Ознакомительная версия.
Ольга пошла к воротам. Оказывается, они были закрыты. Почему-то ее это не испугало, а, наоборот, успокоило. Он придет, раз он ее запер. И тут она увидела, что он бежит по дороге. Как долго он бежит? Она ведь не знает тут ничего, подъехала на такси. А где здесь метро или автобус, она без понятия.
Василий увидел ее за решеткой.
– Не сердитесь, ради Бога! Вы пили таблетки?
– Какие таблетки?
– Я оставил на холодильнике! Вы не открывали холодильник? Ничего не ели?
Она просто их не заметила. А под ними бумажку. «Примите утром и днем по две штуки». Не заметила.
А он уже шел к ней с аппаратом, изящная (не наша) манжетка охватывала ей руку.
– Совсем неплохо, – сказал он. – Вы днем спали? Погуляли по саду?
– И рылась в шкафу. Теперь я знаю, что вы Лариков Василий Иванович. Я забеспокоилась. Думала: придется искать. Кого?
– Ну, я ваш паспорт еще вчера посмотрел, Ольга Алексеевна. Так что мы квиты.
Он стал готовить ужин, отказавшись от ее помощи. Ей пришлось видеть его спину, но она уже поняла: у него что-то случилось. Напряжен. Сосредоточен.
– Мое ли дело, – сказала Ольга, – спросить, какую мысль вы думаете?
– Скажу, – ответил он. – Сейчас сядем за стол и скажу.
…У него все устроилось. Его берут в семью под Парижем, на ферму. Хозяева не настоящие фермеры, то есть не кормятся с этого, просто, прожив долго в Алжире, вернулись в страну и по их деньгам оказался этот сельский дом.
Хозяин имеет хорошую военную пенсию, у него жена и парализованная дочь. У нее мертвые ноги от детской травмы. У отца обнаружился рак в последней стадии, мать – по-русски бы сказали – недотепа. Да, с двумя больными и на самом деле справиться трудно. Приходит женщина, но это ненадежно.
– Вопрос им надо решать капитально. Нужен мужчина вместо мужчины. Не на день-два, а, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Мой хозяин меня рекомендовал. Это мой крайний случай. И, наверное, единственный.
– Вы мне вчера проговорились про карлицу. Значит, это был не треп?.. В сущности, вы уже все знали?
– Ну да, ну да… Карлица как образ несчастья. Хотя сегодня мне уже стыдно за это слово. Девушка вполне хорошая… С достоинством…
– Вы на ней женитесь?
– Нет. Пока нет. Пока я буду ходить за стариком и, что называется, вести хозяйство. Если мы подойдем, притремся друг к другу… Тогда я даже смогу забрать сына. Жюли нравится, что у меня сын. А мне нравится, что ей это нравится. Для меня это все. Поэтому я притрусь всеми костями.
– Странноватое строительство счастья, – сказала Ольга.
– Но ведь вы тоже тут неспроста оказались, – ответил Василий.
Потом они погуляли по ночному саду, и он вел ее под руку, чтоб она не споткнулась на темной дороге.
Она испытывала странные ощущения, хотя какая может быть странность в держании за локоть, если тебе не пятнадцать лет? Пятнадцатилетние ходят в крутую обнимку, на глазах всего народа общупывая друг друга во всех местах. Так они утверждают свое сексуальное право, идиоты. Они думают, что это окончательная проблема. Хотя мало ли что я думаю по этому поводу? Может, мне завидно, может, я совершаю редкостный опыт высаживания себя, как бы пятнадцатилетней, в тутошний грунт, и у меня лопаются, ломаются все попытки жизни от незнания правил. У них ведь презерватив кладется в карман допрежь желания. А как же? – скажут вам. Не бежать же за ним, когда практически уже поздно. Действительно. Что это я молочу, старая дура! И все-таки, все-таки…
Вот шла по саду, по Парижу, женщина, приехавшая с вполне конкретной целью… Ее вел под руку мужчина, который прищеплял трусы на бельевой веревке так, как прищепляла она.
– Было так хорошо, что хотелось плакать, потому что у тропинки был конец. Но, знаешь, я уже знала, что у меня будет с ним ночь… – Так она скажет мне потом, когда вернется, когда много чего произойдет невеселого, и я вдруг пойму, что она меня уже не раздражает, что она мне почти родная… Хотя нет, этому неожиданно взросшему в сердце чувству я еще буду сопротивляться.
Они попили чай с конфетами-подушечками – дешевыми, одним словом. Ольга подумала, что она не сообразила за эти два дня предложить за еду деньги. У нее ведь были франки, и он их видел, если смотрел ее паспорт. Ладно, не объела!
Потом они стали укладываться спать.
– Вы ложитесь, я пока выйду, – сказал Василий.
Она залезла под свое одеяло и зажмурила глаза.
Погасив свет, мужчина лег рядом. Где-то залаяла собака. Фонарь возле садового домика ехидно высветил на потолке мысочек Кольского полуострова. Это первое, что она увидела, открыв глаза. Так получилось, что они оба резко повернулись друг к другу. Она, чтобы не смотреть на потолок, он…
– Я хочу тебя видеть, – сказал Василий. – Ты спи, а я буду на тебя смотреть.
– Еще чего! – ответила она, обнимая его за шею. – Черт знает что высветит во мне твой фонарь.
