Ознакомительная версия.
Утром вместо работы я поехал лечить глаза.
Врач – молодой, с грустным лицом и вихрастыми русыми волосами – предложил мне стул. Я мотнул головой, тщетно стараясь хранить спокойствие. Дергалась мышца щеки, в кулаках и висках кровь забивала гвозди. Он посмотрел с внимательным сочувствием на мой тик и велел рассказывать.
Рассказывать! У меня не было слов – я мыслил движением и предметом. Противник повыше, зато поуже в плечах. Аппаратура, угол стола, бетонная доска подоконника. Но не виском. Убивать плохо. Бить – хорошо! Лучше – на открытом пространстве. Конечно, и он ответит. Если только не примет моё нападение как крест за любовь.
В растерянности доктор смотрел, как копится к броску моя ненависть, и вдруг до него дошло. Он понял, кто явился к нему, и вздохнул прерывисто. Так сильно, прерывисто и по-детски! Вечно вздохнул. Вздохнул в Гефсиманском саду.
От этого вздоха моя смертная злость сорвалась и ушла, как рыба с крючка. С пустыми руками я стоял супротив врага, и мне было жалко его, как бывает жалко собаку, птицу, любое живое существо, которому причиняют увечье.
За спиной Майиного доктора светлело окно, а в нём августовский вянущий тополь. Сизый голубь, переминаясь по карнизу, клевал в стекло.
– Ну давайте, работайте! – сказал я, садясь на стул. – Проверяйте буковки!
Но он не стал проверять, а остановился поодаль, задумавшись надо мной. Я почувствовал спазм и тепло – не в глазах, пока ещё только в горле. Встал и вышел.
Дома я раскопал нашу с Майей сумку для путешествий и перекинул в неё из шкафа кое-какие вещи. Взял ещё фотоаппарат, ноутбук, зарядку от телефона и удочки. Ключи бросил на подзеркальный столик. Что говорила Майя, я не разобрал, потому что временно оглох, а Лизки дома не было. Моя мама повела её в Ледовый дворец, да я о ней и не вспомнил.
Выйдя, долго искал по двору нашу новую машину – классную тачку, японский внедорожник, будь он неладен. А когда нашёл, никак не мог пристроить удочки. Отовсюду они выпирали. Из машины позвонил маме и сказал… не помню что. Её ответная реплика тоже не уцелела в памяти. Потом позвонил Денису и Маргоше – это мои давние друзья по пекарне – и спросил, не хотят ли они со мной на рыбалку? Денис согласился с лёту, но Маргоша остудила его: что, прямо в рабочий день?
Тогда я позвонил Пете, и Петя всё понял. Он сказал, что на рыбалку не поедет однозначно, тем более с психопатом в стадии обострения. Но не будет возражать, если вечером я зайду к нему на часок.
Я бросил телефон на сиденье, где обычно ездила Майя. Мне хотелось вдавиться в автомобильное кресло, войти под обивку и уснуть там, как спал когда-то в животе матери. Страшно было не то, что меня разлюбили, а то, что нет, оказывается, ничего вечного. Я тыкался в углы души и не находил убежища. Куда ни плюнь – всё смертно. Нелепость, конечно, но самым живым из всего, на что оглянулась память, был сегодняшний проигрыш в кабинете, когда я пожалел Майиного доктора. Пожалел, как дурак, или, может, это голубь в окне сбил меня с толку?
Поначалу я хотел уехать в Оптину Пустынь или ещё всё равно куда. Колоть дрова, печь хлеб.
– А что, хорошая мысль! – сказал Петя, к которому я завалился с вещами. – Погоди только, мы тебе сухарей соберём на дорожку. У меня там батон чёрствый! – и он на полном серьёзе пошёл на кухню резать хлеб. Настрогав ломтей, он оставил их лежать на доске, отряхнул ладони от крошек и загадочно произнёс:
– А пока сухарики сушатся, отвезу тебя в одно место!
Я не стал возражать. Во мне даже дёрнулась надежда: вот сейчас он поедет со мной домой и сотрёт из действительности этого офтальмолога. Скажет: «Ребята, да вы чего!» И мы с Майей заживём дальше.
Но у Пети были другие планы. Он отвёз меня в клуб, где сам тренировался уже несколько лет. Там мне выдали обмундирование и пахнущее фальшивыми цветами полотенце. В пику святому долгу музыканта трястись за сохранность рук Петя здорово боксировал. Ничего не беречь и вообще было в его характере. Безо всяких сантиментов он выбивал из меня «Оптину Пустынь», выбил бы, наверно, и Майю с доктором, но, не рассчитав, засветил в глаз.
– Ну вот! – сказал он, оглядев меня с удовлетворением, как если бы фингал был частью реабилитационной программы. – А теперь покушать и коньячку! Завтра будешь как новенький!
На следующее утро я проснулся в Петиной «студии» – квартирке, где он недавно снёс стену между гостиной и кухней, чтобы влез рояль, – и, не обнаружив хозяина, набрал его номер. «Я пока у моих погощу, – сообщил он. – Ключи на столе, поливай пальму. В общем, живи!»
