Весь опыт их тяжелой трудовой жизни, весь опыт их родных и знакомых, многих поколений предков учит, что с государством лучше не связываться. Плохо будет.
Они еще долго допрашивают Шурку. Что да как. Пока окончательно не уясняют для себя, какова была его роль в событиях.
В конце концов, уже поздней ночью, оценив все и действуя по принципу «береженого Бог бережет», решают, что Шурке немедленно нужно уезжать из Жемчужного. Пусть едет к Зойке в Алма-Ату. А там посмотрим.
Он не спит до самого утра. Все ворочается на своем диване: «А как же теперь училище? Как Галка? Что делать в Алма-Ате? Неужели все мечты пропали даром… И из-за чего?»
Утро. Гигантский желток Солнца еще только-только начинает разогреваться на голубой сковороде небосвода, а на дороге, ведущей в сторону города, уже показываются двое путников с собакой. Они выходят за околицу и быстро топают по асфальту через огромное поле желтоцветущих подсолнечников.
Впереди шагает крупный широкоплечий парень, одетый в парадный, видимо, выпускной костюм и белую рубашку, но в потрепанных кроссовках и с рюкзаком за плечами. Чуть отстает от него, семенит, поспешает худенький, беленький, лопоухий мальчишка с тонкой шеей, выглядывающей из-под воротничка голубой рубашки. То обгоняя, то отставая, мотается между ними большая серая овчарка. Это Шурка Дубравин, Вовка Озеров и Джуля. Собака, чувствуя скорое расставание, то забегает вперед, преданно заглядывает в глаза Шурке, то вдруг останавливается, смотрит на еле виднеющийся позади поселок.
Парни останавливаются передохнуть, когда крыши домов скрываются за горизонтом.
– Ну, прощай, Володя! – протягивает руку лопаткой Шурка. – Привет нашим передавай. Пусть не обижаются. Это жизнь. Я тоже человек… Гантели, штангу, книги, журнал нашего общества забери. Я все приготовил. Мать отдаст. Дальше не ходи! Я сам!
Они крепко обнимаются. Вовуля тыкается носом в парадный пиджак, шмыгает. Дубравин отрывается. Опускается на корточки. Чтобы не выдать своего волнения, долго теребит жесткую, густую шерсть Джули. Наконец встает.
И уходит вперед по асфальту. Один.
На душе у него как-то торжественно-печально. Он чувствует, что родное село позади. И может быть, навсегда остался там самый лучший, самый важный кусок его жизни. Он смахивает прозрачную слезинку с ресниц. И прибавляет хода.
Володя долго стоит на дороге, держит собаку за ошейник и смотрит вслед удаляющейся, уменьшающейся фигурке. Легкий, прохладный утренний ветерок шевелит листву на деревьях, а потом вдруг накатывается на поле и громко шуршит жесткими листьями подсолнечника.
Фигурка на шоссе неожиданно оборачивается. Дубравин из невероятного далека, куда он уже ушел за эти три минуты, машет им рукой. Вовуля поднимает ладонь ему в ответ. Пес гулко лает, скребет лапами по асфальту. Но Озеров удерживает собаку и еще долго стоит, ждет, пока Дубравин не исчезает, не растворяется в дымке всходящего солнца.
Часть II
Судьба переселенца
…Начали с кумыса, потом подали чай, а после него – горячий бешбармак, доставлявшийся на конях… Для джигитов-подавальщиков подобрали иноходцев с посеребренными седлами, головы джигитов обвязали белыми шелковыми платками.
Они брали из кухонь блюда с дымящимся мясом и неслись на иноходцах к гостевым юртам, сверкая серебряными украшениями…
М. Ауэзов. Путь Абая
Желудь упал на землю. Был он лаковый, тупо-блестящий. И похож на пистолетный патрон. Или маленький зеленый дирижабль.
Долго лежал без толку на земле. Пожелтел.
Приходила дебелая, с грязным пузом свинья. Ела, хрумкая, чавкая. Слюни текли из пасти. Острыми копытцами рвала вокруг землю.
Желудь уцелел. Скатился в ямку, оставленную хавроньей. Черная земля обняла его и дала силу. Лопнула блестящая оболочка, выпустился белый корешок. Ушел вглубь. А с другого бока проклюнулась веточка, и раскрылся зеленый нежный листок. Солнце обогрело и оживило его.
Год прошел. Стало маленькое деревце. В два листочка.
Желудь же усох, превратился в труху.
Началась новая жизнь.
Амантай вышел из серой юрты на зеленый горный луг, простирающийся перед нею. Голубой Иссык-Куль далеко внизу бриллиантом переливался под ослепительным солнцем. И белый пароход, за которым тянулся пенный след, казался отсюда игрушечным. Суровые же черные гранитные скалы Ала-Тоо, наоборот, приблизились.
