Досадными и частыми стали теперь сбои в грузоперевозках. Машины ломались, самозванцы с подменными номерами пытались пробиться к проемам Пузыря, из ближних стран предъявлялись документы десятилетне-братской давности, иные пилоты не могли опустить летательные аппараты внутрь Пузыря, усаживали их на его спину. Похоже, и сам Пузырь нервничал. Несколько раз его будто бы корежило. Однажды это наблюдал и Шеврикука, на ум ему сразу же пришел Блуждающий Нерв. Но всякий раз Пузырь успокаивался, лежал смирно, запасы в нем, видимо, не иссякли. А может, они и вовсе были неиссякаемыми.
Но в воскресенье случилось никак и никем не чаянное. Уже утром на глазах у зевак Пузырь перестал пускать в себя вертолеты и автомобили. Из него выезжали и вылетали, в него же проникнуть ничто не могло. «Ну а как же? Выходной! Имеет право!» – рассуждали наблюдатели. Предчувствие выгнало Шеврикуку из Землескреба к улице Цандера. У въездных проездов толклись обескураженные специалисты, но похоже, и они сами себе ничего не могли разъяснить. А потому версия о выходном Пузыря была признана сносной и разумной. Но когда из Пузыря выпорхнул последний загруженный вертолет, проемы Пузыря в мгновение закрылись. Будто их и не было никогда. Все притихли. Вертолет унес с собой звуки. Пронзительно-тоскливо сделалось в Останкине. Судорога прошла по спине исполина. Теперь уже от Сокольников и до Марьиной Рощи. Пузырь замер. И через минуту отцепился от Земли. Подъем его вышел плавным и чрезвычайно уважительным по отношению к московским наблюдателям, мягко сказать, ошалевшим. Лишь некоторые шептали с возмущением: «Как посмел! Немедленно поднимать перехватчиков! Или – ракетой его! Ракетой!» В высотах, где он некогда висел над Останкином, Пузырь прекратил подъем. В толпе послышалось: «Одумался! Да куда он от нас денется! Далеко не улетит!» Пузырь, повисев, произвел некие колебательные движения с изгибами всего тела (Шеврикука посчитал их прощально-приветливыми) и продолжил восхождение в небеса, теперь уже с невежливой скоростью. Брошенные вдогонку ему истребители-перехватчики не смогли остановить беглеца. Очень быстро он превратился в точку. А потом и вовсе исчез.
Печально и тихо смотрели в небо останкинские жители.
В грустной, будто осиротевшей толпе Шеврикука увидел Дуняшу. Она глядела в его сторону. А к ней приближались Любохват с Продольным. Дуняша стала призывно махать рукой Шеврикуке, но Любохват с Продольным резко повернули ее и, видимо, принудили следовать с ними.
Шеврикука намерен был направиться им вдогонку. Но осадил себя.
Он был ученый.
Обещания заняться Любохватом и Продольным он так и не выполнил. Вроде бы не было для этого сословных причин. Беспокойства, какие вызывали в нем Любохват и Продольный, могли быть вызваны лишь его неприязнью к ним. Ну и что из того, что они поглядывали на него злобно и будто бы от них он мог ждать пакостей? Это его трудности. А для всего сословия или хотя бы для его останкинского землячества Любохват с Продольным, вполне возможно, были удалыми и героическими личностями, а во время баталий с Отродьями Башни исполняли секретные задания… И все-таки Шеврикука не мог не доверять своему чутью, а сомнения следовало развеять. Хотя бы поговорить с Артемом Лукичом, посылавшим Продольного в экспедицию по неотложным делам, а еще лучше – с Увещевателем, выложить им свои сомнения и добиться от них разъяснений.
Можно было бы постучаться к Иллариону. Но как бы не оказался Илларион опять в Гатчине. Или где-нибудь на Земле Франца-Иосифа.
А о том, какие интересы связывали Дуняшу с Любохватом и Продольным, не следовало и думать.
Но пока Шеврикука стоял на Звездном бульваре. И ему без Пузыря было печально. И даже обидно. Но отчего же обидно-то? Будто и ему чего-то недодали? Но он ничего и не ждал.
А толпа по-прежнему молчала. Смотревшие в небо заметили появление на северо-востоке тяжело-темных облаков. И стало прохладнее. Безмолвие публики не нарушал даже бывший соцсоревнователь Свержов. Все были обескуражены. До того привыкли к Пузырю, что он уже казался своим, домашним. Без него был теперь неуют в душах. Заметили лишь одного оживленного человека – подозрительного типа с поднятым воротником и трубкой во рту, прозванного в народе инспектором Варнике. На вопрос, что случилось с Пузырем, он заявил, чуть ли не торжествуя:
– Как он прилетел, так он и улетел. Он свое дело сделал. И какой он вам Пузырь?
