Маленький мальчик стоял в окне, прижав к стеклу неподвижную ладонь. Взгляд наконец вернулся к нему.
Фотограф с набережной с удивлением смотрел на человека, в странной позе прилегшего у самой воды. Через пять минут фотограф спустился по ступенькам, пошел по гальке, окликнув несколько раз: «Эй!»
Неподвижными, застывшими глазами Ронин смотрел в небо – куда был обращен человеческий профиль горы.
Андрей Филимонов
Черные мешки с желтыми листьями
Газета называлась «Городская правда». На первой странице газеты лежала ароматная куча безглазых копченых рыбок.
– У рыбей нет глазей, – бормотал нетрезвый Ник, брал рыбу за хвост и сквозь ее дырявую морду лорнировал Нику, которая ругала Максима, гонца и собутыльника, запутанным дураком.
– Ты как всегда, – горячилась она. – Я хотела балыка, а ты принес какие-то сухие палки. Как их чистить?!
Десять минут назад она в ожидании закуски сравнивала Фолкнера с Кортасаром, говорила, что один был пьяницей, другой – педерастом. Харибда и Сцилла ее колен при этом терлись друг о дружку. Креативный Максим молча взял со стола рыбину и ткнул ее мордой в работающий оконный вентилятор. Чешуя полетела на стол, как вонючее конфетти.
– Вот, – сказал Максим. – Таким образом.
Юный лоб его, на котором сидело несколько глянцевых прыщей, блестел от рыбьего жира. Некоторое время ихтиофаги чавкали, вытирая пальцы и губы черновиками статей. Постепенно допили пиво, допили рябину на коньяке, прикончили кем-то забытое мартини.
– Пора домой, – сказала Ника.
В коридоре гулко и недовольно вздыхал редакционный сторож. Однако выгнать пирующих, как того требовал долг, у него не было духу.
– Болеет Максимыч, – сказал Максим. – Утром мне показывал свои анализы. Говорил, что не дотянет до весны.
– Человек смертен, – сказал Ник.
– Я сейчас заплачу, – вздохнула сентиментальная Ника, пряча в стол отчет о заседании городской думы.
– Человек смертен, – подхватил Максим, – особенно в сознании другого человека. А что? Вот мы сейчас разойдемся в три стороны и перестанем друг для друга существовать… Если же кто-нибудь кого-нибудь не видел полгода… считай, оба покойники, – туманно закончил он.
– Я сейчас точно заплачу, – сказала Ника. – Давайте не будем расходиться, я на все что угодно согласна. – И посмотрела на Ника.
Мысль была не нова. Мысль обдумывалась в то время, как они рассуждали о Фолкнере и Кортасаре, вчерашнем дожде и завтрашнем снеге, но в хаосе вечеров неизменно рядом оказывался третий-четвертый-пятый лишний, или выпивки было больше, чем желания. Ник подергал ящик стола, принадлежавшего бывшему боксеру и шахматисту Жиманскому, спортивному обозревателю, и в нем, незапертом, что-то радостно звякнуло.
– Будет много вони, – опасливо предположил худенький Максим, когда Ник продемонстрировал едва початую четвертинку водки.
– Пусть только попробует! – закричала Ника. – Сколько он мне проспорил выборов? Вы думаете, хоть раз этот мужчина с отбитыми лобными долями поставил бедной девушке бутылку? – Она в свои двадцать восемь лет считалась редакционной пифией, а боксер все бился об заклад, что президентом станет Жириновский.
Ник подумал, что ему лень тянуться за стаканом, и прильнул к горлышку.
– По-моему, это свинство, – сказал он, передавая бутылку Нике, – что мы никогда не зовем Максимыча выпить с нами. Хоть раз он заложил нас Педрилле (так звали редакционного стукача). А ведь мы мешаем ему спать.
Ника всхлипнула, вскочила и, не выпуская бутылки, побежала к двери.
– Максимыч, миленький! – крикнула она в коридор. – Хотите водки?
– Водки? – донеслось из коридора удивленное эхо. – Это зачем?
– Вы идите, идите сюда, – призывала Ника, почти целиком уйдя за дверь, оставив в комнате только тугой джинсовый зад. Максим быстро скатал из факса шарик, прицелился, бросил и не попал.
– Зачем? – вопрошал голос.
– Да мы тут сидим, и вы… с нами.
– Зачем?
– Да просто так, выпьем водки. – Она не теряла надежды развлечь умирающего.
– Водки? – переспросил невидимый Максимыч.
Максим захихикал.
– Работает на два фронта, – сказал он, зачарованно озирая Никину задницу. – У нее большое сердце. А насчет смертельной болезни – это вряд ли. Максимыч страшный ипохондрик, все время сдает анализы и говорит о моче.
– Хорошей водки, – настаивала Ника и, видимо, в доказательство своих слов выпила, после чего все услышали рычащий звук отторжения.
– Это нас дискредитирует. Журналист имеет право блевать только в собственный рабочий стол, – прокомментировал Максим. – Пора эвакуироваться.
