Ознакомительная версия.
– Конечно, жена. И хорошая, верная, – рассказывал дед, – я к ней очень привык. Но я ведь ее никогда не любил. Любил я Тамару. Да, очень любил. Ты знаешь, ведь я не хожу на могилу. Сказать почему?
– Почему?
– Потому что душа моя с ней до сих пор.
И он замолкал, погружался в себя, почти забывая о Вере.
– Она умерла молодой? – шептала ему осторожная Вера.
– Она умерла молодой. Диагноз они не поставили. Сказали, что сердце. Да, сердце. Сначала они говорили, что грипп. Потом – воспаление легких. Потом, уже в самом конце только, – сердце. Пришел частный врач и сказал: «Это сердце». И мне говорит: «Я кладу ее в клинику». Но он не успел, и она умерла.
– Зачем же потом ты женился на бабушке?
– Ну как? Полагалось жениться. Но Томка! Она попадалась мне часто, все время. Еду однажды на своем «Москвиче» за троллейбусом и вижу: она! Стоит у окна в серой кроличьей шапке, читает какую-то книжку. Я еду, кричу ей: «Тамара! Тамара!» Она не услышала, книжку закрыла. И я сразу понял ошибку. Похожая женщина, это бывает.
Вере было двенадцать лет, а дед был старик, зачем-то доверивший ей свои тайны. Поэтому бабушке Вера врала, а когда дед умер и бабушка в сотый раз принималась рассказывать, какая была между ними любовь и как она вспыхнула с первого взгляда, то Вера глаза отводила, молчала.
Итак: ложь была, много лжи. Как много воды на земле: рек, озер.
Когда этот новый учитель уставился на нее голубыми глазами и вдруг побледнел, она даже не удивилась. На нее часто заглядывались в метро и на катке, она знала, что похожа на маму, а от мамы было не оторваться. Теперь нужно было закрепить за собою эту победу и одновременно утереть нос всем выскочкам, которые без стыда без совести крутили перед ним своими выпуклыми задами и щурились так, что смотреть было тошно. Развратная Танька, у которой мать заведовала сразу тремя скупками на трех разных рынках и все приводила к себе мужиков и даже в мороз прогоняла ребенка, а именно Таньку, гулять, и потом замерзшая Танька стояла в подъезде и грела свои красно-сизые руки, которые были такими холодными, что даже не чувствовали поначалу тепла батареи, – развратная Танька сказала, что ей соблазнить педагога – минутное дело. Никто ей не верил. Никаких ухажеров и любовников у самой Таньки, разумеется, не было, да и ни у кого из них не было никаких любовников, но всем не терпелось скорее попробовать, и все целовались направо-налево, кто с кем. Кто с командировочным возле гостиницы, кто с братом подруги, кто с теткиным мужем, но дальше таких затяжных поцелуев не двигалось, хоть ты умри. Они были – школьницы, в школе учились. И брата подруги могли посадить, и командировочных тоже могли – на то есть статья Уголовного кодекса.
– Переслени, – сказал Вере Андрей Андреич Бородин, – не шведская фамилия. Я это проверил.
– Вы что, шпионите за мной? – спросила она.
И он удивился с таким простодушием, как будто бы был не учителем в школе, а честным и правдолюбивым подростком.
– Шпионю? Зачем?
– Так что вам за дело до этой фамилии?
– Ты всем так грубишь?
– Я вообще грубиянка. – Она засмеялась.
– Ты очень красивая. – Сердце ее застучало так сильно, что Вера отступила на шаг, боясь, что он услышит. – Да. Очень красивая, – он побледнел.
– Вы тоже, – сказала она, задохнувшись. – Хотите, скажу почему?
Тогда он вдруг захохотал. Схватился руками за оба виска и стал хохотать очень громко и грубо.
– Ну все! Я пошел. Я работы лишусь!
– За что? – прошептала она. – За меня?
И он оборвал странный хохот.
– Конечно. Сама, что ли, не понимаешь? Конечно.
Она опустила глаза:
– Нас увидят, – сказала она.
– Да, увидят, – вторил он. – Но, может быть, это судьба.
Она испугалась, что скажет нелепость и этим его навсегда отпугнет. Стояла, кусала припухшие губы.
– С кем ты целовалась? – спросил он.
– Ни с кем.
– А что ж тогда губы распухли?
– Не знаю. Наверное, просто кусаю их часто.
– Какая ты сильная, – вдруг он сказал, – сильнее меня. – Звонок оборвал его речь. – Ну, все. Мне пора, – прошептал ей учитель.
Они пошли рядом по коридору и вместе вошли в класс. Шестым уроком была английская литература. При виде вошедших школьницы заерзали на стульях. Теперь оставалось одно – ждать и ждать. Расколется этот секрет, как орешек, и выскользнет ядрышко, темное, сладкое. Терпенье, подруженьки! Ждать вам недолго.
– Сегодня, – сказал учитель английской литературы Андрей Андреевич Бородин, – я хочу рассказать вам об очень странной женщине. Вы все говорите: «Цветаева, Цветаева!», а о поэте Эмили Дикинсон, которая была американкой, даже и не слышали.
