– Где надо.
– А мы медленно.
Он обнимает ее у всех на глазах. Если бы один на один – тогда стыдно. А у всех на глазах можно. И они входят в человеческие волны. Он что-то спрашивает. Она не слышит. Музыка. Он близко подвигает губы к ее уху. Касается губами. Татьяна отодвигает ухо, и его губы движутся по ее щеке. Зачем все это? Что он хочет? Наверное, московскую прописку? Он хочет жить в столице. Снимать кино. Хочет, чтобы о нем заговорили. Он уже видит себя на обложке журнала: черный глянцевый фон, лунное лицо – бесстрастное, как мираж.
Они танцуют лицо в лицо. Его дыхание восхитительно. Это запах английского табака, хотя откуда табак? Да еще английский. И еще это запах дорогого коньяка. А вот это возможно. Фестиваль раскручен на полную катушку. Устроители ходят, как хозяева жизни. По углам, стараясь не выделяться, стоят телохранители, молодые, кудрявые, комсомолообразные. Отдаленно, каким-то чутьем, Татьяна понимает, что фестиваль – крыша для чего-то еще. Что-то под этой крышей варится, отмываются бешеные суммы. А киношники, наивные люди, – маленькие фигурки, пешки на шахматном поле большой перестройки. Пейте, ребята, ешьте. Поздоровайтесь друг с другом, спляшите. Обнимитесь, в конце концов.
Да. Мы спляшем, и поприветствуем друг друга, и обнимемся. У нас – наша безденежная компания. Мы ходим другими кругами. Но зато нас не убьют на собственной лестничной клетке. С нас нечего взять.
…Все стоят. Сидит только старая актриса. Она – из девятнадцатого века. Ее приглашают на кинофестивали как знак сталинской эпохи. И она ездит. Она говорит: «Пока ходишь, надо ездить».
Все стоят, а она сидит. У нее гордые глаза. Она боится снисходительного тона. Боится, что кто-то подойдет и начнет разговаривать громче, чем надо, как со слабоумной, выжившей из ума. Старая актриса спускает с поводка гордый взгляд. Охраняет свою территорию. Не сунешься.
Между столами ходит одинокий гениальный мальчик. Критик. Он влюблен в другого мальчика. Но другой мальчик влюблен в девочку, актрису. Критик ходит, наполненный нежностью, не знает, куда ее девать, свою нежность. Она его душит, зажимает нос и рот, берет за горло.
Он подходит к старой актрисе и садится рядом. Они без слов чокаются. Все ясно и так. Праздник вокруг, как дождь. А они в шалаше своего одиночества. Ее одиночество – это ее возраст. Отсутствие будущего. А у него перепутан пол. Вернее, он вобрал в себя всю красоту и всю нежность обоих полов. Куда ее деть?
Татьяна в середине жизни качается с полуночным ковбоем из Акмаллы.
Режиссер, развозящий торты, берет со стола бутылку водки и прячет в свой портфель. Утром захочется опохмелиться, и он это сделает за счет фестиваля. Лицо у него целеустремленное. Цель – не грандиозна. Мелковата цель – выпить на халяву.
Девушка-врач вздыхает прерывисто. Ах, как много стало таких вот мужчин, стремящихся к халяве. Что же делать… От жадности нет рецепта.
Жадность, любовь, надежда, одиночество – все это сплелось и кружится над головами, как роза ветров. И нога работает. Болит, но работает. На нее можно опереться. Спасибо, нога.
Татьяна отходит от полуночного ковбоя и забывает его. Зачем он нужен? И он тоже забывает Татьяну. Зачем она ему?
Впереди фестиваль. Солнце. Море. И виноград. Все, как обещали. И никаких обязательств ни перед кем. Счастье в чистом виде.
Старая актриса стеснялась раздеваться при людях и уходила далеко по песку, туда, где кончались люди. Гениальный мальчик, критик по имени Антон (его почему-то зовут Антуан), тоже стеснялся своего тела. У него лишний вес, и он не любит обнажаться. Он уходил далеко вдоль моря. Садился на песок и бросал камешки в воду. Камешки подскакивали на волнах.
Старуха при виде Антуана накидывала на себя махровое полотенце. Но потом заметила, что Антуан ее не видит, как если бы она была пень или камень. Ее это устраивало. И она тоже не видела его лишнего веса – просто грустный мальчик, молчаливый и умный. И очень хорошо воспитан.
Камешки должны быть небольшие. Но и не совсем маленькие. Определенный размер. Старая актриса ищет ему камешки, он их берет из ее руки. Кидает. Думает о мальчике, который думает о девочке. Все смотрят друг другу в затылок. А вдруг все разом повернулись бы друг к другу лицом? Тогда девочка полюбила бы другого мальчика. А другой мальчик – Антуана и пошел бы с ним на край света. И они оба сейчас вместе кидали бы камешки.
