Недавно мне захотелось найти Владу. Я замучила справочные службы, утомила поисковые базы, выучила наизусть базы данных небольшого провинциального города. Влада сменила место жительства, вместе с ним сменился телефон, и, скорее всего, она сменила фамилию. Но я все равно продолжала звонить ее бывшим соседям по дому, потом соседям по улице. Потом я звонила всем Владам. Наверное, своей настойчивостью я поражала этих спокойных людей, ведущих размеренную жизнь, которые и при междугороднем звонке могут сказать, перезвоните через пятнадцать минут. Почему бы и нет. Но они поразили меня больше. С каждым звонком не в ту квартиру я понимала, что реальности нет. На мою просьбу пригласить Владу к телефону, мне отвечали, здесь такие не живут. Здесь такие не живут, тоскливо повторяла я и стирала номер. Впервые за одиннадцать лет я мечтала о том, чтобы «такие» там жили. Не другие. Именно «такие». Бывшие дети, выплывавшие из монастырских ворот с горой подарков. Чтобы они уже где-то жили. Со своими детьми, с мужем или без, но «такие». Так я мечтала. Только проблема в том, что «таких» там действительно больше нет. Как и меня.
Настя сидела на полу, раскачивалась из стороны в сторону, плакала и монотонно произносила, я торт наполеон. Полтора часа она повторяла только одну фразу. Почти каждая наша ссора заканчивалась моим настойчивым предложением собрать вещи и уйти. Насте некуда было идти, мне некуда было отступать, я понимала, что вынудить ее поступить так, как мне хочется, можно шантажом. Можно было бы и не вынуждать, можно было обойтись и без шантажа, но шантаж действенное средство, решающее проблему в данную минуту, именно сейчас. Действенное средство для тех, кто собрался жить вечно, чтобы вечно пожинать плоды своих трудов. Если ты не хочешь меня слушать, тогда не живи в моем доме. Не пользуйся моими деньгами, не имей возможности говорить со мной, забудь о любви. Бесчисленное количество раз я выбрасывала вещи из гардероба. Настя плакала, упаковывала их в сумки. Долго, долго собирала вещи. Иногда мне хватало этого времени для того, чтобы прийти в себя, иногда нет.
Она никого не убивала. Не крала. Не предавала. Просто хотела поступить так, как считала нужным. Как разумный человек, она хотела быть свободной. Понимала она, что имеет передо мной обязательства, или не понимала, или уже не хотела понимать. Она хотела быть свободной. Всего лишь решать за себя, совершить ошибку или поступить верно. Она имела на это право. Как она может решать за себя, если мы живем вместе. Где же я в ее решении. Меня в нем нет. Если меня в нем нет, значит, нет и отношений. Я любила Настю и выгоняла ее. Раз от раза, с завидным упорством делала одно и то же. Во мне с детства жил страх остаться без дома. Для меня лишиться дома означало лишиться жизни, это наказание, несопоставимое с преступлением. Я привила Насте свой страх, он жил в ней, превращал ее в мою собственность, вынуждал делать то, что я хочу. Со временем она стала ненавидеть меня за это. Я тоже ненавидела себя. Я смотрела в ее сумасшедшие от ужаса глаза и думала, какое же я животное. Настя не знала, что за моим шантажом, за всеми истериками, за бетонной непримиримостью с ее свободой скрывается совершенная беззащитность и боязнь потерять того, кто мне дорог. Она умирала, не была собой, сходила с ума за мою возможность спокойно жить. Я вела себя так, как Вера, приносившая мне продукты. Да, Вера не любила меня, да, я любила Настю, только в сухом остатке ничего кроме необходимости любой ценой добиться собственного благополучия не выходило. Настя карманная любовь, я карманный предмет декора. Ни мне, ни Вере никто закладную на чувства человека не выдавал. Но мы, почему-то, считали иначе.
Даша, как и Настя, тоже со слезами долго собирала свои вещи. Вообще для решения возникающих между мной и людьми проблем, у меня было два топора. Один топор «уйди-уйди», другой топор «уйду-уйду». Все как в детстве, вспоминая свой страх, когда нужно было уходить, и страх семьи, когда ушла я. Топор «уйду-уйду», возможно, мог стать грозным оружием, но когда я достала его очередной раз, Настя облегченно вздохнула. И Даша облегченно вздохнула. А я тяжело вздохнула и достала топор «уйди-уйди». Что, не ожидали. Даша платила только за то, что я не любила ее. Она не понимала, почему это происходит, и для нее собирать вещи было вовсе тоскливо. Ей не нужно было начинать со мной жить, это мне было нужно, и когда мне было нужно, я умело прятала свои топоры. Даша ни о чем не могла знать, поэтому в тоске собирала вещи. Удивительно, но когда Вера забрала меня из моей квартиры, когда я жила у нее в ожидании переезда Даши, она звонила и звонила, просила не жить у Веры, жить дома. Думала, я вернусь, войду в привычную колею, все встанет на свои места. Зачем это Даше. Зачем ей мои топоры, они ведь никуда не денутся. Зачем жить в постоянном страхе. Зачем она хочет, как и прежде готовить мне завтраки, ходить вместе со мной в магазин, обсуждать будущее, и собирать, собирать, собирать вещи.
