Ознакомительная версия.
«В субботу в шесть, не опаздывай, папа этого не любит». И в 18–01 я нажал кнопку звонка, держа в руках скромный букетик для мамахен.
– Здравствуйте, Геннадий! Рады познакомиться. О, мои любимые нарциссы, я могу на них часами любоваться! А вот эти домашние тапочки специально для вас приобретены, даже ценник не отрезали: если не подойдут, поменяем. Ну, мойте руки – и милости просим к столу!
Ждали меня здесь, похоже, годами. Глянули быстро на мои дырявые башмаки, подумали наверняка: «Ничего, хлебушко выкормит, водичка отмоет, будет – как все».
Стол ослеплял. Расстарались. Посадили меня напротив мамахен. Дочь – о правую руку, папахен – о левую, я посередине зажат.
– А как вы относитесь к спиртному? – папаша наклонил над моей рюмкой плоскую бутылку французского коньяка.
– Хорошо бы, – никулинским голосом пробормотал я, делая вид, что пытаюсь прочитать незнакомую этикетку.
Налили всем. Папаша встал в торжественную позу:
– Предлагаю выпить за знакомство! Пусть оно ознаменует все самое лучшее, и пусть наш гостеприимный дом покажется вам, Геннадий, родным!
«Ага, – подумал я. – мало не покажется». Но чокнулся со всеми, пытаясь улыбчиво глядеть хозяевам в глаза. Рюмка была настолько маленькая, что я чуть не поперхнулся. Мамахен посмотрела на меня с легкой тревогой.
– А чем вы занимаетесь, Геннадий? – спросила она, дождавшись, когда застучат вилки.
Допрос начался. Под такую закуску положено принимать любые правила игры.
– Я журналист. Работаю в многотиражной газете.
– И какая, я извиняюсь, зарплата у вас? – подключился папахен слева. – Сколько, если не секрет, получаете?
– Зарплата маленькая, – после коньяка почему-то стало жалко себя, и я заторопился. – Но у нас же еще гонорары есть. И у творческих работников, и у фотокорреспондента, например. У него один опубликованный снимок – это дополнительно рубль. Вот вчера был легкоатлетический кросс, мы стоим в кустах, бегун показался на дорожке, мы фотокору кричим: «Вовка, рубль бежит!»
Папахен молча налил по второй. Мать с дочерью тоже как-то приуныли.
– И у вас рубль?
– Нет, у нас построчно. Больше напишешь – больше получишь. Недавно вот мой очерк в областной газете опубликовали, триста пятьдесят рублей гонорару получил.
– Сколько-сколько?! – выдохнули они чуть не хором.
– Триста пятьдесят.
Мгновенно всё смешалось в доме. Папаша улыбался мечтательно, глядя куда-то в светлое будущее. Мамаша елозила на стуле, не сводя с меня повлажневших глаз.
– Дочь, ты почему за Геночкой не ухаживаешь? Накладывай холодное нашему дорогому гостю! Отец, налей ему!
Тот снова встал, говорил долго, опять про то, что «ознаменовано этой судьбоносной встречей», про детские голоса, которые «должны наполнять каждый нормальный советский дом». Праздник разгорался. По протоколу наверняка полагались еще горячее блюдо и обязательный торт – это как водится.
– Геннадий, а каких писателей вы любите? – мамаша явно пыталась найти во мне родственную душу. – Вы любите Тургенева? Я просто обожаю его повесть «Первая любовь»! А вот Толстого – я не очень, он как-то длинно пишет.
– Да, конечно, Тургенева люблю. И «Первую любовь», и «Асю», но «Записки охотника» больше, – дожевывая копченого угря, согласился я.
– А сколько времени вы писали этот очерк? – не отставала она.
– Долго. Целую неделю.
– Не-де-лю? За одну неделю – триста пятьдесят рублей?! Отец, ты слышал?
– Слышал-слышал, – отозвался отец. – И меня радует, что Геннадий уверенно стоит на своих ногах. Может, еще по рюмочке до горячего? А завтра с утра можно всем вместе поехать на нашу дачу…
– Ура! – пискнула дочь, молчавшая всю дорогу.
– Отличная идея! – поддержала мать. – Оставайтесь у нас. Мы постелем вам на диване.
«Да он у вас скрипит, и простыня постоянно сползает», – чуть не выпалил я, но вовремя прикусил язык. Слава богу, хозяева приняли мое молчание за врожденную скромность, и это им снова понравилось.
– А что вам, Геночка, мешает каждую неделю писать по очерку? – умильно глядя на меня, поинтересовалась вдруг мамаша.
– Что мешает? Да ничего, наверное. Может, неустроенность. В бытовом плане…
– Вы ведь не женаты?
– Нет.
– А любовь в вашей жизни была?
