Кругом молодой народ. Молодая кровь. Играет музыка. Играют гормоны. Веселье набирает обороты. Хор родителей в соседнем классе затягивает: «Ой, мороз, мороз…». То там, то здесь раздается смех и тосты типа: «А вот Мишка Самохин будет профессором. Так выпьем же за профессора…».
Шурка сидит прямо напротив Галинки. На столе, накрытом белой скатертью, помимо еды и бутылок стоит прямо между ними ваза с цветами. Она его раздражает, так как мешает видеть ее глаза.
Никто особо не ест. Так, клюют помаленьку. Главное – разговор. А он за этим столом какой-то нервный, прерываемый взрывами смеха. Толик с Андреем стараются вовсю. Острят по полной программе.
Шурка решается. Убирает в сторону стоящую прямо перед ним вазу с цветами. Но Людмила, заметив его маневр, как бы дурачась, снова ставит ее на место. Тогда Дубравин снимает цветы со стола вообще и передает их на другой. Садится на свое место. И у этих троих начинается свой разговор глазами.
Уже через секунду он ловит беспокойный, зовущий взгляд Крыловой. И… отводит глаза.
А потом все происходит как тогда. Ах, эти ласковые бесенята! Взгляд в сторону. И он уже не слышит музыки, песен родителей. Не слышит подтруниваний Толика Казакова над этими песнями.
Поздно. Они уже остались вдвоем.
И зря Людка толкает Галину ногой под столом.
Мрачнеет Андрей Франк и начинает беспрерывно подливать себе вино в стакан.
Ничегошеньки они уже не замечают. Только глаза напротив.
Веселье за столом как-то само собой угасает. Валюшка даже перестает строить глазки Казакову. И тогда он говорит:
– Душно здесь что-то. Душно! А не выйти ли нам на улицу – постоять? – И при этом ловко подает ей руку.
Они дружно встают из-за стола. И гуськом проходят мимо двери класса «А», где самодеятельный хор родителей гремит песней о первой любви.
Выходят в школьную ограду. Стоят, болтают о том о сем. К ним подкатывает Колька Рябуха. Сегодня он фартовый парень. Усики торчат. Кожаная куртка распирает плечи. Вышел покурить. Для форса достает целую пачку, предлагает всем. Открыто. Кто теперь ему чего скажет? Взрослый человек.
Берет сигарету только Андрей. Прикуривает с Рябухой. Но, пару раз затянувшись, затаптывает бычок.
Разговор особо не клеится. Все чего-то будто ждут. И теперь уже Андрей Франк предлагает:
– Пойдем в класс. Там уже, наверное, танцы начинаются. Вон и музыку ставят…
И действительно, из распахнутого окна класса доносятся первые вкрадчивые звуки «Школьного вальса».
Четверо уходят. Трое остаются. Напрасно Людка Крылова награждает их с крыльца огненным взглядом. Напрасно отчаянно машет Шурке Андрей. Он ничего не видит и не слышит.
Колька Рябуха курит, топчется возле них, молчаливых, смотрит, соображает что-то и тоже говорит:
– Ну, я, пожалуй, пойду…
А они, молча, стоят друг против друга. Им столько надо сказать, особенно Шурке, но – пока молчат. Языки проглотили.
Честно говоря, Дубравин и раньше-то был не слишком разговорчивым. А сейчас совсем онемел. Страшно ему. Боится, что наступит завтра и она навсегда исчезнет из его жизни. А как тогда жить? Чем жить-то?
Вот и получается: струсишь, не скажешь – будешь остаток жизни себя проклинать за это.
А откроешься – можешь схлопотать по самолюбию такую плюху… Возьмет, пожмет плечами и ответит: «А я тебя не люблю!» Или еще хуже – дружбу предложит. И все – кирдык тебе, Александр Алексеевич. Хоть в петлю полезай.
Однако задачка ничего себе. Собрался он с духом. И наконец промямлил дрожащим голосом:
– Погода сегодня хорошая! И вечер, наверное, получится хорошим…
Умная девушка всегда поддержит кавалера. Чем может. Взглядом. Улыбкой. Она так и поступила.
Мелькает у него мысль: «А как же Андрей? Не по-товарищески поступаю. Но что делать? Что делать-то? Ведь ничего у них не получается. Не смотрит она на него таким взглядом…».
Он чувствует, что не посмеет. И в то же время какая-то сила словно бы толкает его вперед. Тянет за язык. Дрожащей мокрой рукой он нащупывает во внутреннем кармане пиджака блокнот, в котором последние два месяца записывает мучившие его мысли. Достает его. Поднимает глаза и, глядя прямо в ее огромные зрачки, как будто вместившие его самого и целый мир в придачу, неожиданно выпаливает:
– Знаешь! Я вот тут писал для тебя! Хочу, чтобы ты знала об этом… Возьми, почитай на досуге…
Она еще раз внимательно смотрит на него и неожиданно серьезно отвечает:
– Хорошо! Я обязательно прочту сегодня же.
Кладет голубой блокнот в свою белую сумочку, висящую на ремешке через плечо.
Неожиданно Шурка ужасается тому, что сотворил. Как? Он доверил свои мысли, свою жизнь, свою, можно сказать, судьбу другому человеку. И этот человек сейчас возьмет да уйдет?