– Максимыч – исчезающе малая величина, – сказал Ник и поднялся на ноги, которые затекли и ослабели. Тем не менее он пошел к двери, желая помочь. Девушке плохо. Одинокую девушку тошнит в ночном коридоре. Есть много мест, где это нормально, но не здесь, не сейчас.
– Обидно, – сказала Ника, взглянув на Ника веселыми глазами. – Я опять трезвая. Макс! Там за шкафом предвыборная агитация, тащи сюда.
Возник спор, что корректнее, класть («Ложить!» – сказал Максим) кандидатов ликами в рвотную лужицу или все-таки исподом, но тогда придется топтать изображенных ногами.
– А ты на лицо не наступай, – сказала Ника. – Ты перепрыгни.
– Я слабый, – отозвался Максим. – Я такое лицо не перепрыгну.
– Хотя когда-нибудь я дождусь от вас поступка? – загрустила Ника. – С большой буквы «Пэ»?
Из ее сумки квакнул мобильник. Ник, положивший было руку на ее ладную грудь, убрал руку. Максим выключал лампы, компьютеры, сгружал рыбьи хвосты в стол Педриллы.
– Да, – говорила Ника в телефон. – Се муа, господин Бубликов… ах, товарищ Бубликов. Уже товарищ? А что вас, уже того, раскулачили? Вот оно что, день рождения комсомола. Помню… Утрата невинности и все такое?.. Точно не скажу, но, кажется, я ее утратила в пионерском лагере… Да, много утекло… Да… Резюме, товарищ Бубликов, время – деньги… Лимузин?.. Можете подать к редакционному подъезду. Я одна. Совсем одна. Со мной двое мужчин… Ждем не более десяти минут.
Востребованная бизнесом, она была эпатажна.
– Ты хочешь принести нас в жертву, – сказал Ник.
– Который Бубликов, – спросил Максим, державший розовые ушки на макушке. – Древесностружечный?
– Нет. Теплосчётчиковый. Слушайте меня, мальчики: мы едем в пейнтбол-клуб на ретро-пати. Без возражений!
– Уретро-пати, – произнес Ник вслух. Господи, подумал он, почему они так скучают по своему пионерскому концлагерю? Что им там сделали хорошего?
– Я не могу идти на пати, – ныл Максим. – Меня девушка бросила.
– Фигня! – отрезала Ника. – Примешь участие в оргии, и все пройдет.
Вахтер уже отомкнул замок, он стоял у двери, выжидая, когда они наконец уберутся из редакции. Ниже среднего роста, с длинными руками, одетый в камуфляж, он напоминал чахлое дерево. Ника двумя пальцами подала ему ключ и сказала:
– Вы мизерабль, Максимыч.
Лимузин был роскошен. За рулем сидел бритый крупногабаритный разбойник в синем габардиновом костюме, который неучтиво, без интонации, доложил Нике:
– Шеф… ждет… в клубе.
– Классный синтезатор речи, скоростной, – кивнул на водителя Максим, бесстрашно усаживаясь позади его затылка. Ник сел рядом с Максимом. Ника впереди, закинув ноги на приборную панель с дюжиной цветных экранчиков, которые сообщали о встречном ветре, вчерашнем дожде, расходе горючего и расстоянии до цели.
– Такое чудо – и не летает, – зевнул Максим.
В самом деле, сопряжения машины и асфальта не ощущалось. Так что выходило, что они все-таки немного летят. Расслабленные кирные инопланетяне, парящие над поверхностью бедной планеты Земля. Нику вспомнился летний слет писателей-фантастов, ночные ходки за выпивкой, прослушивание под выпивку чудовищной повести о звездолетах, дырявые носки автора, мятые страницы рукописи, желтые ногти, торчащие из носков. Нет, Бубликов не пустил бы фантаста в свой звездолет.
Ника захотела семечек, разглядела на боковой улице возле кинотеатра неподвижную фигуру торговки и потребовала свернуть. Водитель повиновался.
– Вы… отклонились… от маршрута, – сообщил бортовой компьютер.
Купив семечек, Ника их всем предложила, но все отказались, и она лузгала семечки одна, сплевывая шелуху в свою сумку.
– Скажите, пожалуйста, – вдруг повернулась она к Максиму и Нику. – А куда делись листья?
– Какие листья? – удивился Максим.
– Опавшие, дурак. Сегодня утром я ехала на работу по этой улице, размышляя о том, что уже четыре месяца ни один мужчина не волновал меня до дрожи… впрочем, кому я это говорю? Я хочу сказать – повсюду были листья, толстым слоем. А сейчас… Разуйте свои пьяные глаза, мальчики. Где листья?
Мальчики (не считая водителя, конечно) стали озираться, Максим даже прижался носом к пуленепробиваемому стеклу. Они увидели голые тротуары, вязкие, готовые застыть лужи, спутанную поникшую траву. В лунном сиянии можно было разглядеть пустые бутылки и даже шприцы под скамейками, но – и тут Ника была (впервые за четыре месяца) права – никаких листьев.
