Ознакомительная версия.
Кумач ещё забористей частушки выбирает, медведица шибче пляшет, Еська наземь со смеху сел, а тем – хоть бы что. Как стояли, так и стоят.
Кумач такое загнул, что Еська уж и икать не мог. Тут только остальные скривились слегка. Да и то – вроде как: на поминках споткнётся кто ненароком, остальные осклабятся, а всё одно не до смеха.
Кумач балалайку отложил, Еське шепчет: «Может, впрямь у их какое горе?»
И Шарлоту вперёд пустил. Сперва она попа́ показала, после – барина. Кумач велит:
– А покажи-ка ты нам, как баба по воду идёт.
Шарлота за коромысло, да ничего показать не успела. Все зеваки, что были, да и те, что поодаль шли, как накинутся: камнями швырять стали, палками молотить. Даже медведица не могла их одолеть, до того злоба в их закипела.
Откель ни возьмись, стрельцы набежали. Наши к ним: защитите, мол. А те их скрутили, да и – в острог.
Сидят Еська с Кумачом в остроге, Шарлота рядом, ничё понять не могут. Стрелец вошёл, по куску хлеба кинул да кувшин поставил с водой:
– Пейте напослед. Сейчас вас казнить поведём.
– Сейчас? Да неужто до завтра пождать нельзя?
Тут они впервые увидали, чтоб в этом царстве кто-то во всю пасть улыбнулся:
– Нет, никак нельзя. Пока не смерклось, вас казнить надобно. Пойду доложу, что вы откушать изволили и к смертушке своей приготовились.
– Ан не пойдёшь!
Накинулись втроём, стрелец и охнуть не успел, как его скрутили. Тут-то он по-иному запел:
– Ну чё вы меня держите? Всё одно вам конец неминучий, зачем я вам?
– Минучий аль нет, только нам спешить некуда.
– Вам-то некуда, а я спешу.
– Куда это?
– Уж сам знаю куда.
– Так и посиди с нами, а тама видать будет, можно нас завтра казнить аль нет.
Как услыхал стрелец, что они его до утра держать сбираются, едва путы не порвал, да они на медведя рассчитаны были. Еське даже жаль его стало, однако себя-то всё одно жальче.
– Сказывай, что за царство-государство у вас такое, что путников ни за что ни про что хватать надобно да засветло на казнь волочь.
Делать нечего, стал стрелец сказывать.
Рассказ стрельца про царство ихнее Бают старики, что жили мы в некогдашние годы тихо-мирно, бабы с мужиками, мужики с бабами.
Только я того не помню, мальцом был. Случилось так, что женился наш царь-батюшка на раскрасавице такой, что другой на свете белом не сыщешь.
И стали жить душа в душу. Скажете, это славно, коль супружники душа в душу живут? Ан вот как оно для нас-то поворотилося.
Сперва-то царю лестно было, что царица евонная всех красивше. А после глядит: у кажного своя жена, и кажный ею вполне удовольствован. Хоть и горят у мужиков глаза, на царицу глядючи, но после-то всё одно по домам разбредаются, на баб забираются, да и делают чего захотят без совести вот хотя б такусенького зазрения.
Позвал царь-батюшка мудреца, да и молвит ему:
– Почто они от тоски не сохнут да от зависти?
А царица добавляет:
– Неужто я не самая наипервейшая красавица на всём свете белом?
Мудрец и отвечает:
– Краше тебя, царица, не то что в земном мире не сыскать, но и во сне наисладоснейшем ни один человек не видывал. Только ведь люди как устроены? Им лучше, прости за слово грубое, на теле да в постеле лежать, нежели о крале да подале мечтать.
Озлился царь, да и издал указ: пущай, мол, во всём царстве-государстве одна-единая женска пола особа будет обретаться. А других всех изгнать без жалости.
И вовсе бы мы пропали, кабы не тот же мудрец. Он нам тайну великую открыл, только вам я её поведать не могу.
(Ну, да когда Шарлота его в объятия взяла, он свой рассказ-то продолжил, только сперва клятву взял, что они ни словечка об том вслух не произнесут не токмо что до казни своей, а и опосля её. Видать, чересчур его медведица притиснула, коли уж он смекнуть не мог, что опосля-то казни каки́ разговоры?)
А тайна такова. Есть на свете оборот-трава дивная. Кто отвар с её выпьет да слово хоть единое произнесёт, тот в то самое обратится, что́ это слово означает. И только в месяц раз, в полнолуние, обратно свой облик исконный принять может.
Как дал нам царь-батюшка день на то, чтоб мы баб своих изгнали, пошли мы в поля-луга, да и набрали травы энтой самой оборотной, что мудрец нам указал. Выпили отвару бабы наши, да и сказали: кто – «собака», кто – «кошка». С тех пор так и живём. Цельный месяц на небо поглядываем, полнолуния ждём. К концу уж изведёмся. Одну-единую ночку понежимся, ладушек своих поласкаем, и обратно они в домашню живность обратятся. Коли б вы опосля полнолуния к нам пришли, так узнали б, какой мы народ добрый. А вас взамен того накануне принесла нелёгкая. Нынче ж как раз полная Луна ожидается, вот и встретили вас неласково, что́ люди, что́ собаки ихние. А уж когда мишка бабу стал показывать, тут всем и вовсе невмочь стало. Вот заутра бы вам и денег дали, и от нас укрыли, да и наш брат-стрелец разве стал бы этак-то рьяно долг сполнять?
