Справить нужду можно было во врезанную в пол деревянную трубу, и делать это приходилось на глазах у всех.
А если кого вдруг прихватывал понос – бывало и такое, – то начинался настоящий цирк: и смех, и грех. Страдалец подвергался насмешкам, улюлюканью и всеобщему презрению. Опытные заключенные, прознав, что предстоит этап, за сутки до того почти ничего не ели, а с утра – не пили. Но этапировать могли очень долго – чтобы доехать до места назначения, иногда могло понадобиться месяца два. Вот и сейчас никто из пассажиров арестантских купе не знал, что поездка будет очень долгой и конечный пункт их назначения – Норильлаг, Норильский исправительно-трудовой лагерь. В этих местах начиналась масштабная разработка полезных ископаемых и строительство Норильского медно-никелевого комбината. Нужны были рабочие руки. И много… Вот и гнали сюда эшелонами зэков – дешевую рабочую скотинку.
На второй день Оле каким-то чудом досталась средняя полка. Обычно там ехали блатные или зэки с авторитетом. Но по вагону ни с того ни с сего пополз неизвестно кем пущенный слух, что она беременная. И женщины всем миром решили пустить ее на привилегированное место. К тому же даже по сравнению с другими выглядела она как привидение – исхудавшая до невозможности: обтянутое кожей лицо и горящие воспаленные глаза. На процессе она держалась до последнего, а потом ее как будто выключили – лампочка внутри погасла. Теперь ей все было безразлично. Она напоминала пустую оболочку, из которой разом вынули содержимое.
«Помереть бы…» – иногда думала она, но мысль о ребенке удерживала ее от непоправимого шага. То ли из-за нервного напряжения, которое она пережила на суде, то ли от нечеловеческих условий этапа, но Ольга даже не вспоминала о своем даре. Казалось, он оставил ее, ушел как ручей в песок. Ей часто снился Петя, почему-то исхудавший и бледный. Таким она его никогда не видела, а во сне он всегда так выглядел.
«Что-то он сейчас делает, бедный. Небось обо мне думает… А может, и забыл уже, обиделся. Да нет, не забыл. Он не такой. Он, и правда, как Ромео – верный. Тем тяжелее ему сейчас. Свидимся ли мы с Петенькой когда-нибудь?..»
Колеса грохотали, в вагоне стоял гам людских голосов, раздавались злобные окрики охраны, тяжелые шаги по продолу.
Кормили в дороге впроголодь – еще хуже, чем в тюрьме, воды почти не давали. Этап – место без стержня, пустое пространство, здесь ты никому не принадлежишь, за тебя особенно никто не отвечает, и жизнь твоя стоит дешевле, чем где-либо…
Чаще всего давали почему-то соленую рыбу, а воды вечно недоставало. Заключенных нещадно грабили конвойные и уголовники. Тем, кому удалось взять с собой на этап хоть что-то ценное, приходилось с этим расставаться. Хорошо, если дело обходилось без побоев и унижения. Даже в пересыльных тюрьмах такого беспредела не было.
Конвой, охранявший зэков и живший в отдельном, полностью закрытом отсеке вагона, отличался какой-то звериной жестокостью, словно людей в него набирали совсем без души и сердца.
И как-то совсем не верилось, что в этой жизни еще может быть счастье, что они с Петей когда-нибудь увидятся.
Как-то раз, еще в самом начале этапа, Ольга с непривычки замешкалась и не успела по приказу конвойного вовремя отойти к стене. Ему показалось, что она сознательно не подчинилась приказу, и он с видимым удовольствием ударил ее со всего размаху прикладом.
– Быстро поворачивайся, тварь! – заорал он.
Девушка испуганно метнулась к стене, потирая ушибленное место.
– Да не бей ты ее, она мамкой скоро станет! – рыкнула на конвойного толстая тетка, стоявшая рядом с Ольгой, беззубая, с широким, как блин, лицом и с клоком неопределенного цвета волос на макушке, подталкивая тем временем девушку в сторону.
– А ты не зевай, – шепнула она ей, – тут убийство зэков – дело обыденное, и не посмотрят на то, что ты тяжелая, чего мешкаешь?
– И что? Мне-то что? – рявкнул тем временем конвоир, парень лет двадцати пяти, со злой и глупой ухмылкой, подойдя поближе и стуча прикладом об пол. – Будешь выступать – сама получишь, защитница нашлась.
– Да не человек ты, что ли? Что же вы злые-то такие? – тихо, как будто сокрушаясь, заметила тетка.
– Мы не должны жалеть всякую там контру. Они враги. Мечтают уничтожить Советскую власть, – убежденно возразил конвоир.
– Но ведь сейчас арестовывают и убивают как раз тех, кто эту самую власть завоевал тогда, в семнадцатом. Они отдавали все за революцию – кровь, здоровье, жизнь, а как не нужны стали, так их и стали уничтожать. Когда большевики к власти пришли – то начали их потихоньку прибирать к рукам.