Сам он недавно расстался с очередной подругой и был не прочь отдохнуть у родителей – в чистоте, на маминых разносолах.
«Это верно, а что ещё делать? – сказал я себе, разглядывая в зеркале след вчерашнего бокса. – Живи, брат!» И стал жить.
В моей семейной драме не было ничего выдающегося. Никакой волшебной изюминки. Всё логично, всё по заслугам. Слабая надежда, что Майя прибежит утешать меня от беспочвенной ревности, не сбылась, и я начал думать, как бы попроще и без мучений спустить свою жизнь под откос.
Недолго злоупотребляя гостеприимством Пети, я перебрался к родителям.
– Наломал – отвечай! – сказала мама, которую я не решился посвятить в подробности разрыва. – Мирись, налаживай отношения! А то оставишь себя без дочери, а меня без внучки.
К сожалению, её совет лежал за пределами моих возможностей. Я не видел дороги и ограничил жизнь работой и сном. Единственная щёлка – по выходным Петя стал вытаскивать меня в лесопарк погонять мяч с товарищами детства.
С той поры лес взял на себя роль моего наставника. «Так же, как смысл зелёной листвы – в выработке хлорофилла, смысл человеческой души – в выработке любви, – шептал он мне в самое сердце. – Если ты стал непригоден и вырабатываешь какой-нибудь шлак вроде тоски или зависти – облети и умри».
На эти и подобные темы я размышлял, гоняя мяч, спотыкался и пасовал противнику. Но дальше раздумий дело не шло. Петя бранил меня и требовал решительных мер. Я и сам не понимал, почему не предпринимаю попыток к восстановлению мира с Майей. Что-то мистическое было в моём бездействии; я чуял, что не одни предстоит сносить железные сапоги, и трусил перед дорогой.
В какой-то осенней игре я ухитрился запульнуть в ворота врага два мяча. «Ну что, брат, на поправку?» – сказал в перерыве Петя, и было видно: он рад, что я снова забегал шустро. Я тоже был рад и, может, отыграл бы второй тайм ещё веселее первого, если бы не странное препятствие.
Минут через пять после возобновления игры сквозь дождливую взвесь я увидел на кромке поля девочку, чуть помладше Лизы. На ней были коричневые брючки, розовая курточка и зелёный берет. Цветение это среди вянущего, обожжённого заморозками леса захватило меня.
То и дело я соскальзывал на девочку взглядом: сперва она возила палкой в луже, гоняя листья от берега к берегу, а затем бросила своё занятие и уставилась на поле.
Я чувствовал на себе её взгляд всякий раз, когда упускал мяч. Мне казалось, она жалеет меня, потому что я рассеян и товарищи по команде частенько удостаивают меня справедливых эпитетов.
– Петь, не знаешь, чей это ребёнок? – спросил я, пока один из наших бегал за улетевшим в кусты мячом.
– Витьки Евсеева, – сказал Петя, кивая на ворота противника. – Берёт её у жены по субботам.
Я обернулся и поглядел на Витьку. Должно быть, смесь чувств, проступившая на моём лице, не понравилась Пете.
– Ступай-ка ты, брат, отдышись! – велел он и, положив ладонь мне на спину, проводил до скамейки.
Тем временем девочка отошла от края поля, сделала несколько шагов в сторону лавки, где я присел передохнуть, и подобрала жёлудь. С полминуты она ковыряла шляпку, а затем приблизилась и очень тихо спросила:
– А почему у вас такая чёрная кофточка?
Вопрос в стиле Красной Шапочки застал меня врасплох. Во-первых, не кофточка, а майка. Во-вторых, что значит, «такая чёрная»? Просто чёрная. Не чернее, чем у других. На мне была обыкновенная спортивная майка с длинными рукавами. Чёрная. Без рисунка.
– А какая должна быть?
– Зелёная, как у моего папы, – сказала девочка и посмотрела на свои носки, тоже вполне зелёные. Левый был явно темнее правого. Он промок, как и край левой брючины и оба манжета розовой куртки, искупанные в луже.
Было ясно, что мои способности поддерживать беседу разочаровали её. Она развернулась и побежала прочь от футбольной поляны, к берёзкам, где валялся её велосипед.
В этот миг родитель девочки Витька Евсеев спас ворота, о чём свидетельствовала горестная брань нашего нападающего.
Я взял рюкзак и пошёл в сторону аллеи. Проходя мимо ворот, крикнул:
– Евсеев, у тебя ребёнок в луже вымок, а ты не чешешься!
– Пусть закаляется! – беспечно ответил Витька. – А ты чего, уже убегался?
Через пару минут на аллее меня нагнал Петя.
– Да стой ты! – крикнул он, дергая лямку моего рюкзака. – Почему ушёл? Из-за дочки Витькиной раскис? – взялся допрашивать он. – А кто виноват? Я тебе сколько говорил: не можешь выкинуть из башки – иди и отвоюй обратно! Просто возьми своё!
Ознакомительная версия.
