Ознакомительная версия.
Зойка встала, оделась, сказала:
– Я скоро, мам! – Набросила на руку шубу и вышла на лестницу. У Томиной двери Зойка на секунду задержалась, задумалась и решительно нажала на кнопку звонка.
Дверь распахнулась. На пороге стояла хозяйка и с прищуром и ухмылкой смотрела на нежданную гостью.
– Чего тебе? – грубо бросила она.
Зойка шагнула в прихожую. Потом она торопливо начала снимать с пальцев кольца. Стянула с запястья тяжелый браслет, вынула из ушей серьги. Не глядя на Тому, положила все это на тумбочку. Потом на табуретку аккуратно пристроила шубу и, красная от смущения и неловкости, тихо сказала:
– Пожалуйста! Не обижайся! – И подняла на Тому полные страдания и мольбы глаза.
Та, закусив побледневшую губу, небрежно бросила:
– Да что там! Куда уж нам обижаться! В нашем положении, знаешь ли, не до обид! – Потом бросила взгляд на тумбочку и табуретку и криво усмехнулась. – По мозгам-то не получишь от свекрухи своей щедрой?
Зойка мотнула головой, выскочила за дверь и, спустившись на свой этаж, громко разревелась.
Тома, еще раз взглянув на щедрые дары, пошла на кухню и достала из холодильника бутылку водки. Выпив полстакана, она завыла – по-собачьи, в голос.
* * *
Такси в аэропорт подъехало ранним утром. Клара и Раиса рыдали у двери – понимали, что прощаются навсегда. А позади была целая жизнь.
Зойка торопила мать и вытирала ладонью слезы. В Кларином кухонном шкафчике, в старой кастрюле с отбитой эмалью, лежала плотная пачка денег. Зойкина прощальная хитрость.
Наконец подошли к лифту.
Не без усилий загрузили чемоданы с Раисиным бесценным барахлом и спустились. Таксист, бросив на женщин возмущенный взгляд, медленно и нехотя, словно делая большое одолжение, вразвалочку вышел из машины и открыл багажник. Неспешно достал папиросу и смачно затянулся.
Зойка, усмехнувшись, принялась укладывать чемоданы сама. Двинулись. Раиса оглянулась на дом, где прожила все эти долгие годы, перекрестилась и хлюпнула носом. Дочь нежно взяла ее за руку.
На зеленой стене подъезда крупными буквами, размашисто и от души коричневой масляной краской была выведена знакомая уверенная надпись: «ЗОЙКА – СУКА!» Только не было больше Раисы с тряпкой и ведром, тщательно, с горечью и обидой стирающей это безобразие.
Она была уже далеко. Так далеко, что не достанешь, – в ярком и голубом, абсолютно безоблачном небе.
В один год в нашем дворе оказались свободными одновременно трое мужчин вполне репродуктивного возраста.
Начнем по порядку. Жили у нас Иваньковы, Люся и Витя. И вот Люся умерла. Произошло это так стремительно, что все отказывались в случившееся поверить. Люся, веселая, жизнерадостная хохотушка, была полнотелая, с ярким румянцем во все немалые щеки, пышущая богатырским здоровьем. Никогда не болела даже сезонными простудами. Работала она старшим продавцом всеми любимого районного образцово-показательного гастронома, где даже в самое голодное безвременье можно было, отстояв, правда, многочасовую очередь, достать и масло, и колбасу, и сыр. Люся торговала за прилавком колбасного отдела – самого элитарного, – и ловко мелькали ее пышные руки, точным движением ножа отрезающие нужные двести, четыреста и восемьсот положенных граммов вареной или полукопченой. Копченая колбаса (в просторечье – сухая) на прилавок не попадала. Ее, вожделенную и торжественную, получить можно было только одним путем – дружить со всемогущей Люсей.
Витя Иваньков трудился слесарем на автобазе. Хилый – особенно на фоне мощной жены, – вечно раздраженный Витя любил поругать во всеуслышание родную власть, осудить империализм и капитализм, позабивать козла во дворе и зло и решительно нажраться в любые праздники – ноябрьские, новогодние, в женский день (святое!) и, конечно, на майские.
Жили они с Люсей… Наверно, неплохо – в материальном смысле. И даже вполне себе хорошо. Денег хватало, пропитания тоже, да и какого!
Квартира была отдельная, двухкомнатная. Холодильник дефицитный, финский, до потолка. Ковер «Русская красавица» на стене в каждой комнате. В баре (а у них был бар!) рядком стояли разные фигуристые бутылки с иностранной выпивкой – Витя признавал только родную «беленькую». И гордость хозяев: цветной телевизор и полированная, с золотыми молдингами, немецкая стенка, полная хрусталя и богемского стекла.
Правда, иногда бузотер Витек бил нещадно и хрусталь, и чешскую богемию. Ничего не жалел.
