Сунул куртку в шкаф, вспомнил про рюмку. Вытащил, поставил на стол, подумав, налил водки. С рюмкой и телефоном влез в ванну – комья пены уже сползали на кафельный пол.
Аккуратно отпив половину, пристроил рюмку в угол ванны. Комбинация ледяной водки (внутри) с горячей водой (снаружи) показалась любопытной, хотя явно мешала хвойная вонь. Я закрутил кран, сразу стало до неуютного тихо. Набрал номер – Шурочкин домашний телефон был одним из немногих, которые я помнил наизусть. Эта считалочка – девятка – пятерки – два нуля – тридцать пять, застрявшая в моем мозгу со школы – похоже, останется со мной до могилы. Впрочем, одно время это цифросочетание было и моим собственным.
Сигнал безразлично отгудел пять раз, потом включился автоответчик. Дослушав механический голос, я сбивчиво начал:
– Это я, привет. Попробую набрать позже, не знаю, который сейчас час…
На том конце подняли трубку.
– Ты где? – спросила она не очень приветливо.
– Я? – Ее тон застал меня врасплох. – Я? Мы с Зиной, тогда, после Красной площади…
– Все знаю, – перебила она. – Я с ней говорила. Где ты сейчас?
Сказать «я в Кремле» мне показалось глупо, я промямлил:
– У приятеля. – По необъяснимой причине каждый разговор с Шурочкой неизменно отводил мне роль защищающейся стороны.
– Мне казалось, все твои приятели, – она выцедила слово с пренебрежением, сделав его почти неприличным, – все в Америке. Приятели.
– Что случилось, Шур? – В мозгу запрыгали испуганные мысли про Зину, про баню, про старого козла.
– Не «шурь» меня! Что случилось? – передразнила она, потом холодно добавила: – Вообще очень сожалею, что позвонила тебе. Тогда. Очень сожалею.
– Слушай, ты в своем уме? И я приехал, кстати, не к тебе. И не из-за тебя. Я приехал…
– Замолчи! – крикнула она. – Прекрати мести как помелом! Как языком! Как помелом! И заткнись! Будь ты проклят! Как ты мне надоел! Господи, как же ты мне надоел!
Последние слова она проорала с каким-то остервенением.
– Шура, ты что… – пробормотал я, мне стало жутко: Шурочка, очевидно, сошла с ума.
Одна из моих американских жен – та, что не китайка (знаю, знаю – правильно «китаянка», просто «китайка» звучит в пятьдесят раз звонче), – в моменты наших нечастых ссор утверждала, что русские эмоционально напоминают ей взбалмошную истеричку в состоянии менопаузы. Тогда я считал данное утверждение обидным и несколько преувеличенным.
Шурочка дышала в трубку. Дышала зло и часто, как дышат во время драки.
– Знаешь что, Незлобин, – с угрозой сказала она, – уезжай-ка ты отсюда! Уезжай в свою Америку! И, очень прошу, очень прошу тебя, забыть и меня, и… – Она запнулась, тут до меня дошло, что она боялась упомянуть сына, думая о прослушке.
– Ты меня хорошо понял? – заключила она с наслаждением. – Хорошо понял?
– Знаешь что, милая моя. – Я начал злиться. – Позволь мне самому решать, в какую страну приезжать, сколько в ней находиться и когда уезжать домой!
Я нащупал рюмку, махом проглотил остатки водки. Выдохнув, добавил:
– И вообще за двадцать лет жизни на воле я как-то успел отвыкнуть от правил вашего лагерного распорядка.
Вот этого говорить явно не стоило.
– Вот и проваливай! – закричала она. – Убирайся в свой вольный Пиндостан, если наша Россия тебя не устраивает!
– Эта моя Россия! Моя! Она такая же моя, как и ваша! Я тут родился…
Она меня перебила: вот уж не ожидал, что у умной интеллигентной женщины, моей бывшей жены вдобавок, может неведомо откуда появиться столь гнусный базарный выговор.
– Не твоя! – заорала Шурочка. – Ты уехал! Ты сделал свой выбор!
– Я уехал именно потому, что видел куда движется моя страна. Мне стыдно и больно смотреть на несчастного урода, в которого превратилась Россия. Моя Россия! Вы посадили на трон ничтожество, двадцать лет вами правил пигмей с психологией и интеллектом дворового хулигана. Вы сами не заметили, как стали такими же – вы говорите, как урки, думаете, как урки! Вы…
Я кричал в пустоту, короткие гудки насмешливо пиликали в трубке.
Я выругался, зло вылез из ванны, оставляя на морковном ковре мокрые следы и клочья пены, протопал до шкафа. Из бумажника достал обрывок бумаги, набрал номер.
– Это кто? – сразу ответила Зина.
– Привет, – буркнул я в трубку. – Незлобин.
