Ознакомительная версия.
– А что это был за долг, из-за которого пришлось монеты продавать? Ты взяла у кого-то монеты?
– Нет. Твой прадед задолжал денег.
– Кому?
– Магазину.
– Это как?
– А вот так. Вырастешь – все узнаешь, я сейчас тебе подробности рассказывать не буду.
– Я уже большая!
– Прабабушка права, есть вещи, которые тебе рано знать, – вклинивается в разговор уста Саро.
Я упираюсь спиной в деревянные перила балкона, обиженно складываю на груди руки.
– Вот если бы я спросила папу или бабушек спросила, они не стали бы мне говорить, что я маленькая. Они на все вопросы отвечают сразу!
– Оно и ясно. У бердцев принято говорить все в лоб. – Уста Саро откладывает трубку, подзывает меня движением руки. – Ну-ка подойди, джигяр-балам[21].
– А вы что, не бердцы? – Я упрямо не двигаюсь с места.
– Нет. Мы не бердцы. Я из Муша, а прабабушка твоя из Тифлиса. Там, откуда мы родом, одни были порядки, а здесь – другие. Да, Тамар?
– Да, – нани тоже протягивает мне руки, – подойди ко мне.
– То есть как? – От удивления я приросла ногами к полу. – Ты не в Берде родилась, нани?
– Нет, не в Берде. Я переехала сюда, когда мне было шестнадцать лет.
– Почему?
– Так получилось. Переехала, жила у своей тетки. А потом вышла за твоего прадеда замуж.
– А где сейчас твоя семья? Так и живут в Ти… где ты родилась?
– В Тифлисе. Все умерли. Осталась только я. Ты подойдешь ко мне или нет?
Мне становится очень жалко нани. И я с разбега кидаюсь в ее объятия.
– Зато у тебя есть мы, нани. Теперь мы – твоя семья.
– Знаю, джигяр-балам, знаю.
Я обнимаю одной рукой нани, а другую протягиваю уста Саро, чтобы и его обнять. Он гладит меня по ладошке, целует ее. А потом быстро рисует пальцем на месте поцелуя крест. Я сердито отмахиваюсь, но уже поздно.
– Зачем ты так? – говорю ему.
– Мне для тебя ничего не жалко, – улыбается он.
Я не зря сержусь – если целуешь кого-то в ладонь, отнимаешь у него несколько дней жизни. А когда ставишь сверху крест – возвращаешь ему эти дни и добавляешь еще год. Из своей жизни. Зачем мне нужен год жизни уста Саро? Он и так старенький. Пусть лучше сам живет. Много-много лет.
Когда мы собираемся уходить, уста Саро вручает мне маленький сверток.
– Обещай открыть его, когда придешь домой, ладно?
– Ладно. – Я трясу тихонечко сверток, чтобы понять, что там внутри. Мало ли, может, что-то гремучее. Но сверток попался какой-то тихий, совсем не гремит.
– А спасибо сказать? – напоминает нани.
– Спасибо. – Я зарываюсь лицом в руки уста Саро, замираю на секунду – они пахнут деревом и дымом. Хорошо пахнут.
– Заходи к нам в гости, Сарибек, – говорит нани. – Что ты целыми днями сидишь дома, как одинокий сыч? Приходи вечером, с Овакимом в нарды поиграете, телевизор посмотрите.
– Да мне как-то неудобно навязываться.
– Я тебе говорю – приходи. Ты не тот человек, которому моя семья будет не рада.
– Ладно, приду. – Уста Саро подает нани жакет, а потом помогает мне застегнуть куртку. – В старости особенно тяжело быть одиноким.
– Это да, – нани мелко кивает, соглашаясь с ним, – нет ничего печальнее старости. Знаешь, что я тебе скажу, Сарибек? Если бы человек не знал горя, он бы, наверное, не старел.
– Правда твоя, Тамар.
Уходя, я цепляю взглядом висящий на стене перевязанный черной лентой портрет. Это жена уста Саро, Ноя. Глаза у нее большие и немного грустные. Волосы собраны в строгий пучок. На вороте платья – круглая брошь. С верхнего угла портрета свисают четки. Крестик на четках деревянный, легкий. От распахнутой входной двери тянет осенним ветром, и подхваченный этим ветром крестик качается туда-сюда. Туда-сюда.
ВечерТеперь у меня есть свои собственные часы. Круглые, красивые, с тонкими стрелочками. Одна стрелочка длинная, а другая короткая. Вместо застежки на ремешке кнопка. Это так здорово, никакой возни. Раз – застегнул ремешок, раз – отстегнул.
Я глазам своим не поверила, когда развернула сверток. Решила, что уста Саро по ошибке положил туда часы. Но нани сказала, что они предназначены мне. И помогла надеть их на руку. Я приложила часики к уху. «Тик-так, тик-так», – отозвались они.
Никто из взрослых еще не вернулся с работы, поэтому я побежала хвастаться Боцману. Но Боцмана часы не заинтересовали – он просто обнюхал их, коротко гавкнул – и убежал облаивать гусей старушки Анико через забор. Вот даже не знаю, чем эти гуси не угодили ему. Ко всем остальным домашним животным у Боцмана очень уважительное отношение, особенно к коровам. Но вот гусей он на дух не переносит.
