– Всего хорошего, – сухо попрощалась Алла, закрывая дверь.
Стелла стояла, в упор глядя на мать. Та наконец выдавила:
– Короче, madame: больше ноги моей в этом серпентарии не будет, сама выкручивайся. И советую язычок-то прикусить… Представь, что в характеристике напишут… Так, ладно, некогда. А вообще-то… – она повернулась медленно к учительской… – ну и бабьё! Держись… мне пора, – Алла выбежала из школы, оставив легкий шлейф непонятных духов в коридоре.
В учительской же обсуждали ее так называемый прикид, и сколько он стоит.
– А ну-ка, кем работает? – открыла журнал завуч. – Ливанова. Так, родители: ага, мать сценаристка… Ну понятно: кино, режиссеры… Кстати, видела фильм летом по ее сценарию – «Параллельное пламя», что ли… Знаете, пробирает… Да-да, хотите – верьте, хотите… Ладно, давно на урок пора.
Стелла, постучавшись в кабинет русского языка и литературы, проскользнула к своей парте, но тихо не получилось: она всегда привлекала к себе внимание.
– Ну как? – поинтересовался громким шепотом Володин.
– А, пока обошлось, – махнула рукой Стелла, вызвав недовольство литераторши: «Опоздала – сиди тихо». Пришлось тихо. Пришлось – украдкой. Так-так, Вера на нее не сморит, Егорова вообще сегодня нет, так, Володин, Володин, а вон рядом с ним Женька к парте пригнулся и поворачиваться, кажется, не собирается…
«Татьяна – существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная… Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины… Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал, и только разве тяжкое горе могло потом разбудить его, – да и то для того, чтобы сдержать страсть и подчинить ее расчету благоразумной морали…» – цитировала литераторша девятую статью Белинского; Стелла же не любила образ Лариной – слишком чиста, слишком проста, слишком «другому отдана», слишком «век ему верна»… Евгения – жалела: эдакого барина, страдающего Вертера… Она прочитала «Онегина» лет в восемь, безоглядно влюбившись в пушкинский слог. Как во сне, повторяла она рифмы, не понимая еще всего произносимого: из детских уст это звучало особенно трогательно, а гости Аллы – сплошь киношники да вертящиеся около кино – тихонько смеялись, услышав писклявое:
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? Ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? Тоска, тоска..! —
и, прочитав четверостишие, убегала обычно в свою комнатку, будто бы стесняясь. Она до сих пор ощущала магнетизм классика, но только не на литературе: летом Стелла не открыла практически ни одной книги, с отвращением заметив, что школа, будто кислотой, вытравливающая все лучшее, частично вытравила ее потребность в чтении. Впрочем, она пролистала мельком «Эммануэль» и «Милого друга», но все это не произвело на нее какого-то особенного впечатления: лишь что-то смутное, теплое, скользкое будто ударило низ живота – и быстро забылось.
Запомнилось другое: в это лето у матери собирались постоянно какие-то необычные люди.
– Только о работе не говорить! – смеялась Алла. – О чем угодно, только не о работе.
Говорили о другой литературе, другой музыке, путешествиях, романах; бородатый режиссер вещал что-то о йоге; хрупкая женщина читала не «запрещенные», но и не «разрешенные» стихи Парнок и Гиппиус; кто-то снова «играл в Гамлета», споря о высших смыслах, которые у каждого – свои. Звон бокалов плыл по квартире, оккупированной пестрой богемной толпой.
Нет, ты почитай лучше «Волхва»! Фаулза нужно начинать с «Волхва»… – почему-то запомнилась Стелле фраза подвыпившего актера, обернувшегося в тот момент к ней:
– А вы, принцесса, Фаулза не читали?
– Не читали.
– А над чем вы сейчас работаете?
– Над картиной «Эммануэль в лоне священной инквизиции», – выпалила почему-то Стелла, вызвав бурный смех.
– Нет, этот ребенок не пропадет, – сказала какая-то дама. – В маму пошла.
