В тот момент Вера поняла, что все совсем не так, как она привыкла. Что она не знает, как дальше быть и что делать. Она не знала, знала я. Мне было не до удовлетворения собственного желания. Меня пригласила прилечь женщина сорока шести лет, не имевшая моего опыта. В ее глазах отчетливо было написано, ну и. Ну и работать, что же. В сексуальных фантазиях Веры присутствовали женщины, она что-то делала с ними, но, очевидно, не для того, чтобы получить удовольствие. Женщины в ее фантазиях были соперницами. Занимаясь сексом с ними, Вера утверждала над ними свое превосходство. И я не знаю, как именно она занималась сексом с женщинами в своих фантазиях, но со мной ее фантазии не были связаны никак. Ей незачем было утверждать надо мной свое превосходство, для меня оно всегда было очевидным. Тот первый раз вышел скомканным, и, может быть, я не помнила бы ничего кроме нашей антрепризы перед близостью, если бы Вера не запоминала то, что делаю я. Уверенно и последовательно она повторяла мои движения. Увлекалась и забывала о смущении. Смотрела на мое тело так, будто не видела своего. Робко дотрагивалась, робко гладила, неумело целовала. Я сказала ей голосом школьной учительницы, Вера, ты совершенно не умеешь целоваться. Да, удивилась Вера, мне этого никто не говорил. Она рассматривала каждый сантиметр моего тела, касалась каждого сантиметра, словно пытаясь понять, как тело реагирует на прикосновения. Вера была похожа на гинеколога, еще не уставшего от абортов. Изучала мой лобок и половые губы, долго думала над тем, как быть дальше, а потом уверенно ввела палец во влагалище. Это можно было терпеть. Все можно было терпеть. Все было сносно. Все, кроме пальца во влагалище. Она щупала меня изнутри и стонала. Так Вера стонала только один раз, от ее стона я покрылась инеем. Вера, что случилось. Она подняла голову и ответила, Рита, ты не представляешь, что это за ощущение. Какого же, а. Ну какого. Какого.
Говорю Вере, я написала тебе стишок, надеюсь, ты не обидишься. Рассказывай, снизошла Вера. Я начала читать «Бритая пилотка седенькая, едва вмещает заслуженных деятелей культуры, кончающихся вопросом, где ты, а где я. Не отнесенным к ведению русской литературы». Вера спросила, может быть, ты хотела написать «кончающих с вопросом». Нет, Вера, так было бы совсем неприлично. Вера посмотрела на меня с уважением.
За год до моего отъезда в монастырь бабуся предположила, будто я одержима бесами, поэтому постоянно болею. Я действительно болела с самого детства. И до детства тоже болела. Меня давно нужно было родить, но мама не решалась, а я рождаться отказывалась. Шла вторая неделя назначенных родов, и роды ожидали со дня на день. К исходу второй недели у мамы сдали нервы. Чтобы успокоить себя, побыть в одиночестве и купить «солененького», она отправилась на рынок. На пересечении улиц Искры и Армянской, пройдя два квартала от дома и не дойдя двух кварталов до рынка, мама поняла, что рожает. Ей двадцать шесть лет, и она не может себе позволить сесть на асфальт, нет. Неизвестно зачем преодолевая себя, мама возвращалась домой. Мама возвращалась, воды отходили, роды наступали. В четыре часа дня роддом принял нас. Я была готова родиться, но у мамы все время сдавали нервы. К пяти утра, спустя тринадцать часов после того, как отошли воды, вся бригада дежуривших врачей умоляла маму родить. Мама была готова, но нервы сдали у меня. На меня давили, чтобы выдавить. Меня просили выйти добровольно. Мне угрожали кесаревым сечением, а потом принялись вытаскивать щипцами. Во время моего рождения мне порвали щипцами оба уха, вывихнули шейный позвонок и туго затянули пуповину, обмотавшую шею. Врач взял меня за ноги и поднял руку. Волосатой и фиолетовой я висела вниз головой, пока он задумчиво меня осматривал. Я не кричала. Что такое, испуганно спросила мама, кто это. Это девочка, ответил врач, но кричать отказывается. Что значит, отказывается кричать, билась мама в истерике, она должна кричать, потрясите ее. Меня трясли, шлепали по спине и ягодицам, но я не кричала. Мертвая, испуганно произнесла мама. Да нет, живая, нервничал врач, еще дышит, несмотря на асфиксию. Мама потеряла сознание, а я закричала. После того как я закричала, весь роддом просил маму только об одном, сделайте что-нибудь с вашей девочкой, она пугает остальных детей. В тот день папа угощал выпивкой весь Кишинев, и на вопросы «какая она», отвечал, хорошо кричит.