Страх толкает его вперед. Страх, который надо срочно прогнать. Что-то сделать. И он, чтобы развеять свое сомнение, говорит с каким-то надрывом в голосе, так, что получается странно и вычурно:
– Пойдем погуляем… под звездами…
И ничего не произошло. Гром небесный не грянул. Молния не поразила его. Более того, она легонько кивнула в ответ. Повернулась. И они тихонько пошли рядом по аллее, заросшей сиренью.
В школе уже вовсю гремит музыка. Аж стекла дрожат. Вдоль главной улицы поселка загораются на столбах фонари. Сладко пахнет отцветающая сирень. В палисадниках возле домов пробуют голос соловьи.
Шурка счастлив. Пытка неопределенностью кончилась. Он осторожно берет ее мягкую, податливую ладонь в свою. От прикосновения легких теплых пальчиков, от запаха каких-то таинственных духов у него кружится голова и радостно распирает грудь.
Хочется сказать что-то важное. Или заорать на всю Вселенную: «Вот это мы идем вместе!»
Но пока он ищет слова, она чуть улыбается уголками губ и думает о своем, о женском.
Так они и шагают, не понимая толком, куда идут, зачем идут.
Круглая глупая луна ярко льет свой теплый, почти солнечный свет на улицы, сады, реку. Все вокруг дышит тишиной и тайной.
И будто птица счастья незаметно кружится над ними. Только не знает, куда сесть.
– Смотри, какая сегодня луна, спутница влюбленных. Подглядывает за нами! – вдруг с какой-то детской хитринкой в голосе говорит она.
Он радуется, что наконец-то прервано молчание И еще тому, что она своими словами как бы присоединяет себя и его к великому племени влюбленных, хотя между ними о любви еще не сказано ни слова.
– Да, единственный был их приют. И на него уже высаживались американцы, – хрипя от волнения, подхватывает Дубравин.
Они долго идут рядом. Он чувствует тепло ее плеча. Ему хочется остановиться, обнять ее и целовать, целовать, целовать без конца, чтобы наконец излить на эту тоненькую девочку в белом коротеньком платьице всю неожиданно нахлынувшую, заполнившую душу нежность…
* * *
В памяти Дубравина этот вечер остался какими-то обрывками. Когда начал ни с того ни с сего накрапывать теплый летний дождик, они спрятались в беседке, которая стояла в детском саду. Сидели там обнявшись. Щека к щеке. Очень долго. Но вне времени и пространства.
Где-то в школе играла музыка. Потом умолкла. Но им было все равно. Они говорили. И никак не могли наговориться. Слова при этом не имели ровным счетом никакого значения. Оба прислушивались к интонации. А она еще и к нежности, которая звучала в каждом сказанном им слове.
– Саша! – тихонько спрашивала она его. – Ты всегда смотрел на меня таким взглядом, что мне даже страшно было…
– Почему? – так же шепотом отвечал он.
– Ну, не знаю. Таким холодным, равнодушным. Стеклянным. Мне казалось, что ты меня просто ненавидишь.
– Как голова подсолнуха за солнцем поворачивается, так и моя в классе за тобою вертелась. Я просто не мог на тебя не смотреть. Само собой выходило. Ну а чтоб ты не догадалась, набычивался…
Так сидели, шептались. Перед утром похолодало. Он накинул ей на плечи свой пиджак. И все удивлялся тому, какая она в нем маленькая. И робко ласкал, целовал ее тоненькие нежные пальчики. А она отвечала на его ласку легким пожатием…
Забрезжило серое утро. Порозовевшая цепочка облаков на востоке поплыла к горе. Они вышли из своего укрытия и направились по сиреневой аллее к притихшей, с темными окнами школе.
Им хочется найти ребят, чтобы вместе с ними встретить рассвет. Увы. У школы никого нет. Они проходят мимо и через чахлый парк с бетонными, белеными козлотурами выходят к трассе, ведущей в город.
Так и двигаются рука об руку. И он, изредка оборачиваясь к ней, видит округлую розовую раковину ее ушка, нежный пух волос. А она только улыбается загадочно в ответ на его немой вопрос: «Что же кроется за этой улыбкой, за огромными, широко распахнутыми к миру глазами?»
Впрочем, он уже ничего не хочет от жизни. Ни о чем не мечтает. Он рядом с нею. И смысл жизни, и ее бессмыслица, и счастье, и несчастье, все загадки бытия и его разгадки заключаются в ней…
* * *
Она ждала объяснения. И она его получила. Непонятно только одно – что с ним делать дальше? Если кто-то думает, что семнадцатилетняя девушка с первого же свидания испытывает те же чувства, что и парень ее возраста, то он глубоко ошибается. В этой наивной, чистой душе еще не пылали женские страсти. Да, льстит самолюбию внимание еще одного поклонника. Но это отнюдь не значит, что благоразумная девушка, забросив все дела, примется страдать. И поэтому, вернувшись домой, Галина Озерова отнюдь не стала лихорадочно листать Шуркин дневник, где вперемешку со стихами были вписаны самые нежные, самые лучшие слова.
