Для «развлекалова» Алевтина вполне могла себе подыскать кого-нибудь поинтереснее, посолиднее и посостоятельнее. Она всё-таки девушка, воспитанная в классических традициях, и развлекаться за свой счёт ей неуютно.
Наваждение, морок, муар, мур-мур. Чеши ты со своей улыбкой, Кот Чеширский!
Прошла любовь, и письма сожжены;
Качели поржавели, фото выцвели.
Фу! Вот так вот рождаются пошленькие стишки о пошленьких чувствах.
Алевтина снова забрела в бывший свой квартал. Старые качели по дворам здесь не стали заменять новыми, просто повыкорчёвывали вместе с цементными корнями кривые проржавевшие трубы и оставили ямы зарастать дворовой травой. На дворе трава, на траве качели, на качелях детвора.
Вот здесь когда-то она была крылатой. Денис часто катал Алю на качелях в детстве, и ей бесконечно нравилось ощущение щекотки в низу живота, которое неизменно ассоциировалось с Денисом. Они даже договаривались при встрече обязательно покататься на качелях, для чего Денис обещал разыскать лодочку, которая выдержит взрослых. Без надобности теперь лодочка для взрослых, да и детскую выкорчевали и на лом сдали. И уже не наполняет двор этот вечный, яркий, невообразимо пугливый звук качелей. Качелей, никем не смазанных, но всем служащих.
Але маленькой казалось, что всё на свете имеет свой звук и цвет – цвет звучит, а звук окрашен. Качели красили тускло-красным, но скрипели они пронзительно-зелёным, тем кричащим маркером, что хоть и блекнет с годами, но никогда не исчезнет с чёрно-белых страниц жизни.
Денис ритмично, чуть опережая звук, раскачивал лодочку, та пугалась и проникала в душу и тело скрипом; и все в округе знали (потому что слышали), кого сейчас пронзают стрелы качелей (не Амура, но всего-навсего качелей). Лицо Мура мелькало выше-ниже, выходя из теней на солнце и снова прячась в тень, и Аля думала, что у её Мороженого Принца два лица: тёмное и светлое, и какое из них настоящее – вот это чистое, яркое, с озорной улыбкой, совсем своё, или вон то – с прищуром, в редких солнечных зайчиках, почти чужое? Ты с солнечными зайчиками или с тенёчком? – размышляла Аля в шесть. Кто же ты – Ангел-Хранитель или Демон-Искуситель? – гадала Алевтина в шестнадцать. Ядовито-зелёные скрипы до сих пор отдавались не в ушах, а в животе, хотя нет уже ни самой лодочки, ни Мура-Амура, ни наивной Алиной влюблённости – всё выкорчевано с корнем.
Как часто щекотку от качелей мы принимаем за любовь!
Ты постоянно тянул время, из самого детства. Периодически напоминал о себе, чтобы держать меня в тонусе, про запас, на всякий случай – вдруг ещё что-то получится? А я не могла понять, почему у нас так долго ничего совместного не выходит. Но небо просто оберегало меня от такого авантюриста, как ты.
Страшно перечитывать СМС-ки и сообщения в «Одноклассниках». Столько времени прошло (неделя? месяц? год? жизнь?), а всё равно страшно. Не могу взять в толк, как в тебе всё это уживается.
Ведь ты никогда ко мне ничего не чувствовал. Только обманывал и обманывался. Когда чувствуют по-настоящему, не придёт в голову лгать, юлить, изворачиваться, фальшивить. Такое в голову не придёт, если на пути стоит сердце. Просто я сильно отличалась от твоего окружения, и тебя это занимало. И самолюбию льстило, конечно.
Поначалу я думала, что в детстве ты был светлым, а потом опохабился и слетел с катушек. Нет. Всё не так. Если человек не имеет врождённой гибкости, ему ни за что не стать настоящим гимнастом. И наоборот. Врождённая склонность организма и в пятнадцать, и в двадцать лет будет проявляться, как ни пытайся от неё уйти. Если в человеке нет пошлости, не заложена с рождения, он никогда не сможет опохабиться – задатки не позволят. А если она есть – вылезет даже при тщательном её сокрытии. Ты весь какой-то сборный, составной: фрагмент хорошего, отрывок плохого, здесь кусочек в червоточинах, а этот стерильный, как пластырь, хоть к ране прикладывай, как мне Дашка сказала.
О скольких случаях вранья и недостойного мужского поведения я тебе рассказывала! И ты так вовремя вворачивал нужные фразы. Как ты глубоко вошёл в роль хорошего мужчины! Я замечала, что ты не очень доволен, если я звонила первой. И не потому, что отвлекала, а потому, что ты не успевал настроиться на роль: перестать быть плохишом и стать мужчиной моей мечты.