Я снова хотел честно ответить «нет». Но она так настороженно глянула на свою дочь, ссутулившуюся над красной рыбой, что тут же передумал и ляпнул:
– Да, была. Мы безумно любили друг друга…
– Пойду посмотрю горячее, – сказала дочь, ни к кому не обращаясь, и закрылась на кухне.
– Ну, и как же складывались ваши отношения? – холодеющим голосом поинтересовалась мамаша. – Вы собирались пожениться?
– Нет, она была замужем. – И тут меня понесло. – Муж был намного старше ее и занимал высокое положение. Однажды он застукал нас, но молча вышел. Как потом она рассказывала, он только слегка попрекнул: «Ты даешь повод в свете говорить о себе». В общем, что тут долго рассказывать? Если коротко, всё очень трагично кончилось, а она так хотела стать писателем, детским…
– А что случилось? Почему трагично?
– Аня покончила с собой, она бросилась под поезд…
Мамахен смотрела на меня с нескрываемым ужасом, подбородки ее дрожали. И тут взорвался папаша:
– Да это черт знает что! Зачем вы, Геннадий, рассказали нам эту мерзкую историю? У вас что, гены такие – чужие жизни губить?
– Наверное, – смиренно признался я. – Какие гены, такой и крокодил…
Пока они тягостно молчали, переваривая страшное и незнакомое, я пошел искать туалет, но в прихожей передумал и тихонько – прямо как был, в новых тапках – выскользнул за дверь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот дом.
В тот день мне предстояло идти на ночное дежурство. Я собирался писать очерк о тех, кто не спит, охраняя наш покой, о людях в синих шинелях, служба которых и опасна, и трудна. Местное милицейское начальство разрешило подежурить с гаишниками на линии. Как они выражаются, «если кто-то кое-где у нас порой» нарушает правила дорожного движения, надо им за это без всяких поблажек если не уши, то талоны прокалывать. Словом, буду сегодня нарушителей казнить на дорогах.
На точку меня поставил сержант Серега, так он представился. Вот здесь, грит, будешь стоять, вот тебе жезл и повязка. Если кто поедет со стороны больницы, маши ему палкой: у больницы кирпич висит, здесь проезда нет, а они норовят срезать, чтоб короче было.
Остановишь, потребуешь документы, объяснишь, что нарушать нельзя, а тут как раз и я подъеду, поставлю им компостер на уши…
Серега – парень молодой, может, лет на пять постарше меня. Мы с ним еще покурили, потом он сел на мотоцикл и уехал, а я остался стоять на обочине, переполненный собственной важностью и ощущением высшей власти, что давали полосатая деревянная палка и красная повязка.
Ночь надвигалась тихая и послушная, словно кошка. Было тепло и безветренно. Я чувствовал себя героем-пограничником, вершителем судеб, хотя тишину никто и не собирался нарушать. Впрочем, что-то вдалеке затарахтело, похожее на мотоцикл, минута – и свет фар плеснул на дорогу. Точно, мотоцикл. Мой первый нарушитель!
Я вышел почти на середину дороги, поднял жезл, махнул, показывая место прямо у ног. Мотоциклист там и затормозил. Молча, не дожидаясь, пока я, как положено, представлюсь, он достал из кармана права, протянул мне. Я хотел прочитать хотя бы его фамилию, но в темноте не смог разобрать и не нашел ничего лучшего, как сунуть права нарушителя в карман своего плаща. Мы помолчали пару минут, а потом синхронно вынули сигареты, закурили.
– Слышь, отпустил бы ты меня, а? Что со мной будет?
– Ничего не будет. Нарушать не надо. Сейчас сержант приедет, дырку проколет – и все дела.
Мужик как-то сдавленно крякнул и сплюнул. А тут как раз и Серега подкатил на своем мотоцикле. Молча взял права, проколол техталон, вернул хозяину: «Езжайте!» На меня он даже не взглянул.
– Ты чего, Серега? Я что-то не так сделал?
– Да нет… Сосед это мой. Кореш, можно сказать.
– Чего ж ты не сказал? Отпустили бы!
– Ага, а ты потом прописал бы в своей газетке, что я своих отпускаю, а только чужим уши прокалываю. Не, врать никогда не надо, себе дороже выйдет, стыда не оберешься.
Мы еще с полчаса без толку простояли на точке. Тогда-то Серега и предложил:
– Эх, поддать бы сейчас!
А где ночью возьмешь? Серега подумал и говорит:
– Мне, конечно, неудобно туда идти. Но есть тут у меня одна знакомая, в больнице дежурит по ночам, медсестра. Нет, погоди, может, и не она сегодня…
Но мы уже шли к больнице.
– Мне неудобно, меня же все там знают…
– Серега, если не она, уйдем спокойно и всё, понял?
Внутрь он пошел один. Я остался у калитки. Стою, курю. Во дворе темно, я в окошко освещенное заглядываю, а окошко низко-низко. О, чудо! Ножки стройные-стройные, маленькие такие. А хозяйки самой не видно.
Ознакомительная версия.