Мы с Верой понимали, что наступают хорошие дни. У меня Даша, у Веры дела и дети. Дашей, делами и детьми какое-то время можно было прикрываться. Даша уехала встречаться с родителями, а я отправилась к Вере в гости. Она планировала сесть на поезд тем вечером, но день прошел так, что Вера спросила, скажи, что мне делать. А что мне делать. Мы провели ослепительный день. Не касались друг друга, разговаривали ни о чем, много улыбались, были распахнуты, девственны и совершенно невинны. А что мне делать после такого дня. Нам не хотелось расставаться, и все же я была убеждена, нам не стоит продолжать, иначе мы потеряем нас. Я убежденно ответила, нужно ехать. Говорила убежденно. Жалела о том, что говорила. Не могла сказать иначе. Хотела, чтобы Вера осталась, но оставаться не нужно. Ослепительный день закончился сумбурно. Не знаю, о чем думала Вера, а я думала, все это к лучшему, хорошо бы ей уехать. Хорошо было Даше не приезжать завтра, потому что к завтрашнему дню я не приду в себя. Она вернется, но меня прежней нет.
К возвращению Даши мне удалось избавиться от странной улыбки и блуждающего взгляда, правда, для этого пришлось замкнуться. Так или иначе, я не была прежней. Даша, поборница правды, пыталась выяснить, что произошло в ее отсутствие. Я молчала. Даша спрашивала. А я молчала. А Даша спрашивала. И тогда, с каким-то потрясающим ехидством, я осведомилась у нее, уверена ли она в том, что хочет узнать, что случилось. И сможет ли потом спокойно жить с этим. Да, ответила простая Даша. Ладно, говорю, слушай. Мы с Верой провели один день вместе, и нам было хорошо. Мы обе чувствовали сильное влечение друг к другу, нам совершенно не хотелось отвлекаться, однако в ключевой момент мы обе нашли в себе силы и остановились. Даша осталась сидеть перегоревшей лампочкой. Мне показалось, я слышу, как рвется нить накала. Нет выражения, нет реакции. Когда она пришла в себя, то спросила, почему же вы не сделали это. Мы. Не сделали это. Это. Отвечаю, я не сочла возможным сделать это с Верой, потому что Вера взрослый человек. У нее положение, о ней мнение, ей это не нужно. Мне стало жаль ее, вот и все. Даша перегорела дважды. Это. Даша начала возмущенно выговаривать, вместо того чтобы сказать, что ты не сделала это из-за меня, потому что ты меня любишь, ты говоришь, что не сделала это из-за Веры. Все правильно, из-за Веры, не хочу портить ей жизнь. Даша перегорела третий раз. Следующие дни были кошмарными. Она притворялась ко всему безразличной. Я понимала, что она может уйти, а может и остаться, но, в любом случае, погубит мои нервы.
Поэтому, когда Вера приехала, я попросила ее поговорить с Дашей, обсудить то, что между нами случилось. Донести до сознания Даши простую мысль, никто ее не собирается бросать, мы удержались от соблазна. Вера удивилась моей просьбе, и я удивилась своей просьбе. Но все же Вера взяла себя в руки и начала с Дашей телефонный разговор. Вере сорок шесть, Даше двадцать три. Вера годится Даше в матери, что Даша ей и транслирует. Вера, я смотрю на вас и удивляюсь. Вы мне в матери годитесь, но то, что вы говорите, звучит смешно. Даша перегибала палку, но будь я на ее месте, я бы перегнула больше. Вера, допустим, вы любите Риту, но жить с ней вы не можете, тогда скажите, что вы намерены делать. Выращивать тыквы, что же еще, подумала я. Вера ответила, я могла бы проявлять свою любовь, заботясь о Рите. Так замкнулся круг. В тот момент, именно тогда замкнулся круг. Сбылась мечта идиота в словах «заботиться о Рите». Вот Вера и заботилась. Как могла и когда могла. Честно заботилась обо мне. В собственном понимании значения этого слова заботилась. Сейчас мне даже не на что жаловаться, меня еще в начале пути предупредили, любовь проявляется в заботе, и я не только услышала, я прочно запомнила. Но тогда, на фоне маленькой, глупо добивающейся своего сомнительного счастья Даши, Вера выглядела мудрой и благородной. Она тонко и умно обвела Дашу вокруг ели трижды, смущаясь и показывая неловкость, вызвала в Даше слепую ненависть. И меня обвела вокруг ели, и себя. На всякий случай. Все мы были готовы к тому, что Даша сорвется. Следом сорвусь я, а Вера останется Верой. Она нисколько не удивится моему ночному звонку с жалобой. После слов «проявлять свою любовь, заботясь о Рите», машина Веры будет стоять с поднятыми парусами, а ее квартира будет готова принять меня. Импровизированная режиссура после ослепительного дня невинности.