А мне стало ясно, почему ты не звонил мне столько лет и не заезжал. Сознательно или подсознательно, ты оберегал меня от самого себя. Ты ведь лучше всех себя знаешь. Возможно, ты даже стеснялся своих внутренних метаморфоз именно передо мной. Хотя вряд ли ты способен чего-либо стесняться. Ты ж у нас «без комплексов», с одним комплексом – раскомплексованности.
Ты не собирался меня терять, но – с учётом устроенного тобой – для чего ты пытался меня обрести?
Зябко. Темно. Поздно. Пора домой. Хорош набережную топтать.
Последние прогуливающиеся торопились оторваться от природы и приобщиться к цивилизации – к свету во временно своём окошке, и к чашке приятно горячего в полночь чая.
Алевтина шла одна и слушала эхо собственных каблуков.
И зачем она здесь, на отдыхе, каблуки надевает? Для кого?
Для себя. Не чтобы выше быть, а чтобы не чувствовать своего колоссального, глобального одиночества. Чтобы вот так идти по темноте и слушать стук каблуков.
Страшно ей не было. Совсем. Хотя, по идее, должно было бы. Те, кто предпочитает горячему чаю горячительное, группами шатались по широкой улице, благо освобождённой от машин и потому безопасной для любых праздно шатающихся – и адекватных, и нет.
Но Алевтина не боялась. Она уже ничего не боялась.
Бесстрашие – вот новое качество, появившееся в её натуре. Или всегда таившееся в ней и ныне себя обнаружившее. Неважно. Просто теперь казалось, что больше ничего плохого произойти не может. Всё. Лимит исчерпан. Удар был слишком сильным. Добивать не стоит.
Так думала Алевтина, пока не набрела на водопроводчика, выглядывающего из канализационного люка. Эта скульптура сотрудника водоканала уже давно стала достопримечательностью города. Полуфигура, высунувшаяся из люка, скалится, подняв голову вверх. В зубы вставлена неизменная сигарета. Здесь бытует поверье: угостишь сигареткой сантехника дядю Васю – и желание сбудется. Вот курортники и угощают. Сегодня в зубах работяги торчали две белых палочки.
Девушка обошла мужичка в фуражке, заломленной назад, и, на секунду замявшись, двинулась вправо. Вскоре увидела работающий киоск. Купила пачку сигарет. Зажигалку она просто так всегда носила с собой, хоть и не курила, ‒ так как-то спокойнее, теплее, когда знаешь, что огонь рядом, всегда с тобой. Вернулась к мужичку. Неумело распечатала пачку, вставила подкуренную сигаретку в слегка перекошенный рот (чужие выпали, не стали терпеть соседства новенькой), и загадала:
Чтобы никогда больше его не видеть.
Чтобы нигде больше с ним не пересекаться.
Чтоб отныне ни одной встречи.
Нигде и никогда.
Выдумали тоже глупости с этими загадываниями желаний! Как с Дедом Морозом – провели хорошую пиар-кампанию. Аля, конечно, в детстве загадывала, как и все, но уже давно в эту ерунду не верила. Несколько её главных желаний не сбылись, например, чтобы бабушка присутствовала у неё на свадьбе. Но сейчас ей почему-то захотелось побыть маленькой и наивной и загадать. Сигарета потухла, Алевтина её снова зажгла и опять загадала: нигде и никогда. Может, такое желание пролетарий легко исполнит? Чай, разлучить насовсем полегче будет, чем объединить двух столь разных людей. Смешно подумать, а ведь всего пару недель назад она бы прямо здесь загадала обратное: чтобы никогда с ним не расставаться. Вот уж поистине тропинки человеческих чувств неисповедимы!
Сигарета кое-как дотлевала, превращая чугунный зев в пепельницу, и Аля пошла дальше.
Она размышляла под ритмичный перестук каблуков о том, что все курортные города чем-то похожи, и часто набережную или улицу одного можно спутать с реалиями другого. Все они обладают особым шармом и налётом.
– А-ах! Ой! – Аля больно подвернула ногу. – И у каждого свои собственные колдобины на старых местах! – громко высказала своё недовольство.
Она совсем забыла об этой ямке и теперь потянула лодыжку. Всё, теперь никаких каблуков. Надо же! С ямкой в асфальте пытались что-то делать – вокруг виднелись следы асфальтовых латок – но она всё равно тут как тут, и не держит латки, как плохие пломбы. Но, может, дело в том, что не всякую колдобину можно залатать, часто нужно просто заново асфальт перестелить?
В этом переулке было мало фонарей. Фонари. Где-то в сумочке должен быть фонарик. Точно. Аля начала поиски на дне вместительного «хозяйственного» отделения. Нашла. Маленький, размером с крупный брелок, он давал хороший луч и всегда помогал Але дойти без проблем по тротуарному бездорожью. У Алевтины уже много лет в сумочке был фонарик. Ну вот! У неё всё с собой. Даже фонарик. Она взяла всё, кроме подстилки. Подстилка должна была быть у Дениса… А она и была, и имя ей Кикимора, жена Домового. Фу! Ну, хватит об этом! Хватит уже!!!