Присутствие Влады в монастыре не напрягало меня. Мы хорошо ладили, с нами была Валюша, и страхи почти оставили меня. Иногда я одергивала Владу, если она смотрела на меня слишком откровенно. Неужели ты не понимаешь, что сестры тоже читают твой взгляд, возмущенно шептала я ей на ухо. Когда Влада хотела меня позлить, она специально делала томный взгляд, от которого поющие на клиросе сестры смущались и начинали рьяно осенять себя крестным знамением. В целом же она становилась похожей на всех нас, отбывая ежедневные службы в монастыре. Вместе с нами молилась, вместе с нами пела, вместе с нами трапезничала. Во время службы Влада кланялась как все сестры, касаясь рукой пола. Сестры имели обыкновение перекреститься и застыть в поклоне, положив руку на ковер. Так проходили минуты. Кровь приливала к голове, в ушах начинало звенеть, но все мы были одним поклоном и рукой, касающейся пола. При очередном затяжном поклоне, молодая инокиня, весьма смешливая и всегда смешащая нас, просто склонила голову, в то время как мы кланялись по пояс. Сестры, а что вы все время ищете на полу, спросила она. После ее вопроса никто из нас уже не мог выпрямиться. Мы тряслись от смеха. Священник произносил возгласы в никуда. Когда он понял, что мы не собираемся продолжать петь ектенью, то начал подпевать сам себе «Господи помилуй». Поскольку священник был лишен слуха, мы стали трястись еще сильней. Прихожане, стоявшие позади нас, недоумевали. Но, решив, что ошибся священник, они тоже склонились и стояли в странной позе, пока нас разбирал смех. Мы пришли в себя, выпрямились и начали поглядывать назад, а прихожане даже не думали переставать кланяться. Увидев застывший в поклоне храм, мы стали смеяться почти в голос, и тут Игуменья решила положить конец нашему безобразию. Нет, мы очень старались петь, но через фразу половина певчих странно замолкала, чтобы потрястись. Когда первая половина приходила в себя, то из себя выходила вторая половина. Но когда на клирос поднялась девочка лет пяти с запиской от Игуменьи «все будете наказаны», мы вновь сложились. Чтобы привести нас в чувство, из алтаря на клирос выглянул священник, и лучше бы он этого не делал. Увидев нас в припадке смеха, он стал смеяться сам, так что службу вести уже было некому. Еще несколько дней мы не могли кланяться во время служб, все наши молитвенные поклоны неизменно заканчивались истерическим смехом.
Приятельница Веры по работе, Даша, хотела отметить свой день рожденья в квартире Веры. О ней говорили, когда-то она была не то первой женщиной-депутатом, не то самой молодой женщиной-депутатом. Одно из двух. Теоретически, у нее прекрасное образование, и в целом она не дура. Вера поступила как обычно. Пообещала Даше квартиру, но за неделю до праздника принялась метаться. Все здоровые люди, сошлись в одном, Вера, не делай этого. Вера мялась и отвечала, да-да, это ужасно будет, но ведь я обещала. Дав слово отказать Даше в квартире и всех сопутствующих празднованию бесчинствах, Вера сказала Даше «да». В оставшиеся до безобразия дни она уговаривала меня поддержать ее, но я решительно отказалась. Я осталась ночевать у Веры накануне дня рождения Даши-депутатки. Заснули мы как обычно под утро, но утром Даша начала завозить в квартиру продукты. Мне уже было не по себе, поэтому в двенадцать часов, пошатываясь, потирая глаза, я встала и потащилась на кухню. На кухне сидела большая белка. Даша-депутатка сидела на моем месте в очках «мечта авиатора». Она невозмутимо рубила лук репчатый. Я осмотрелась. На разделочной доске стоял таз рубленого лука, килограмма три, не меньше. А Даша невозмутимо рубила лук. Так и не поздоровавшись от удивления, забыв поздравить ее, я спросила, а не много ли лука. Не, лука не много, спокойно сказала Даша. Я остолбенела. А куда же столько лука. Ну, у меня лучок во всех блюдах, основное блюдо это рыба, ответила она. Будет рыба с луком. Это же килограммов пять, предположила я, пять килограммов лука. Семь, уточнила Даша. А сколько же тогда рыбы, задумалась я. Тут в кухню стали вносить рыбу. Брикеты мороженого палтуса. Мое сознание рассыпалось. Если готовить палтус, действительно, лука нужно семь кило. Я Рита, сказала я. А я Даша, сказала Даша. Пришла Вера, и я обрадовалась ей, потому что своим видом она привела меня в чувство. Вот Даша у нас специалист по Никарагуа, представила мне Дашу Вера. По-моему, Даша была по Никарагуа. Вера начала мне рассказывать, какой Даша прекрасный человек. Обливаясь слезами от семи кило лучка, я слушала рассказ Веры о Даше и ненавидела лучок, палтуса и Никарагуа тоже. По всему выходило, что Даша хороший человек, с хорошим образованием. Но что-то все же выдавало в ней заурядную скотину. Тогда я цинично посмотрела на Дашу, обрубившую лук и приступившую к рубке моркови, но без очков. Даша, как в Никарагуа. Даша нервно заморгала. Как в Никарагуа, повторила она, а там все хорошо. Она начала долбить брикеты палтуса. Я уехала от Веры и ждала ее у себя. Вера обещала не пить, приехать ко мне и остаться ночевать. Приехала она достаточно рано, повторяя только одно слово «беспонтово». Этим она охарактеризовала начало вечеринки. Даша не особо трудилась объяснять приглашенным, в чью квартиру они приходят. Ей удалось собрать на празднике не только вполне приличных людей, но также фриков, недобитых комсомольцев, совершенных отморозков, заурядных шизофреников и вообще людей случайных. Тех, кто понятия не имел даже о том, у кого день рожденья. Сорок минут Вера отсиживалась на кухне, но когда на ее глазах в кухню со словами «посмотрим, что у нас здесь» стали входить фрики, ей стало плохо. После того как пятый фрик перебрал лекарства на холодильнике, а шестой выпил ее любимый белорусский бальзам, терпение у Веры кончилось. С ужасом она говорила мне, ты представляешь, эти люди все еще играют в комсомол, им все еще кажется, что нажраться до потери сознания это жутко круто. Я успокаивала Веру и думала только об одном, кто завтра будет убирать ее квартиру.