– Незлобин? Это, который беззастенчиво пользуется простодушием неопытных девушек? Это тот?
– Тот. – У меня не было настроения шутить. – Ты виделась с моим… – Неожиданно я тоже испугался упоминать сына. – Виделась?
– Не виделась, но говорила.
Она сказала быстро – то ли соврала, то ли не хотела об этом говорить.
– Как ты? – Я представления не имел, о чем с ней говорить. – Ну, вообще?
Зина фыркнула.
– Давайте побеседуем лучше о погоде. Как у вас, осадки в виде дождя не беспокоят?
– Беспокоят, – сгрубил я. – Заморозки на почве.
Я на самом деле почти окоченел. Мокрый и голый я продолжал стоять перед раскрытым шкафом. Второй разговор тоже шел наперекосяк, Зина валяла дурака и несла всякую чушь. Настроение упало ниже нуля. Я с досады достал из холодильника початую бутылку, отвинтил пробку. Сделал большой глоток.
– Ты про взрывы слышал? – неожиданно серьезным тоном спросила она.
Я поперхнулся.
– Какие взрывы? На бензоколонках?
– Нет. В Останкино. Телецентр взорвали.
– Кто?
– Американцы!
– Что?!
– Спецслужбы Соединенных Штатов Америки. Вы знаете такую страну?
– Что за дичь? На кой черт ЦРУ взрывать ваш дебильный телецентр?
– Чтобы дестабилизировать положение в стране, – Зина говорила с издевательской серьезностью. – Вы убили нашего любимого президента, теперь вы хотите лишить русский народ правдивой информации. Вы нас ненавидите за то, что мы лучше вас. Мы гораздо культурнее, у нас лучший в мире балет, мы запустили в космос первый спутник и Юрия Гагарина. Поэтому вы нам страшно завидуете. Вы хотите поработить наш народ и варварски эксплуатировать несметные богатства наших недр: нефть, газ и прочие полезные ископаемые.
Я сделал еще глоток.
– Очень смешно. – Я сунул бутылку обратно в холодильник.
– Не очень. По всей Москве демонстрации.
– И чего хотят?
– Войны.
Видео появилось рано утром. В восемь пятнадцать видео загрузили на «Ютьюб» с мобильного устройства: некто воспользовался бесплатным вай-фай забегаловки «Дзэн-кофе» в Камергерском. Личность установить не удалось.
Ролик длился меньше минуты. Жанна Сильвестрова выглядела старше своих лет. Она смотрела в камеру, изредка моргая. Один раз поправила рукой волосы – быстрым жестом заправила светлую прядь за ухо. Потом она подняла глаза и что-то сказала. Потом кивнула. На пятьдесят пятой секунде видео обрывалось. Звук в видео был отключен.
– Чего они хотят? – Сильвио включил ролик с начала. – Кто они?
Сначала мне показалось, что сходства с отцом у Жанны нет вовсе, зато я отчетливо представил ее мать – спокойную и породистую, чуть рыжеватой масти, обитающую в плавной вселенной, где жизнь ленива, где лень непроизвольно переходит в грацию, а звук – в мелодию. Но постепенно, точно невидимый гример ловкими штрихами расставил на лице едва уловимые акценты, сквозь полудетские черты проступила намеком жесткость подбородка, знакомая пристальность взгляда. Причем черты эти были не сегодняшнего Сильвио, а того, которого я знал полжизни назад.
Тут же начались звонки. Непрерывно звонили какие-то аналитики и специалисты: через двадцать минут мы знали, что Жанна на сорок второй секунде спросила: «Мне нужно что-нибудь сказать?» Нам сообщили, что видео было выложено на канале, зарегистрированном вчера, что канал был зарегистрирован под именем «Регинлейв» и связан с пустым адресом электронной почты сервера «джимейл». Что вместо аватара пользователя стоит некий знак, символ – две скрещенные стрелы в виде «Х», в верхней четверти изображена звезда, а в нижней – молния.
Тут же на нас хлынул поток информации с толкованием скрещенных стрел, молний и звезд.
– Ты что думаешь? – спросил меня Сильвио.
– Про знак? Субстанциальное равенство идеи и вещи.
– Что?
– Символ работает лишь внутри контекста. Визуальная и смысловая составляющие неразделимы, но они не тождественны…
– По делу можешь?! – вспылил Сильвио.
– А если по делу, то нужно искать, был ли использован этот знак где-то еще раньше. В сети. Может, как граффити. Или на каких-нибудь лозунгах, на маршах протеста.
– У нас нет маршей протеста, – угрюмо вставил Шестопал, сидевший за моей спиной.
– А Регинлейв? – Сильвио не обратил внимания на замечание адъютанта. – Какие мысли?
– Что-то скандинавское, – буркнул Шестопал. – Неужто шведы?
