Когда подошли к бараку, Шурочка почувствовала, что усталость отступила – и сон отступил. Она обрадовалась. Она стала шутить, а едва легли, она уже ластилась: «Толик, я не хочу спать ни на грамм!» Она решила: пусть ему будет приятно, не каждую же ночь она здесь. Шурочка так расстаралась и вошла в азарт, что они уснули совсем уж усталые.
Когда Куренков вышел прикупить хлеба, Шурочка впала в задумчивость. Она вдруг поднялась и быстро обыскала казенное его жилье, искать было проще простого, и конечно, она скоро нашла нож, завернутый в тряпицу. Она охнула. Она смотрела на серую тряпицу и не знала, как быть. Она хотела сразу же выбросить, но подумала: а если к нему придут, если нет выхода, а он будет искать по всей комнате, искать и метаться. Не сделать бы хуже. Она женщина, что она понимает… Вновь завернув нож в тряпку, она положила на место. Она сидела, плакала, и вернувшийся с хлебом Куренков сказал:
– Ну-ну, перестань. Чего ты?
Выплакавшись, Шурочка снова задумалась. Она стала просить его. Она ни разу не повысила голос:
– Толик, прошу тебя, не связывайся с ним – обойди, уступи, ты же не мальчишка, Толик…
– Ладно. Я постараюсь, – пообещал он.
А получасом позже попросил:
– Я тут… насчет баньки договорился. Потрешь мне спину?
У Шурочки так и екнуло – она опять заплакала. Конечно, Толик, сказала она, конечно. Времени было в обрез. Шли обеденные часы, а уже вечером Шурочке было обязательно сесть в автобус, который бесконечно долго будет ее трясти к поезду.
Насчет бани Толик договорился в одном частном домике, за все дела там давался рубль. Шурочка похвалила: и как-никак баня отдельная, и недорого. Старую бабку, которая для них баню свою уже протопила, Шурочка тоже похвалила за чистоту. Шурочка дала ей не рубль, а два, после чего старуха ушла. Банька, и верно, была опрятная, пахнущая забытыми запахами хвои вперемешку с березой. Шурочка обрадовалась, и даже на нее напала игривость, какая бывает после долгих, унылых раздумий; когда раздевались, она пошутила: а нет ли, Толик, наколок каких? Не обзавелся ли красивыми женщинами на ягодицах, сейчас, мол, проверю. И Шурочка оглянулась. Он сидел на лавке уже раздетый, безучастный.
– Толя.
Он не пошевелился, он словно продолжал тяжело думать.
– Толя…
Сердце у Шурочки сжалось. Он был худой-худой, он никогда таким не был. Лицо было темное. И тело темное. Шурочка почувствовала, что больше его не увидит. Она уже тогда почувствовала.
– Горе ты мое… горе мое! – заплакала, запричитала она.
Такая была банная минута: худющий, весь какой-то маленький, он сидел на лавке, а поодаль, заливаясь слезами, стояла Шурочка, раздобревшая и белая. Она всегда была полной, теперь она была толстухой, и вот с плачем она кинулась к нему, всем своим большим белым телом стараясь словно бы пригреть его, огородить и защитить. Пар был густ. Стало жарко. А Куренков все сидел, будто бы замерз. Он сидел не шелохнувшись и коленки стиснул, как стесняющийся. Руки – худые – он держал на коленях.
Шурочка помыла его, он был как задумавшийся ребенок, как ребенку она и помогла ему, потерла спину и дважды промыла голову. Затем она помылась сама. Когда вышли, Шурочка вынула гребень и расчесала ему волосы. Ветер колыхал их, подсушивая. Ветер был несильный. Волосы у него сделались шелковистые, он шел рядом с ней чистый и распрямившийся. Теперь он улыбался.
В барак он забежал один, взял Шурочкины вещи и пошел ее проводить. Они сразу пошли к автобусу, потому что времени оставалось не более получаса.
Олег Рой
Семь признаков счастья
«Семью семь – сорок семь, семью семь – сорок семь, семью семь…» Да знаю, знаю, что совсем не сорок семь, но вот привязалась же эта нелепая считалка, и все никак от нее не отделаюсь. Бывает такое – иногда какая-то навязчивая мысль преследует вас повсюду, словно мотив назойливой песни, без спроса ворвавшийся в голову в магазине или маршрутном такси. Вы бы уже и рады забыть об этой прилипчивой мелодии, но невольно то и дело ловите себя на том, что все еще напеваете ее. И кажется, уже давно пора с ней распрощаться. Но вы повторяете ее снова и снова… А потом приходите домой, набираете в поисковике обрывки строк – начинаете искать, перебирая песню за песней, исполнителя за исполнителем, пока не найдете. И когда найдете, наконец-то успокоитесь.