Он вытащил из рюкзачка, заменявшего ему портфель, выдранную из книжки фотографию молодой и тускловатой девушки в большом белом воротнике и пышном платье. Девушка была причесана на прямой пробор, букли окружали ее вытянутые щеки, как гроздья сирени.
– Эта женщина писала гениальные стихи, их почти невозможно постигнуть. Все слова написаны с большой буквы. Ну вот, поглядите: «Тьма. Я Хочу. Но Я не Знаю, Слышишь ли Ты Мое Сердце».
Школьницы «8 А» покрылись колкими мурашками. За Андрея Андреича хотелось умереть. Пойти и сложить в поле голову. Порозовевшие лица, включая скуластую грубую Таньку, тянулись к нему так, как утром растенья с доверчивой жадностью тянутся к солнцу.
Учитель остановил свой взгляд на Вере Переслени:
– Сколько бы ни копались в жизни Эмили Дикинсон и какие бы ни выдвигали гипотезы, я лично уверен в одном: ее поэтический гений родился из отроческой любви, которая не могла закончиться браком. Эта девушка в пятнадцатилетнем возрасте влюбилась в пастора, а пастор влюбился в нее. Вот и все.
– Дела! – простонала всей грудью Татьяна и руки прижала к щекам. – И где ж они… это… Встречались-то где?
– Встречались во снах, – сказал жестко учитель, – он снился Эмили каждую ночь. Она ему снилась, наверное, не реже.
– Так разве же это любовь? – не сдавалась привыкшая к стонам родной своей матери и к скрипу ее матраца веселая Танька.
– Да, это любовь, – отрубил Бородин. – Читайте стихи и услышите сами.
Наивный человек! Неужели он не догадывался, что стихи ничего не говорят девушке, пока в ее робких и бледных сосудах, в мозгу, в животе и под тонкими ребрами не вспыхнет вдруг новое солнце со звездами и не народится иная вселенная, в которой не будет ни школы, ни дома, ни ночи, ни дня, ни сестры и ни мамы, а будет лишь тот, чья рука или даже нога, скажем, в лыжном и грубом ботинке, чей взгляд исподлобья, чей голос охрипший заставят звенеть ее девичью душу и целую жизнь подожгут так, как хворост.
– А что этот пастор, – спросила вдруг Вера, – ведь он же мог просто жениться на ней?
И взгляды их пересеклись.
– Жениться? – он оторопел. – Как жениться? Он пастор, она прихожанка. Их знают.
– И что? – Переслени вздохнула: – Подумаешь!
– Что значит «подумаешь»? Маленький город, и все на виду…
– Ну подумаешь, город! – сказала она. – Вы стихи почитайте.
И он стал читать, даже в книжку не глядя:
Когда дрожит Небо —
Это Твоя Душа ищет Мою
В Сугробах больших Облаков
И находит.
И Вера ему улыбнулась испуганно, как будто он к ней прикоснулся всем телом.
Дома Андрей Андреич близко подошел к Елене, своей жене, и в самое ухо ее продышал:
– Я что-то совсем не справляюсь с собой. Ты знаешь, о чем я. Ты знаешь?
– Да, знаю.
Да, странной была их семья, необычной, и мать-генеральша, прожившая с мужем почти сорок лет, повидавшая всякого, понять не могла, почему ее дочь, красивая, очень неглупая, честная, как будто прилипла вся к Бородину: чуть только потянешь ее слегка в сторону, она упирается, не поддается, – да хоть ты всю кожу сними с нее, хоть все волосы вырви, она не уступит!
Еще до свадьбы Андрей Андреич, совсем молодой паренек, сказал своей широкоскулой невесте, что он никогда не потерпит обмана.
– Я буду с тобой откровенен во всем. И ты со мной тоже. А если полюбишь кого-то, скажи. Тогда у нас будет достойная жизнь.
– Но мы же… Андрюша… ведь мы же друг друга… – она растерялась и вся запылала.
– Сейчас – да. Друг друга. Но это – сейчас.
Прошло девять лет.
– Ты влюблен в ученицу?
– Ее зовут Вера, – сказал Бородин.
Паркет закачался под бедной Еленой. Она ухватилась руками за стул.
– И что теперь делать?
– А я сам не знаю, – он вдруг усмехнулся. – Тупик, вот и все.
– Ей сколько? Пятнадцать?
– Пятнадцать. – И он помрачнел. – Что с того?
– Тебя ведь посадят, – она ужаснулась. – Растление детей. Ты ведь сядешь пожизненно.
– А я буду ждать, – он опять усмехнулся, – сейчас ей пятнадцать, но будет шестнадцать.
– Да лучше б ты умер, – сказала она.
Какие, однако, прекрасные женщины ходили когда-то по нашей земле! И как их терзали мужья, предавали коварные слуги, казнили отцы! Узнает какой-нибудь римский патриций, что дочку недавно сманили в христианство, так он сгоряча и отрубит ей голову.
Ознакомительная версия.