– У вас есть семья? – спрашивает Антуан.
– Мой сын в Америке… – Актриса замолкает. Потом добавляет: – А с мужем мы разошлись.
Антуан метнул очередной камешек.
– Я сама его бросила, – уточняет актриса. – Хотела быть честной. Дура.
– Вы полюбили другого? – догадался Антуан.
– Я пришла к нему и сказала: я люблю тебя, и я свободна.
– К кому? – не понял Антуан.
– К другому. А он ответил: «Ты самая необыкновенная женщина. Я тоже тебя люблю. Но еще больше я люблю свободу».
Старую актрису перетряхнули воспоминания. Она никогда и никому не рассказывала о главной ошибке своей жизни. О том, как села между двух стульев. И осталась одна.
– Когда это было? – спросил Антуан.
– Перед войной.
– Его убили? – спросил Антуан.
– Представьте себе, нет. Не убили и не посадили. Он жив. У него прекрасные дети.
Антуан поднялся и пошел в воду. И поплыл. Волны омывали его большое тело. Антуан лег на спину и стал думать о мальчике. Нежность тянула ко дну. «Во мне столько нежности, что пора ее утопить», – подумал он.
Антуан вспомнил, как три дня назад они разожгли на берегу костер и просидели всю ночь. Мальчик лег на песок и заснул. Антуан услышал запах паленой резины. Он понял, что в угли попал его каблук, надо было отодвинуть ногу. Но он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить мальчика. Антуан замер, смотрел на огонь, вдыхал каучуковый смрад. Это была самая счастливая минута за всю его двадцатичетырехлетнюю жизнь.
Антуан мечтал постареть, чтобы груз нежности истаял, истлел, не был таким тяжелым, как колесо наехавшего поезда.
Актриса старая, из эпохи мезозоя. Но если не смотреть на нее, а только слушать, то кажется, будто сидит женщина лет сорока. Не больше.
Антуан вышел на берег. Надел черную майку с большими красными буквами, вельветовые штаны. И пошел по берегу. Старуха смотрела ему вслед, на его походку, на руки, висящие вдоль тела. И в ее душе рождалось что-то хорошее, теплое, родственное. Это чувство нельзя было оформить ни словом, ни поступком, и она улыбалась – чуть-чуть, легким движением губ. И смотрела долго, до тех пор, пока его голова не затерялась среди других голов. «Прощай, мое сокровище». Это у кого-то уже написано. И если разобраться, жизнь только из этого и состоит, из коротких и долгих прощаний. «Прощай, мое сокровище».
Старуха вошла в море и поплыла.
Соленая вода и плавание укрепляют позвоночник.
Столовая, в которой их кормили, была огромная, как вокзал. Татьяна сидела за столом с Антуаном и журналисткой Катей, работающей на американское радио. Кате было тридцать семь лет. Она разошлась с мужем и гуляла в свое удовольствие. По вечерам она сидела в баре, пила и угощала других, и эти другие были мужчины.
Татьяне было жаль Катиных денег, которые она тратила на ничтожных людей. Хотелось какой-то защиты для нее. Защиты и контроля.
– А замуж ты не собираешься? – спрашивала Татьяна.
– Мне и так хорошо, – отмахивалась Катя.
– Но так будет не всегда.
– А что изменится?
– Тебе будет сорок семь, потом пятьдесят семь, не говоря уже о шестидесяти семи.
– Я не заглядываю так далеко. Я живу одним днем. Завтра мне может кирпич на голову упасть.
– Моему знакомому упала на голову банка с солеными огурцами, – вставил Антуан. – Очень хороший был человек. Не везет, как правило, хорошим людям. А сволочи живут.
У Антуана взгляд стал напряженным, видимо, он мысленно скинул банку с огурцами на голову другого человека.
Ковбой из Акмаллы сидел где-то сзади. У него была своя компания, тоже из Акмаллы, и среди них девушка с чистеньким пробором, совсем юная, лет двадцати.
Ковбой был одет в голубую фланелевую курточку с капюшоном, похожую на распашонку. Свои жидкие светлые волосы он распустил по плечам. Это его простило. Он походил на детдомовского ребенка, от которого отказалась непутевая мамаша.
Девушка с чистеньким проборчиком тем не менее смотрела на него не отрываясь. Просто забыла свои глаза на его лице.
Потом он скажет, что она работала от какой-то цветочной фирмы, оформляла фестиваль цветами, составляла букеты. Она жила за городом и часто не успевала на поезд, так как фестиваль вел ночную жизнь. Девушка ночевала у него в номере на соседней кровати.
– Но между нами ничего не было, – говорил он. – Ты мне не веришь?
– А я тут при чем?…
Прошла неделя.
Татьяна общалась, тусовалась, вбирала в себя общий гул, как сухая земля вбирает дождь. За неделю земля напитывается и больше не принимает влаги. Образуются лужи.