Уже потом, засыпая, Ольга подумала, что видала мужчин покруче, но такого бережного и нежного у нее не было никогда. А оказывается, именно это ей позарезу… Она сейчас ему об этом скажет, но она не успела, уснула. Утром она растолкала его и сказала, что у нее хватит денег, чтоб откосить его сына от армии. У нее хватит связей, чтоб устроить его в Москве на приличную работу. Что они поженятся и будут жить как люди. Что ее сюда привело само провидение. Париж ей на фиг, так же как и ему на фиг «карлица».
– Ты меня понимаешь? Понимаешь? – тормошила она его, потому что он молчал, а это было неправильно и делало ей больно.
– Не надо волноваться, – сказал он ей.
– Тогда скажи, что мы уедем вместе.
– Сначала я померяю тебе давление.
Он встал, а она закричала дурным голосом, что не даст ему это делать, что пусть он вернется, ляжет рядом и поймет, что с ней все в порядке, когда он с ней и любит ее.
Он вернулся и лег. И снова она подумала, что у нее не было такой нежной нежности. Она обхватила его так, что стало больно самой.
– Господи! – сказала она. – Ведь не требуется никаких доказательств!
Потом они пили чай, и Ольга, сделав последний глоток и отодвинув чашку, сказала:
– Предлагаю считать разницу в возрасте моим физическим недостатком. Считать меня карлицей. Идет?
И они оба долго смеялись, настолько долго, что стала ясна вся неестественность этого смеха, как и сомнительность повода.
– Значит, едем вместе? – на излете смеха нервно-оптимистично спросила Ольга. – Я тебя беру в мужья и усыновляю твоего сына. На чем поклясться?
Он начал говорить, а она до конца жизни будет думать, что у мужчин, и только у них, случается заворот мозгов. Потому что, если тебя берет замуж женщина, при чем тут прадед, которого разрубили на куски в двадцать девятом свои же односельчане? И эта история уже с дедом, расстрелянным в тридцать восьмом? И с отцом, которого убил туберкулез в сорок девятом, когда он после плена попал в плохие климатические условия Севера? И при чем тут, что он сам едва-едва не попал в Афганистан? Не попал же, спасибо гепатиту! Били в армии? А кого не били? Это наши народные игры от самого Микулы Селяниновича или кто там круче всех? Подумаешь, уехал, как только началась чеченская война, но кончилась ведь! Ну Грозный немножко похож на Сталинград, тебе-то что, черт тебя дери? Ты на этой земле кто, Иисус Христос? Сахаров? Так чего ты торопишься за ними, ты же знаешь, где они? «Я спасу твоего мальчика, спасу! Дурак, это совсем недорого стоит!»
– Придут те, которые не станут брать деньги! – сказал он. – Эти будут самые страшные.
– Идиот! Таких нет!
Получалось, что они все сказали друг другу.
– Сейчас, – говорила она мне, – самое время оскорбиться за отечество, а его возненавидеть. Я ведь еще при Сталине родилась, у меня те геночки! А потом я вдруг так обрадовалась, что у меня Манька. А потом так испугалась за зятя. Приехала, а мы тут уже всем объявили про первый ядерный удар. Может, мы просто Гоги-Магоги?
– А это ты откуда знаешь? – засмеялась я.
– От верблюда. Мне Ванда показала место в Библии. Оно уже после полыни… Я его простила за отвержение. Слышишь это слово? Оно само пришло ко мне, ночью. Точное слово. Я отверженная, как и все мы.
И тут она закричала, чтоб я не говорила ей про великих писателей, про то, что нас Бог поцеловал в лоб.
– Мы даже это сумели преодолеть. И культуру, и Божий поцелуй, и жалость к слабому мы все давно переработали в жестокость! Не знаешь, на когда намечен поход на Крым и Нарву?
Потом она плакала, и ей было плохо, но это было потом… Пока же она еще была в Париже, который так и не видела. Даже Эйфелева башня ей на глаза не попалась. До нее ль, голубчик, было…
Дома она первым делом позвонила Маньке. Та голосом автоответчика попросила ее оставить свой номер, чтоб можно было «отзвонить, как только, так сразу…». Ольга бросила трубку, не назвав себя. Почему-то перед глазами стояла суетливая бабулька из метро, которая все норовила разглядеть ее юбку. Подумалось нечто благотворительное: взять бы бабку с собой, одеть бы ее с ног до головы, дать ей шелковое белье… Ай! Ай! Ай! Что творится со спятившими с ума мыслями людей! Ведь именно о шелковых рейтузах думала тогда и старуха с ломаным шоколадом. О том, какие они были широкие и красивые, хотя разглядывались в кусок отбитого, стоящего на батарее зеркала. Она, бабулька, тогда еще почти девчонка, откуда-то знала, что не надо смотреть в отбитый кусок зеркала, что это плохая примета, но рейтузы перевесили опыт жизни, затвердевший в примете. Так и получилось. Застудила она свои потроха до стыдности. В момент мыслей Ольги о том, как она могла бы нарядить в шелка старуху, та как раз присела за строительным вагончиком, и хоть на нее смотрела полная жизни девятиэтажка, ей были безразличны люди через стекла: она стеснялась только прямых глаз. Потом бабулька радостно убежала, и Ольгина благотворительная мысль иссякла, а с ней почему-то ушли все силы и пришла легкая затуманенность, почти как благословение.
Ознакомительная версия.