Так что сделайте божескую милость, не держите меня. А то моя Мурочка уж заждалась. Да и мне ишо месяц до следующего полнолуния не вынести.
Пожалели его Еська с Кумачом, но не отпустили, а велели сказывать, что́ их ждёт.
– Для таких, как вы, у нас наказание одно. Дают тебе испить настоя с оборот-травы, а после спрашивают: «Чего чуешь, мил-человек?» Мил-человек-то, ясное дело, отвечает: «Ничего, мол, не чую». И только он это произнесёт, как в ничего и обращается, потому именно такое его первое слово было. Исчезает напрочь, одним словом говоря. То бишь не вовсе напрочь, а раз в месяц обратно является. Так что нынче тута, в остроге-то, народу много сберётся.
– Так а чего ж они не бегут отсюдова? Раз их вона сколько, пущай бы вас всех, охранников, перебили, да и на свободу утекли.
– Да сколь хошь теки. Кто их держит? Мы-то ведь тоже не на службе в энто самое время. По первости-таки все утекают. Да сколь далёко до рассвета ты пробегишь-то? А тама обратно в ничё обратишься. И через месяц вновь в том самом месте окажешься, где погибель принял. А вот вас до завтрева никак оставлять неможно, потому вам утечь тогда б никакой препоны не было.
– Ну а как же ж царь в энту ночь? Ведь хоть раз в месяц, а всё ж указ нарушается.
– Вот потому-то я тайну сказывать не хотел. Царь с Царицей об энтом всём не ведают. И дурня такого не нашлось, чтоб им проговориться, ни средь министериев, ни средь чёрного люда. Вот вы подивились, когда я велел клятву страшную дать, что вы и опосля казни молчать будете – так глядите, держите слово заветное.
Еська б ишо его порасспрошал, но тут дверь отворилась и стрельцы ввалилися. Увидали свово друга связанным, хотели трёпку задать Еське с Кумачом. Хорошо, Шарлота на их защиту встала. Однако всё равно скрутили.
Во двор вывели, а там уж помост готов, да необычный: заместо плахи – стол, и на нём, топора заместо, – три чаши.
Вкруг помоста стрельцы толпятся, а шагах в десяти пред ним – трон, на коем царь с царицей восседают. Глянул Еська, да так и обмер. Прав был мудрец: красы такой и впрямь не то что наяву, но и во сне встретить не можно было б. Да и стрельцы всё больше в ту сторону пялились.
Царь свою руку праву подымает да пальцем, перстнями украшенным, на одну из чаш кажет:
– Ну-ка, друг любезный, преступник злостный, выпей-ка за моё царское величие, а пуще за царицу нашу ненаглядную!
Тут Еська сам своей рукою чашу берёт, потому, хоть и знал он, что там погибель его таится, не выпить за красу такую никак невозможно было.
– За твоё здоровье, за милость твою, царица, да за взгляд светлый!
И до донышка самого чашу осушает.
А царица на него ещё ласковей глядит, да и спрашивает:
– А что ты чуешь, миленький ты мой?
Едва Еська не сказал: «Ничего, мол, не чую, окроме любви к тебе, царское твоё величие». Да и сказал бы, кабы б Шарлота его в бок не толканула. Кумач-то сам на царицу глаза таращил, ничё уж не смекал. Еська с толчка-то наземь бухнулся, да так, что царица из глаз скрылася. Тут ему в память всё воротилось, что стрелец сказывал, и он как крикнет:
– Голубем бы я желал стать, чтоб на окне твоём сидеть да на рассвете солнца курлыканьем тебя приветствовать, – вот чё я чую.
И голубем оборотился.
Стал Еська на небо лететь. Летел, летел, смеркаться стало.
«Эге, – Еська думает, – этак сейчас Луна выйдет полная, я в человека обращусь, да наземь отсюдова-то и рухну».
Вбок начал забирать, чтоб Луну стороной облететь. Глядь – она вдали справа показалась. Только вовсе не полная, а серпом. Неужто стрелец ошибся?
Ближе подлетел Еська и вот чего увидал.
Луна, оказывается, она вроде блина тонюсенького, полудугой выгнутого. Коли сбоку глянуть, да ишо с такой дали, как, к примеру сказать, Земля от неё отстоит, то она вовсе из-за своей толщины не видна будет. А вот коли спереди, то хоть издаля, хоть сбилизя, всё равно круг увидишь. Ну а коли не вовсе сбоку, а этак со стороны, то как раз полумесяц выйдет.
И сидит энтот самый блин на шесте, к механике хитрой приверченном, навроде жёрнова мельничного, только как бы этот жёрнов боком на ось надели да парусом изогнули. В механику сотен до пяти голубок белых впряжено. Тянут они, тянут, шест вращается, и Луна с ним вместе. Вот с Земли-то и видать: то полный круг, то половинка, то вовсе ничего.
Ознакомительная версия.