Вчера вечером он не разглядел всей красоты. А сейчас увидел. И задохнулся. «Все прозрачное! Воздух, вода, свет. Как на картине! И белые юрты, как плывущие лебеди на зеленой траве!» – неожиданно для себя поэтично произносит он.
– Амантай-бала! – ласково зовет его вышедший из-за самой большой белой юрты дядя. – Иди умойся и помогай Жакыпу! Сегодня у нас важный день.
Дядя Марат – живое воплощение справедливости эволюции. Прадед его и дед были кривоногими толстяками с вывернутыми наружу жирными губами. Но каждый из них брал в жены первых аульных красавиц. Белокожих пери. Два поколения. И результат налицо. Дядя – высокий, худощавый, с благородной сединой на висках. Одно слово – красавец мужчина-лев. Взгляд его темных с восточным разрезом глаз спокоен и важен.
Агай Марат нравится Амантаю. Не нравится ему другое. То, что дядя приехал сюда «поговорить» с нужными людьми об университете. Школа, книги, отец, друзья учили другому. И хотя перед друзьями Амантай бравировал и хвастался, на самом деле ему было стыдно. Он чувствовал себя униженным. Что, если спросят: «Как ты поступал?» Вот от чего, когда сейчас дядя сказал об этом, все в груди у Амантая напряглось, затопорщилось, уперлось. Не таким он видел свой путь в «начальники». Но дяде перечить не смел. Только искоса глянул и с неохотой пошлепал к Жакыпу. Испортилось настроение.
Дальний родственник секретаря райкома Жакып – плосколицый, медведковатый киргиз – уже ловко раздувал с помощью сапога огромный, пузатый, медно-блестящий, начищенный по торжественному случаю самовар. Синий дымок из прокопченной металлической трубы тянул в сторону юрт. Свежий ветерок разносил запахи кошмы, дымок кизиловых дров, конского навоза.
Молодая жена секретаря райкома уже разожгла огонь под огромным казаном. В пенящемся, кипящем янтарном масле жарились казахские колобки – золотистые баурсаки.
Самовар запыхтел. Жакып отер рукавом клетчатой рубашки пот с плоского загорелого лица. И пригласил Амантая. Они присели на кошме недалеко от самовара и принялись тянуть сладкий чай со сливками.
Жакып так и надувался от важности. Еще бы! Ему, простому аульному киргизу, сам секретарь райкома доверил обслуживать важных гостей из самой Алма-Аты! Больше того. Казахи всегда ставили себя выше киргизов. А тут ему в помощники дали городского казаха. «Ой, бай! Что творится на белом свете! Надо срочно показать этому тощему с сердитыми глазами, что он, Жакып, здесь главный».
– Будешь помогать мне! Твой дядя сказал. Мы с тобой будем гостям подавать. Надо хорошо услужить. Это дело важное! – произнес он. И уже с облегчением обратился к хозяйке: – Эй, байбише, дай нам баурсаков, пожалуйста. Чайку попьем да и начнем.
Амантай, выросший на севере, не понимал, почему дядя велел ему подавать гостям. Он вообще не просекал всех этих восточных тонкостей обхождения с «большими людьми». И, наверное, долго бы еще оставался в неведении, если б не Жакып.
– Сегодня большой праздник. Той, – толковал он ему, крепкими зубами жуя баурсак. – И испортить его нельзя. Тут любая мелочь важна. Что будет, если ты возьмешь и нальешь ректору полную пиалу чая? Он обидится. И тебя никогда не возьмут в университет. А почему? Потому что уважаемым гостям чаю наливают на донышко пиалы, понемногу, чтобы остывал быстрее. А тем, от кого хотят избавиться, бухают полный стакан. Мол, выпей и уходи… Полотенце для рук подавай с поклоном… Говори почтительно. У нас это главное, а не твои великие знания. Учись, пока Жакып живой…
«Как же так? Неужели все, что он говорит, – правда? Да врет он все. Не может этого быть. А зачем же нас тогда учили в школе? Бред какой-то. Моя судьба зависит не от знаний, а от того, как я умею голову барана разделывать? Это унизительно!»
А праздник тем временем разворачивался во всей красе.
Из гостевой юрты на полянку потянулись приезжие. Рядом с дядей Маратом шел ректор университета Ураз Джолдасбеков. Могучий, толстый. Волосы черные, гладкие, глаза узкие, масляные. Пузо торчит далеко вперед так, что брюки не сходятся. Когда-то он занимался вольной борьбой, поэтому и сейчас ходит, растопырив руки и переваливаясь. Ну, прямо большой пингвин. Особенно в этом черном костюме.
Чуть позади – не так давно избранный мэр Алма-Аты Серик Кунтушбаев. Еще недавно он был комсомольским секретарем, мальчиком на побегушках у сильных мира сего. Люди его типа до самой старости сохраняют моложавость. Стройный, гибкий, подвижный, как ртуть, сразу и не поймешь, сколько ему лет. Модные усики, модная кепка с большим козырьком, модный свитер.