Однажды так случилось и со мной. Вот только прицепилась ко мне не песенка.
Известная косметическая фирма, лицом которой я являюсь, решила обновить свою рекламу. Начались съемки новых роликов. И в самый разгар этой довольно изматывающей и напряженной работы у меня в голове вдруг начало вертеться число «семь». Прицепилось и стало мерещиться везде. Конечно, возникло оно совсем неслучайно, это число было частью слогана, который сопровождал видеоряд рекламируемых средств по уходу за кожей. Компания, а вместе с ней и я убеждали потенциальных покупательниц в том, что регулярное использование этих средств успешно устраняет семь признаков возрастных изменений кожи.
И вот, стоя перед камерами, привычно улыбаясь и произнося заученный текст, я все время думала об этом загадочном числе. Почему не пять признаков и не шесть? Не восемь? А именно семь. Что такого в этом загадочном числе? Это ведь совсем непростое число, с ним связано много важных вещей. Семь дней недели, семь нот, за семь дней Бог сотворил мир, семь чудес света, семь цветов радуги, семь звезд в созвездии Большой Медведицы, семь ветров, и даже седьмое небо, которое мы упоминаем, пытаясь выразить высшую степень счастья. Каждое словосочетание с семеркой казалось мне ярким, искрящимся – из тех, что доходят до самого сердца. Особенно мне нравилось думать о седьмом небе и о том, как было бы здорово, если бы косметологи придумали чудо-крем, способный круглый год поддерживать хорошее настроение и помогать радоваться жизни, даже в самые трудные минуты. «Семь признаков счастья…» – вдруг подумала я, давая название этому крему. И это название пришло ко мне так легко, будто давно было на слуху, но все мои попытки вспомнить, где же я могла его услышать, ни к чему не привели.
Съемки наконец-то закончились, и я отправилась домой. Странное дело – по дороге мне повсюду встречалось число «семь». Стоило, например, посмотреть на циферблат часов, как там обязательно высвечивалось 07, 17, 27. Чек, полученный в магазине, в итоговой сумме содержал в себе аж две семерки. А пока я ждала зеленого сигнала светофора на перекрестке, меня обрызгала машина с номером HH * HM 757. Несмотря на то, что номер был европейский и в углу гордо красовалось колечко из звезд на синем фоне, за рулем явно сидел не европеец, а какой-то хам, не иначе. Москвичи, как известно, тоже не особо вежливы, но быть забрызганной иностранцем вдвойне обидно – я всегда считала, что европейские водители отличаются от родных отечественных в лучшую сторону. С досадой взглянув на заляпанные полы своего любимого желтого плаща, я искренне пожалела, что не поехала сегодня на своей машине, а решила влиться в ряды пешеходов, только чтобы не стоять на Садовом кольце в пробке в час пик.
Надо ли говорить, что, переступая порог своей квартиры, я надеялась оставить «цифровое помешательство» этого дня за закрытой на два замка дверью? И поначалу мне это определенно удалось. Горячий душ, смывший дневную усталость, наспех разогретый ужин, голос Джо Дассена, льющийся из музыкального центра, и бокал легкого красного вина отлично мне в этом помогли. Я расслабилась, выкинула из головы все ненужные мысли и попыталась сосредоточиться лишь на завтрашней съемке (мне еще нужно было не только ознакомиться со сценарием, но и выучить новый текст).
Однако только я начала понемногу отходить от тяжелого дня… как мой покой внезапно нарушил звонок мобильного на журнальном столике, бесцеремонно вклинившись в песню французского исполнителя. Я даже вздрогнула, настолько неожиданно прозвучал звонок, а когда взяла в руки телефон, непроизвольно закрыла глаза, так как на дисплее высветился номер, начинавшийся с трех семерок. Отвечать мне не хотелось, однако и мое желание больше не иметь сегодня ничего общего с цифрой «семь» показалось мне смешным, поэтому, нажав кнопку вызова, я уверенно произнесла: «Алле…»
Приятный женский голос, практически перебив меня, весело поинтересовался, не помню ли я некую Таню, и тут я окончательно растерялась.
– Простите? – выдавила я, не зная, как реагировать. С одной стороны, мне не хотелось обижать эту неизвестную мне Таню, ведь ее голос не вызвал в моей памяти абсолютно никаких негативных ассоциаций. Но с другой стороны, я с трудом удержалась, чтобы не сказать ей, что если уж она звонит незнакомым людям, то сначала следует просто представиться, а не играть в угадайки. Я же ей не мама, не сестра и не подруга. Ни под первое, ни под второе, ни под третье я не подходила – детей не имела, подругам предпочитала друзей и всю жизнь была единственным ребенком в семье.
