Грандиозная русская литература. С христианской точки зрения, путь ее, конечно, во мраке лежал, ибо вне церкви воспитывалась, росла и восходить пыталась, преодолевая оглашенное сопротивление Русской Императорской Церкви, оргийное мракобесие и вакхическую ненависть российского чиновничества. Да, у Пушкина почти сплошь Вакхи, Аполлоны и Венеры, мадонны с лицами его собственных возлюбленных; да, обожествлял царей и самодержавие. Но сам гений его разве не от Бога? «Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим», – такое ведь только на вершинах Тайны могло прийти и быть записанным. И увидеть Веельзевулово в том, что все вокруг воспринимали как ослепительное, блистательное, божественное: «И всплыл Петрополь, как тритон… Гроба с размытого кладбища плывут по улицам! Народ зрит Божий гнев и казни ждет». В Петербурге увидеть тритона-левиафана и в им же самим обожествленном Петре – «кумира на бронзовом коне», это ли не отказ от Веельзевулова начала, гневный приказ: отойди от меня, сатана, а стало быть, пусть, предсмертное почти, но очищение и восхождение в христианство.
Да, Гоголь словно весь облеплен сатанинскими рожами; от рож этих, огненных взглядов и злодейств почти так же нет спасения, как во времена католической демономании; да, в «Вии» церковь предстает с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросшей лесом, корнями, бурьяном и диким терновником. Но Гоголь лишь эту церковь увидел и описал, а пренебрегали ею, запускали ее и разрушали, открывая доступ всякой нечисти, другие, и именно те, кто перед Богом и перед людьми несут первейшую ответственность за чистоту религиозного сознания, за нравственность народную, за то, чтобы люди не искушались и не падали, а очищались и восходили. «Церковь Христова, – мягко напоминает Владимир Соловьев, – свята и непорочна, но иерархия российская, без сомнения, может погрешить, может уклониться от долга и призвания своего и тем навести управляемую ею церковь на путь величайших бедствий»…
Увы, плодоносных восходителей даже в XIX веке было слишком мало. Подавляющее большинство по-прежнему обитало в пустыне Опустошения. «Все наши сословия, – свидетельствует Бердяев, – наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, – все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине».
Однако и среди равнинных и низинных были свои прыгуны, и низкопоклонники, и фокусники. Прыгуны забирались на скалы Мертвого моря и ныряли оттуда. Базаров, например, нырял в науку, в химии, физике, медицине и экономике пытаясь отыскать жемчужины истины. «Сумрачный, дикий, сильный, злобный, честный», как описывает его Тургенев, нырял и выныривал, набрав полную котомку лягушек, на скале своей, которую наверняка почитал за вершину храма, лягушек этих резал, чтобы всем доказать, что души нет и в этом истина, и снова нырял, пока однажды не расшибся вдрызг, и перед смертью мучился кошмаром красных собак.
Прыгали народники, в Мертвом море своего воображения пытаясь слиться с простонародьем, с крестьянством, с трудящимися классами. Ишь как барин скачет, потешался над ними народ. Да и можно ли слиться с народом, самих себя за народ не считая.
Низкопоклонники (и среди них замечательные философские эссеисты) пресмыкались перед государственной машиной, мечтая отдаться ей, как женщина – мужчине.
Фокусники-социалисты рыскали по берегу в поисках камней, похожих на булки; всех, дескать, накормим, всем раздадим поровну, дайте только сотворить великий социальный фокус, чтобы не было отныне богатых и бедных, умных и глупых, больных и здоровых, лучше все обнищаем, все умом тронемся, иссохнем и опустошимся от напряжения, но фокус свой произведем и все станем равными. Дайте только срок!..
Срок очень скоро дали. И такие срока всем отмерили: сперва недоверчивым зрителям, потом зрителям доверчивым, а затем и самим фокусникам…
Но в ваше время, Иван Федорович, какая исключительная по размаху и широте рисуется картина. Чтобы в одно и то же время сочетались едва ли не все исторические и культурные возрасты, соседствовали непроглядный первобытный мрак и искрящие вершины мировой культуры, все искушения одновременно, сокрушительные взлеты и воспаряющие падения, и все на одном историческом полотне, на одной и той же национальной картине жизни!
Мать Россия, уродина злая,
Кто же так подшутил над тобой?
