Ознакомительная версия.
Конечно, я ожидал угадать в нем проводника, человека Бетпак-Далы, различить печать Голодной степи. Но Даукен казался простодушным хранителем оазиса, добрым духом в обличье человека, приставленным следить за источником. Мне казалось, что проводник должен быть худым, сухощавым, а Даукен был полноватым, кожа его была покрыта испариной. Он двигался как вода, перетекал, вливался в дверь, всплескивал руками – словно брызги разлетелись от упавшего камня. «Может быть, только человек-вода и способен уцелеть в пустыне, – подумал я, – он, наверное, чувствует колодцы, как лозоходец».
В большой прохладной комнате, – у дома были очень толстые стены, как у форта, – висели рога архаров и косуль, старое оружие, – я заметил, например, «вертикалку» «Зиг-Зауер» времен войны, трофейное ружье, принадлежавшее, наверное, какому-нибудь богатому немецкому помещику и неизвестными путями попавшее сюда. Отдельно были развешаны грамоты от научных институтов, благодарственные письма, фотографии – целая стена; поздравительные телеграммы к юбилею, свидетельство о присвоении знака «Отличник чего-то там», шуточная стенгазета, нарисованная археологами двадцать лет назад, обыгрывающая «Белое солнце пустыни», – Даукен-Абдулла куда-то ведет студенток, свой «гарем»…
Еще не начался разговор, а я уже затосковал – от этих грамот и стенгазет, от заботливо сохраняемой советской жизни. Неужели Даукен и вправду был таким, как о нем писали в статьях, – энтузиастом освоения пустыни, «другом ученых», коммунистом по велению сердца – господи, ведь он еще и партийный!
Но надо было попытаться – в конце концов, я ничего не терял. Я стал рассказывать историю Кастальского, историю банды, готовившей побег на Восток, историю их ухода в Бетпак-Далу, последнего боя – и сам не заметил, как воодушевился, нашел место мельчайшим деталям, увязал цепочку событий. Сюжет задышал, таинственно ожил, словно я все точно угадал, слова зазвучали как рассказ свидетеля. Я говорил про троих убитых, про проводника, который вел банду в глубь Бетпак-Далы, про второго проводника, ведшего следом солдат…
Сначала мне показалось, что на Даукена произвела впечатление кропотливость моей работы с материалом, тщательность реконструкции. Но потом я заметил, что он словно слушает спиной, ждет то ли команды, то ли выстрела.
Дорогое оружие на стенах… Все эти грамоты, советские сертификаты лояльности, висевшие здесь еще тридцать лет назад, выставленные напоказ… Дом второго проводника сгорел, а может, и сам он сгорел вместе с домом… Карикатурный Даукен-Абдулла…
Плотная циновка, занавешивающая дверь, распахнулась, в комнату вошел старик; это был он, настоящий проводник. Передо мной были Даукен-отец и Даукен-сын; сын – существо воды, отец – существо песка и камня. Даже кожа его казалась ороговелой, похожей на чешую ящерицы или варана. Глаза – окатыши дымчатого горного хрусталя, что встречался в окрестных сопках; седые волосы цвета соли, выпадающей на кустах верблюжьей колючки маленькими злыми кристалликами. Жизни в нем почти не чувствовалось, он был одно с пустыней, и потому она принимала его.
Значит, он спасся тогда – единственный из всех; взятые ранеными не назвали его имя. Сорок лет он водил экспедиции, получал грамоты, исполнял роль просвещенного аборигена… А где-то рядом жил тот, что вел вслед за бандой отряд солдат, и месть зрела сорок лет…
– Я отведу тебя туда, – сказал старик. – Я уже не хожу в пустыню. Но тебя отведу. Мы верим, что человека из чужой страны нужно хоронить у дороги, чтобы душа в девятый день ушла домой. Забери их. Всех забери. Пусть уходят.
На следующий день мы втроем отправились на «уазике» через полигон в глубь Бетпак-Далы. Даукен-сын, Даукен-вода, сидевший за рулем, рассказывал о полигоне: больше трехсот солнечных дней в году, великолепный «театр неба», как говорят военные. Сотня испытательных стартовых площадок, двадцать тысяч человек персонала, тысячи километров грейдерных дорог в степи… Построили в пятидесятые годы, испытывали системы противоракетной обороны, высочайший уровень секретности.
Три разных пространства, разных слоя жизни существовали здесь.
Первый – древность, дикость, кочевая жизнь, скотоводство, каменные идолы на дальних холмах.
Второй – ссылка, лагерные зоны, отгороженные колючей проволокой.