Мама же тем временем говорила по телефону, прикрывая рукой трубку:
– Можешь не приходить вообще…
Стелла догадалась, что это отец: каждый месяц родители собирались разводиться, но вечное «некогда»…
Она очнулась от осуждающего взгляда литераторши:
– Ливанова, ты о чем задумалась? Пиши домашнее задание – конспект 5, 8 и 9 статей Белинского о сочинениях Пушкина…
Стелла с сожалением посмотрела на Нину Алексеевну: измученное лицо, вставные зубы, какое-то мятое мешкообразное синее платье и эти ужасные, совершенно ужасные старые туфли… Да, она понимала, что не все могут так, как ее мать: из ничего – конфетку вылепить, но все же… Как можно говорить о Пушкине в зашитых колготках, когда на тебя сморит тридцать человек? Этого Стелла понять не могла. Учителя вообще не любили ее, не отдавая отчета в природе своей нелюбви – может быть, они чувствовали в девчонке будущую женщину и, превратившись в существ среднего рода, заранее оборонялись? Пожалуй, лишь англичанка – Марина, совсем молодая, – не была настроена против в силу возраста и стиля, да еще, наверное, физрук, страшный бабник.
– В следующий раз – сочинение. Перечитайте роман, особое внимание обратите на образы сестер Лариных, Онегина и Ленского.
«Дураку ясно, – подумала Стелла, услышав звонок. – На кого ж еще обращать?»
Все вскочили из-за парт, Стелла же попыталась продраться – да, именно так – к лицу подруги: оно было тихое, отрешенное.
– Вер, ты чего?
– Ничего. Голова болит, пойду в медпункт.
– Погоди, я с тобой.
– Не надо. Не надо. У меня дома… проблемы.
– Что случилось? Может, помощь нужна?
– Нет, спасибо… Я сама. Я должна сама, – Вера сжала кулаки. – Так нужно.
Вздохнув, Стелла вышла в коридор, сразу наткнувшись на Женьку: тот спросил, что с классной. Стелла улыбнулась вместо ответа:
– Хочу твоего Скарлатти. Прямо сейчас.
– Прямо сейчас – невозможно. Прямо сейчас – English,
– Женька смотрел ей в глаза.
– После, – не отводила своих Стелла.
– А после… – Женька замялся.
– После-после-после, да? – она хлопнула его по плечу.
– Да, – Савельев растянулся в своей скупой улыбке. – После-после-после…
English прошел быстро: «London – is the capital of the Great Britain»; к тому же, англичанка сегодня «в духе», и показывает какие-то слайды со старинными замками… Потом география, нудные карты, тощища; еще «потом» – химия, H2S04, взорванная кем-то колба, шум, и – физика, которую Стелла ненавидит еще больше, чем математику и говорит об этом провожающему Женьке.
– Почему же скука? – удивляется он. – Ты представь себе элементарные частицы: ведь относительно них нет доказательств! Даже неизвестно, являются ли электрон, протон и нейтрон простейшими, неразложимыми дальше, или они, как атомы, построены из других частиц…
– Только не читай курс лекций, ладно? – попросила Стелла. – Я просто хочу Скарлатти.
Он заиграл. Заиграл ту же печальную мелодию, что и вчера. Стелла смотрела на его руки и удивлялась, почему раньше не слышала этих звуков. Почему раньше?..
Они стали встречаться каждый день: Стелла пела песни, а Женькина «классическая гитара» обволакивала серую реальность барочной позолотой.
В классе догадывались об их романе, но относились как-то спокойно – чего, мол, ожидать от летающей в облаках Ливановой и замкнутого Савельева! Туда им и дорога…
Вера же пересела к Володину и разговаривала со Стеллой будто бы через силу; впрочем, Стелле было не до нее: каждый вечер, после Женькиного ухода, она писала новую песню или заканчивала старую; впервые в жизни она с легкостью поднималась утром в школу – она была настолько наполнена собственным счастьем, что ничего не замечала вокруг.
В ноябре выпал снег – восьмого: Женька пришел к ней – через час после школы – с белыми хризантемами и надел на шею маленькую серебряную цепочку:
– С днем рождения!
Они открыли шампанское; Стелла поставила кассету с «Параллельным пламенем». В конце фильма Женька, посмотрев ей в глаза, с п р о с и л, но Стелла ничего не ответила: вкус ее губ показался Женьке сладковатым и горьковатым одновременно.
А Аллу снова вызвали в школу: любимое чадо породило какое-то «страшное», по словам педагогини, сочинение. Литераторша давала свободную тему, предполагая, что большинство напишет о БАМе, космонавтах или природе: край родной, навек любимый, где найдешь еще такой… Четыре сочинения обсуждались на педсовете: фамилии Стеллы Ливановой, Глеба Володина, Евгения Савельева и Веры Востряковой были занесены в черный список: «диссидент-ский квартет» вызвал бурю в стакане воды в сердце серпентария, а англичанке Марине вспомнился почему-то старый, но трогательный и во многом современный фильм «Доживем до понедельника».