Между собой они нередко собачились. «Брехались», как говорила Люся. Такой уж паскудный был у Витька характер. Склочный. Люся выходила во двор пожаловаться и поплакать. А когда ее начинали жалеть – у нас это любят, особенно в глаза, – тут же начинала смеяться:
– Да ну вас, бабы! Мой Витек не хуже других! А кто не пьет? Покажите? Зато добрый он у меня. И нежадный.
Люся вытирала слезу и торопилась домой – муж заругает. Бабы ухмылялись вслед – «добрый»! Сказала тоже!
Сын Юрка, отслужив в армии, женился на местной девочке и остался в Пензе. Люся горевала, но признавала, что невестка хорошая – «порядочная и хозяйственная».
К детям ездили три раза в год, груженные, как вьючные мулы, – с продуктами в Пензе было еще хуже, чем в столице. Витя волок тяжеленные баулы и громко, во весь голос, материл свою жену и заботливую мать.
Иногда – впрочем, нечасто – он крепко запивал. Совсем крепко, недели на три, а то и на четыре. И это была беда. Жену свою, крупную и пышнотелую Люську, Витя мутузил так, что однажды ее увезли на «Скорой» с сотрясением мозга и переломанными ребрами. А так – просто фингалы. То справа, то слева. Или на обоих глазах разом.
Что правда, то правда – «добрый».
Люся замазывала синяки плотным слоем чешского «Дермакола» и грустно плелась на работу. Приходил участковый, предлагал потерпевшей мужа-буяна посадить.
Люся возмущалась:
– Да чтобы я, своими вот руками, – она трясла перед его носом пухлыми пальцами, унизанными золотыми кольцами с красными и розовыми камнями, – посадила кормильца и отца моих детей?!
Участковый вздыхал:
– Каких детей, Иванькова? Сын у тебя! Один! Забыла? И кто у вас кормилец – это надо еще посмотреть.
Однажды Витю отправили в ЛТП. Люся моталась туда раза по три в неделю. Пока соседки ей не открыли глаза – отдыхай, дура! Когда тебе еще такое счастье выпадет?
Люся задумалась и ездить перестала. Сделала новую прическу, купила болгарскую дубленку – тетки подыхали от зависти. Съездила на экскурсию по Золотому кольцу. И даже отпраздновала свой день рождения в ресторане «Будапешт» – только «девочки» с работы. Никаких соседок: сплетен не оберешься.
«Девочки» крепко выпили, закусив икоркой и севрюгой с хреном, спели любимые песни («Зачем вы, девочки, красивых любите?» и «Миллион, миллион алых роз»), всплакнули, вспомнив себя молодых, погрустнели, вспомнив своих законных мужей. И совсем разнюнились, сообразив, что, скорее всего, ничего больше в их жизни не будет – ни любви к красивым, ни миллиона алых роз.
Таксист, везший разморенную и счастливую Люсю домой, молодой носатый кавказец, гладил ее по полной руке и уговаривал встретиться завтра в шесть вечера.
У подъезда она совсем расслабилась и почти задремала. Таксист предлагал ей руку и сердце, называл королевой, клялся в любви до гроба, наконец расстегнул неподатливые пуговки на Люсином платье и почти добрался до ее богатой груди.
Люся встрепенулась, пришла в себя, дала ему по носатой морде – той же пухлой и тяжелой рукой – и, не заплатив ни копейки (нанесено оскорбление!), гордо вывалилась из машины в сугроб, поднялась, отряхнулась, покачиваясь, доковыляла до подъезда и громко хлопнула входной дверью.
А вот наутро ей стало невыносимо стыдно. Старая дура! В Пензе внучок через два месяца должен народиться! Муж Витя в больнице на излечении! А она? Гуляет, блин! Отрывается! Совсем про стыд забыла. А если бы этот грузин отвез ее в лес и там бы… Черт с ней, с честью! Ведь и прибить бы мог!
После стыда и раскаяния оставалось одно: радоваться ненанесенному ущербу и срочно навестить больного мужа.
Витя, злой сильнее обычного, встретил жену неласково – не простил двухнедельного отсутствия. Унюхал запах вчерашнего алкоголя и заметил виноватые Люсины глаза.
– Нашлялась, курва драная, пока муж по больницам и госпиталям? – невежливо осведомился он. – Витин острый кадык напрягся и яростно задвигался. Он чувствовал себя героем, раненым бойцом, коварно брошенным неверной, ветреной женой.
Люся, мелко моргая, молила о пощаде. Пощада не предвещалась. Люся торопливо доставала из сумки и разворачивала сочные ломти буженины, тамбовского окорока «со слезой», сырокопченой колбасы и осетрины горячего копчения.
– Поешь, Витенька! – умоляюще прошептала она.
Муж недобро усмехнулся – чует кошка!
– Сама жри! – коротко бросил он и смачно сплюнул Люсе под ноги. – Курва! – повторил Витя и бодро зашагал к корпусу.
Ознакомительная версия.