– Нани, ай нани!
– Чего тебе? Не путайся под ногами, сейчас Вера с Татой вернутся, надо им стол накрыть.
– А можно я позвоню уста Саро?
– Хочешь поблагодарить его?
– Ага.
– Ну пошли. – Нани вытерла краем фартука руки, направилась в гостиную. Нацепила очки, долго шуршала страницами телефонной книги, наконец нашла нужный номер.
– Ты мне говори цифры, я сама наберу, – попросила я.
– Ладно. Набирай. Два…
Я нашла цифру два, вставила в круглую дырочку палец, крутанула диск. Нани следила, чтобы я не ошиб-лась в наборе цифр.
– Набрала два? Молодец. Теперь набирай дальше. Один. Девять. Семь. Один.
– Все?
– Все. Есть гудок?
Я кивнула – трубка в ухе звучала длинными мерными гудками.
– Але? – отозвался дед Саро глухим, незнакомым голосом. – Слушаю вас!
– Уста Саро, это ты? – удивилась я.
– Нет, это черная собака, – рассмеялся уста Саро. – Конечно, это я, кто же еще может в моем доме подходить к телефону?!
– У тебя голос другой.
– Это потому, что я через провода с тобой разговариваю.
– Уста Саро, спасибо большое за часы. Они мне очень понравились!
– Да? Очень рад. Носи на здоровье.
Я помолчала.
– Не знаю, что тебе еще сказать, уста Саро.
Трубка отозвалась довольным уханьем.
– От радости потеряла дар речи?
– Ага, – расплылась в улыбке я.
– Ну беги, егоза. До свидания тебе.
– До свидания!
На кухне пахло бараниной и рисом. Нани накрывала стол – зелень, сыр, соленая капуста, камац мацун, хлеб.
Я встала у окна, выставив перед собой руку – чтобы легче было любоваться часами.
– Что-то мама с Татой долго не идут!
– Это потому, что сегодня у них педсовет, – отозвалась нани. – Скоро уже будут.
В другое время я бы поинтересовалась, что такое педсовет, но сейчас не стала. Мне главное дождаться возвращения взрослых, чтобы похвастаться часами. Это надо же, как мне сегодня повезло! И в гости сходила, и сладкого поела, и подарок такой получила!
Время тянется медленно. Даже медленнее, чем в жизни. Переминаюсь с ноги на ногу, выглядываю своих – идут? Не идут. Ну и ладно, я подожду. Я умею ждать.
НочьИногда мне снится один и тот же сон. Я уже выучила его наизусть, поэтому знаю, что будет сначала, а что – потом. Я его боюсь ужасно, этого сна, и, когда он начинает мне сниться, принимаюсь плакать. Тихо, наверное, плачу, поэтому мама с папой не слышат меня. Если бы услышали – прибежали бы и разбудили. И забрали к себе.
От этого сна не помогает ничего – ни разноглазый зайчик, ни книжка со сказками, ни кукла с бантом в волосах. Банта, правда, теперь у куклы уже нет, я его где-то потеряла и не могу найти.
Сначала в этом сне все такое мирное и красивое – светит солнышко, дует ветер. Над нашим домом проплывают облака. Тата возится с тестом, мама чи-тает. Нани перебирает шерсть. Я подхожу к ней, чтобы взять клочок шерсти, и вижу, что руки у нее в крови. И шерсть вся в крови. И тут я начинаю плакать. Потому что знаю, что сейчас побегу к маме, а ноги мои будут подкашиваться, я буду падать, и расстояние между нами, вместо того чтобы укорачиваться, будет удлиняться. И добежать до мамы я не смогу. Я буду звать ее, но она меня не услышит, а книга в ее руках будет сочиться кровью. И Тата будет месить красное от крови тесто.
Потом я резко оказываюсь в нашем саду. Лежу на земле, спрятавшись за старую грушу, тихо всхлипываю про себя. Знаю – шуметь нельзя, а то меня найдут. А если не шуметь, то, может, они не найдут меня, и тогда я выживу. Я чувствую резкий запах земли – острый, неприятный. Так пахнут большие лужи, когда долго не высыхают. Гнилью и картофельной ямой.
Потом раздается громкий треск, я выглядываю из-за груши и вижу, как рушится наш дом. Поднимается большое облако пыли, и оттуда выныривает огромный турки затик. Жук такой большой, что подпирает спиной небо. Он топчет наш дом своими тяжелыми лапами, и каждая его лапа как большая гора. Он громкий и красный, этот жук. А из глаз его валит черный дым.
И я лежу за грушей, тихо скулю и жду, когда он придет и затопчет меня.
* * *
Иногда, когда мы с мамой одни и рядом совсем никого нет, она называет меня по имени.
– Ниночка, – говорит она тихим голосом, аккуратно выговаривая каждую букву моего имени так, будто всякий раз свыкается с ним, – Н-и-н-о-ч-к-а.
Ознакомительная версия.
