские бульвары. Павлик галантно поддерживал Петрову под локоток и ничего более интимного не позволял себе даже в темноте кинотеатра. Люся тоже ни о чем большем не думала, а опыт, полученный в общении с Владиком, спрятала так глубоко, что все происходящее, казалось, было впервые.
Возвращались поздно вечером. Кавалер, как и положено, доводил даму до дверей комнаты и, пожелав доброй ночи, отправлялся на свою территорию – в мужской отсек общежития. Соня Левина дожидалась Петрову, сидя на подоконнике, курила прямо в комнате, что категорически было запрещено, и выпускала дым в открытую форточку.
– Ну? – спрашивала она Петрову.
– Что ну?
– Где была?
– В кино.
– Понравилось?
– Нет.
– А мозг чего?
– Сонь, прекрати, сколько можно. У него есть имя.
– И фамилия! – не унималась Левина.
– Сонь, я устала.
– Отчего это ты устала?
Люся минуту молчала, думая, откуда эта усталость: вроде бы вечер прошел в развлечениях – смотрели кино, потом гуляли, много разговаривали. Но чувствовала она какую-то странную, необъяснимую усталость.
– От тебя, Сонька, – кисло улыбалась Петрова и тыкалась лбом в прохладное окно. – Опять ты все обкурила, паровоз несчастный. Где наши дуры?
– Наши драгоценные дуры готовятся к пляжному сезону, – язвила Левина. – А ты, судя по всему, готовишься выйти замуж и бросить маму Соню доживать век в этой двести седьмой камере, – почти нежно басила Люсина соседка.
– Не болтай ерунды, мы дружим.
– Ага, расскажи про это моей маме.
– Кому это интересно?
– Мне интересно. Люсь, у меня никогда не было мужчины. Я не знаю, что такое, когда тебя целуют, за руку берут, за талию обнимают.
– Я тоже не знаю, – глядя внутрь себя, отвечала Петрова.
– Ладно врать-то. А Владик?
– А что Владик? И где Владик?
– Люська, ты сменила национальность? – подначивала Левина.
– Я сменила шило на мыло: Владика нет, а Павлика так много, что вроде бы тоже его и нет.
– Чего-то ты, мать, заговариваешься!
Ночью Петрова плакала, почему – неизвестно. То ли от тоски, то ли от усталости, то ли от неизвестности.
Павлик звал в гости, к бабушке. Люся волновалась, но виду не показывала. Об отношении будущего мужа к бабушкиному мнению Петрова уже достаточно знала: это мнение определяло его жизнь. Еще она знала, что есть без помощи ножа – это неинтеллигентно, а пользоваться в молодости ярким тоном губной помады – безвкусно. А уж говорить с набитым ртом и не читать Чехова – вообще верх неприличия.
Люся Чехова не любила: рассказы были не смешные, а грустные, люди не значительные, а мелкие, жизнь не красивая, а бесполезная. Бабушка Павлика считала иначе, потому Петрова на пару с Соней Левиной пробежала глазами произведения ялтинского отшельника и в очередной раз не испытала удовольствия.
– Люська, ну чем ты занимаешься, на ночь глядя? – басила Соня, листая на соседней кровати учебник гинекологии.
– Тем же, чем и ты.
– Я, Петрова, повышаю свой профессиональный уровень.
– А я – общеобразовательный, – устало улыбнулась Люся.
– Какого хрена?
– Ну, должна же я, в конце концов, соответствовать!
– Кому? Этому полезному ископаемому?
Петрова скривилась:
– Павлик многого ожидает от нашей встречи.
– Ну и пусть ожидает. Ты вообще думаешь своей очкастой головой? Ожидает Павлик, а готовишься ты.
– Мне не хотелось бы разочарований.
– Да-а-а? – язвительно протянула Соня Левина. – Значит, сегодня ты изучаешь Чехова в угоду ему и его бабке, завтра начнешь вязать вологодские кружева, а послезавтра станешь собирать кулинарные рецепты? Люся, чем занята твоя голова? Чем занята твоя умная когда-то голова?
– Сонь, отстань.
– Я не отстану от тебя, Петрова. Я чувствую, что ты собралась замуж.
– И что в этом плохого?
– В замужестве – ничего, наверное. Но в таком замужестве – плохо все.
– Сонь, ты сбрендила.
– Ладно, Петрова, я тебе скажу, хотя и не собиралась этого делать. Не знаю, по какой причине ты решила это сделать так рано, но когда ты приходила после Измайлова – ты светилась, а когда ты возвращаешься после своего Жебета – ты молчишь. А когда ты молчишь и отворачиваешься лицом к стене – это значит…
– Это, Соня, ничего не значит. Я не собираюсь замуж. Меня никто туда, собственно говоря, не зовет. Я просто хочу, чтобы Павлику было хорошо.
– А тебе, идиотке, не хочется, чтобы тебе самой было хорошо? – заорала Сонька и схватилась за сигареты.
– Не кури, пожалуйста, в комнате – мне тяжело дышать.
Левина фыркнула и вышла. Вернувшись, увидела, что Петрова спит, закрыв лицо обеими руками. Растрепанный Чехов валялся на полу, обнажив пожелтевшие страницы. Соня сердито перешагнула через книжку, сдернула со своей кровати покрывало и укрыла печальную подругу, бурча себе под нос, что такой дуры еще свет не видывал.
На следующий день «эту дуру» ждали к обеду. Павлик зашел за ней, и Люся впервые увидела его с цветами. Протянула за ними руку, но та зависла в воздухе.
– Собирайся быстрее, – поторапливал Жебет. – Нас ждут.
Цветы предназначались не ей. Петрова скисла. Из общежития эта странная парочка буквально вылетела – от прежней степенности не осталось и следа. Люсю внутри словно поколачивало, а Павлик периодически поправлял галстук и оценивающе оглядывал избранницу. Жебет смотрел на нее бабушкиными глазами и видел молодую стройную девушку в очках на доброжелательном лице. Секунда – и вот она же в нарядном фартучке с караваем в руках. Вторая – и вокруг нее зарезвились толстенькие карапузы, как две капли воды похожие на Павла Николаевича. Третья – и на ней до пят сорочка, усеянная неброскими цветочками по подолу. До четвертой секунды не дошло, потому что Павлик волюнтаристски отогнал от себя нескромные мысли и насупил брови.
Ознакомительная версия.