Третий – тоже за «колючкой» – фронтир прогресса, передний край науки, цивилизации, культуры: полигоны, космодромы, Байконур, Сары-Шаган.
В советское время люди из третьего слоя могли не замечать первого и второго. Но теперь потомки тех, кто был выпестован кочевьями или ссылкой, подбирались к запретным прежде границам.
С одного края, где был армейский городок, полигон еще жил, на отдельных площадках еще производились запуски, но огромная его периферия уже была заброшена. У армии не хватало денег, чтобы содержать все площадки, демонтировать и вывезти оборудование – или как следует его охранять. Армия сама рассыпалась, не знала, чья она армия.
Мародеры искали разбросанные в степи командные пункты, откуда руководили испытаниями, – ради приборов, ради драгоценных металлов в платах. Но не брезговали и остальным: снимали теплотрассы, выкапывали трубы и кабели, чтобы сдать в приемку металла; недавнее советское наследство добывали уже как полезные ископаемые, доставшиеся от матушки-природы.
Оба моих провожатых вели себя так, словно их не касался этот разор, – не одобряли и не ужасались. Наш старый «уазик» миновал с десяток мародерских шаек, но никто не посмел нас остановить, наоборот – вооруженные люди скрывались в руинах, пережидая, пока проедет машина. Уж не с ними ли, с сыном и отцом, были связаны слухи про наркотранзит, не потому ли исчез один проводник и сгорел дом другого?
Наконец мы оставили позади полигон, а через десяток километров дорога пропала, рассосалась в песках, словно мы пересекли незримую черту, за которой не сохранялись никакие человеческие следы.
Машину скоро пришлось бросить – начались разрезанные оврагами низкие холмы, ландшафт напоминал скомканную бумагу – пройти можно только по петляющим расселинам. Ветер и весенняя вода проточили тысячи отверстий в хрупких мергелях больших и малых пещер; тут можно было спрятать армию.
День мы пробирались через скалы, через каменную стражу; на следующий день вышли на равнину. Тут уже не было сопок, всхолмий, старых русел – только песок и сухая трава. Это было дно древнего моря, поднятое вверх тектоническими силами. И я вдруг понял, почему здешнюю степь зовут Голодной – не только потому, что нечем здесь прокормить кочевой скот, но и потому, что она сама по себе голодна. Великая, страшная пустота, голодная пустота, в которую даже смотреть нужно с опаской – выпьет взгляд, вынет душу в одно-единственное касание.
На третий день у меня начались галлюцинации, мне казалось, что за нами гонится отряд солдат, слышны ржание их коней, бесполезные выстрелы вослед; а мы уводим солдат все глубже в Голодную степь, чтобы скормить их ей, ибо мы слуги Степи, и потому она щадит нас.
В редкие моменты, когда сознание полностью возвращалось, я понимал, что старик с сыном зачем-то разыгрывают спектакль – без подробнейшей карты в Голодной степи ничего не найдешь, будь ты хоть трижды проводник. Но все-таки мы куда-то шли, и я был благодарен им, что мы идем, имеем направление, пусть и мнимое, – страшнее было бы остановиться, осознать, что в этом нигде нет ориентиров.
Тот свет – последние события здесь произошли еще в меловом периоде, в эпоху динозавров и гигантских деревьев; с тех пор тут властвовали лишь силы разрушения, превращавшие камни в труху. Мы шли по толщам щебня, песка и глины, по мусору дочеловеческих времен; по выжженной солнцем равнине; тот свет был бредом параноика-геометра, создавшего идеал плоскости, символ небытия, ибо жизнь все-таки – кривые, зигзаги, ломаные.
– Смотри, – сказал старик на очередном привале, когда я уже думал просить повернуть назад.
На его рукаве сидела оса, самая обычная оса.
– Следи, куда она полетит, – сказал старик.
Он взмахнул рукой, оса взвилась и устремилась прочь. Кругом были небольшие, по пояс, вывалы камней, остатки разрушившихся скал. К такой куче оса и полетела.
– Пошли, пошли. – Старик подтолкнул меня в ту сторону.
Медленно, медленно ум разбирал происходящее. Оса. Оса. Оса. Откуда здесь оса, здесь же нет воды?! Но оса есть. Значит…
Мы подошли к камням. Оса нырнула куда-то меж ними. За ней – другая, прилетевшая с противоположной стороны. Третья, наоборот, вылетела…
Из-под камней, из щелей между ними что-то дышало темно и влажно, что-то гудело, шелестело; казалось, там внизу ворочается какое-то плененное существо.
Ознакомительная версия.