– Ты, баба, не путай, – высокомерно заметил охранник. – Это они замаскировались под наших, примкнули к красным, потому что у них не было другого выхода. Вот их и разоблачают. Знаешь, сколько предателей и врагов завелось на нашей родине и маскируется под своих? Мы только тогда сможем стать сильными и вести войну с кем-либо, когда расстреляем пол-России.
– Да она-то какая контра? Девка молодая совсем, сам посуди. У нее одно на уме – дите родить и вырастить.
– Это уж я не знаю, кто ее с пути сбил. Наверху лучше разбираются. Только это еще хуже, что она только жить начинает, а уже предателем оказалась. И тем опаснее она для нас.
– И кто же это тебе внушил такую чушь? Не сам ведь додумался поди, – сокрушенно спросила тетка.
Не заметив иронии, парень высокомерно и важно ответил:
– Это секретарь комсомола на политзанятиях нам так объяснял. – И отошел, не желая больше продолжать бессмысленный разговор.
– Вот так молодежь у нас готовят для бойни, – покачала головой тетка, – а меня Щекочихой звать.
– Почему Щекочиха? – слабо улыбнулась Ольга. Боль уже почти прошла, так, ныло еще, но это можно было и потерпеть.
– Фамилия у меня такая – Щекочихина, так и прозвали, – пояснила тетка. – Татьяна Щекочихина вообще-то…
– А я Ольга Акимова.
– А что ж ты так одета-то, Ольга Акимова? – спросила Татьяна, скептически разглядывая тонкую кофточку Ольги. На ней до сих пор была та самая одежда, в которой она уехала из деревни.
– Так у меня нет ничего больше. Я в тюрьму не планировала попадать, когда в дорогу собиралась, – горько усмехнулась девушка.
Вещей у Оли действительно больше не имелось – только маленькая котомка, которая прибыла с ней из деревни, – в ней расческа и несколько тряпок.
– Нас ведь в Норильск везут, – покачала головой Щекочиха, – слух такой прошел. А Норильск за Полярным кругом, на Крайнем Севере. Там такая холодрыга, ты даже не представляешь какая. Обычно заключенных отправляют туда только летом. Ведь туда иначе как теплоходом не добраться: нет ни железной дороги, ни обычной. Только пешком можно или на лыжах. А как нас доставят, я и понятия не имею.
Она покачала головой:
– Сейчас ведь много осужденных, видимо, им люди срочно нужны – там затевается что-то нешуточное. Пол-России арестовали и туда сгоняют – нужно же, чтобы кто-то работал. А что удобнее, чем дешевые руки зэка? Кого не расстреляли, того осудили на десять лет и отправили на работы… Так что подумай об одежде-то, если не хочешь раньше времени скопытиться. У тебя дите скоро будет, нельзя так. О себе-то одной можно и не хлопотать особо, хотя все равно жить охота, даже и там…
Оля только кивнула, соглашаясь.
– Зима там тянется больше девяти месяцев, – грустно улыбнулась во весь беззубый рот Щекочиха, – снег уже в сентябре выпасть может, а тает только в июне. Бывает, и в июле, и в августе, хотя долго не лежит. А еще там бывает полярная ночь. Она длится около полутора месяцев – в декабре и первой половине января. Так что будем добывать для родной страны цветные металлы в тяжелых для выживания условиях.
– Так это тундра, что ли? – спросил кто-то с верхней полки.
– Да нет. Там и леса есть, и реки. Деревья только пониже, чем у нас.
– А откуда вы это все знаете? – удивленно спросила Оля, завороженно слушавшая Щекочиху.
– Да так, люди рассказывали… – уклончиво ответила та. – Я пока в тюрьме сидела, много чего наслушалась…
– А вы тут за что?
– А, любопытная, – улыбнулась Щекочиха, – догадываешься небось, что я не политическая. История у меня, деточка, необычная. Я сирота, ни отца, ни матери нет, детдомовская. Никаких тайных родственников-дворян тоже. А меня прямо на улице арестовали. Вот как теперь бывает. Я разным в жизни занималась, последнее время шитьем подрабатывала – швея я. Подъехал «воронок», дверь открылась, назвали мое имя. Я подтвердила, что, да, мол, Щекочихина. Они меня тут же под руки, ловко так – чтобы я между ними оказалась, не дернешься никуда. Бросают в «воронок», везут в «серый дом» и отправляют в камеру. Говорят, что я контрреволюционерка… Но там я недолго просидела. Через несколько дней меня повели на суд… Судили без защиты и свидетелей. Вывели меня на заседание в наручниках. Рядом трое охранников, столько же у выхода. Как будто я опытная преступница и сбежать могу прямо из зала суда. Всю первую половину дня зачитывали дело. Я почти ничего не понимала из того, что читали. Только, помню, удивилась, откуда они столько на меня накопали… А после обеда огласили приговор.