– спросил поэт, а я, пожалуй, отвечу: так вы же и подшутили, Иван Федорович. Вы в самом центре моего полотна. Самый отъявленный фокусник, и низкопоклонник, и прыгун-с, а вдобавок еще и сценарист, программист дальнейшей российской истории. Сейчас объяснюсь, не извольте нервничать.
Начну с вашего Инквизитора. Утверждаю, что он никак не католик. То есть в нем столько всяких ересей намешано, что даже для католического инквизитора много и чересчур. Что, дескать, мир наш в кромешном зле лежит, и лишь немногие и самые избранные спасутся, – манихейство это, и от подобного предопределения католицизм очень давно отказался. Так небрежно цитировать Священное Писание и так произвольно его толковать, полностью игнорируя Священное Предание, способен лишь протестант, и протестант глупый. Деспотичность вашего старика, отрицание всякой множественности форм, всякой индивидуальной свободы, неразличение церкви, государства, собственно общества, законодателя и судьи, священника и гражданского правителя выдает в нем скорее фундаменталиста-мусульманина. Но он у вас еще и вольтерианец, вернее некая адская смесь деизма, атеизма и позитивизма в духе Огюста Конта: дескать, Бога нет, но народ необходимо держать в узде христианства как полезной иллюзии, чтобы не отчаивался своим бедственным положением, не роптал и не бунтовал… «Пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные». Послушайте, Иван Федорович, а ваш В. И. (Великий Инквизитор) часом не марксист? Между прочим, вашу поэму с интересом читали, хотя и ругали, двое наших великих и даже величайших: одного тоже звали В. И. (Владимир Ильич), а другого И. В. (Иосиф Виссарионович); смотрите, даже в инициалах мистика и как бы прозрение! «Кто знает, – говорили вы Алеше, – может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз…» Кстати, самым распространенным прозвищем В. И. было именно «Старик», и когда вы сочиняли вашу поэму, он уже народился и грезил о тайном союзе, о счастье человечества. Мечту он свою потом выносил и осуществил. Но вышло именно так, как предрекал вам Алеша: «Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения… вроде будущего крепостного права, с тем, что они станут помещиками… вот и все у них».
А может быть, он у вас еще и иудей? Иудеи ведь тоже отвергли Христа по соображениям, так сказать, практической нецелесообразности; не хотим никакого жертвенного креста – хотим земного и привилегированного благополучия, не для всего человечества – для нас, самых мудрых, самых талантливых и избранных. У иудеев – закон, и ваш Инквизитор тоже требовал «твердого древнего закона».
И уж тем более похож он на «русского православного». «Русскому человеку было прежде всего предъявлено требование смирения. В награду за добродетель смирения ему все давалось и все разрешалось…» Нет, это не из вашей поэмы. Это из Бердяева. «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения…» А это уже ваш Инквизитор и православнейшую мысль выразил.
И не морочьте вы людям голову: действие-де происходит в шестнадцатом веке; Севилья, воздух лавром и лимоном пахнет; страшная, новая ересь явилась на севере, в Германии… Не в Севилье разворачивается ваша поэма, а в русском городке Скотопригоньевске. И воздух пахнет снегом, водкой и кровью. «Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер, на ногах не стоит человек»… Сами не стоите и всю мировую историю хотите перевернуть вверх тормашками? Такая новая геометрия?..
«Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь»…«Ум подлец, а глупость пряма и честна»… «Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с…»…«Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь… сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя…» – Это, милостивый государь, уже не Великий Инквизитор и не поэма. Это вы – сами о себе. И о вас – те, кто вас раскусили. Но как похоже. Та же нелюбовь к людям, то же презрение к человеческому уму, то же неверие вперемежку с желанием поверить и сладострастное почти упоение своими духовными метаниями, прыжками со скалы на скалу, к Левиафану с кубком и обратно… «Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка…: „Захоцу – вскоцу, захоцу – не вскоцу“… Это в какой-то нашей народности…» – ваши, Иван Федорович, слова. Бердяев потом напишет: загадочная антиномичность, неисчислимое количество тезисов и антитезисов в русском национальном характере… Скакать надо меньше, тогда и этой самой антиномичности, может статься, поубавится, загадки этой национальной, от которой и иностранцы без ума, и вы с ума съехали, и Смердякова на убийство вдохновили, и брата своего Алешу поэмой своей искушали… «Ты мне дорог, я тебя упустить не хочу и не уступлю твоему Зосиме»… То черт говорил? Или вы сами?