Версию о том, что Пузырь стал легкоподъемным оттого, что из него изъяли все тяжести, инспектор Варнике принял с высокомерным смехом и со словами: «Тяжестей в нем осталось достаточно. Просто он посетил плантацию человеков. Понаблюдал, как совершаются здесь опыты, и был таков». Инспектор Варнике приподнял котелок, поклонился публике и пошагал в направлении Марьиной Рощи. Более в Останкине его не видели.
А тяжело-темные облака наползали, наползали. И когда наползли, из них посыпал снег. Сначала он был крупитчатый, потом полетели хлопья метельные, ветер стал мотать верхушки деревьев, срывать державшиеся до конца ноября листья, словом, дождались зимы. Пурга погнала публику со Звездного и Ракетного бульваров в тепло жилья.
В понедельник утром Шеврикука увидел Звездный бульвар белым. На высоких южных склонах его, от проезда Ольминского и до проспекта Мира, детишки резвились на санках и пластмассовых кругах. От Марьиной Рощи и до проспекта были накатаны лыжни, останкинские физкультурники в часы безработиц, отталкиваясь бамбуковыми палками, доставляли себе удовольствие.
«Так, – подумал Шеврикука. – Завтра в парке откроют лыжную базу, и взаимоуважающий соблюдатель Горя Бойс со всеми своими персонажами переберется на зимние квартиры в Ботанический сад, в Оранжерею… Ну и что? Ничего, ничего, – успокоил себя Шеврикука, – мне в Оранжерее делать нечего».
Из телевизионных передач он узнал, что, несмотря на убытие Пузыря, раздача по коммунальным спискам вынутого из него добра отменена не будет. Другое дело, сроки ее несколько отодвинутся, потому как тщательными научными способами подвергнутся изучению свойства наследия Пузыря, чтобы не было причинено ни малейшего вреда народонаселению. То есть пока на добро отлетевшего Пузыря наложен карантин.
К объявлению этому публика отнеслась удивительно добродушно. Буйных волнений в Москве и провинциях не последовало. «Интересно, – соображал Шеврикука, – а что добыли Любохват и Продольный в пяти очередях?» И опять же ему стало досадно на самого себя. Получалось, что у него к этим двум субъектам болезненное отношение. Но он понимал, что не успокоится, пока кое-что не выяснит.
Когда Шеврикука решился пойти в Большую Утробу, у двери квартиры Зелепукина он обнаружил клочок бумаги. Нервным женским почерком там было написано: «Шеврикука! Гликерию похитили. Требуют выкуп. Где она, неизвестно. Без вранья. Поверь».
Шеврикуке захотелось скомкать бумагу и швырнуть ее в мусоропровод. Но он посчитал, что по возвращении от Артема Лукича он ее сожжет. Не было надобности подносить бумагу к носу, запахи исходили от нее Дуняшины.
Экая опять бесстыжесть и наглость!
Но, может быть, наглость и бесстыжесть на этот раз были вызваны отчаянием?
Ну и что? Обойдутся и без него! И как бы еще не пришлось пожалеть о своей затее самим похитителям Гликерии. Но кто они? Не оживляет ли снова в себе силы кровопивец и тать Бушмелев? Но Гликерия вроде бы расплатилась со злодеем… На всякий случай, пообещал себе Шеврикука, надо будет повидать Епифана-Герасима, не из-за Гликерии, конечно, и не из-за ее драм, а чтобы вызнать местопребывание и намерения Бушмелева.
Артем Лукич в Большой Утробе присутствовал. В дни баталий с Отродьями ему присудили особые полномочия, и он оказался в Утробе главнозаседающим. Похоже, и теперь полномочия у него не были отобраны. Вопреки дурным ожиданиям и слухам, бывшее бомбоубежище власти не определили под ночлежку бомжам, и домовые по-прежнему чувствовали здесь себя хозяевами, к самому же помещению относились теперь уважительно: оно выдержало осаду Отродий.
Шеврикуку допустили к Артему Лукичу без проволочек. На последних посиделках Артем Лукич обидел Шеврикуку и даже унизил его, а Продольного возвел в действительные члены посиделок, совершенно, на взгляд Шеврикуки, незаслуженно, а потому Шеврикука на Артема Лукича был сердит. Правда, он пытался успокоить себя: мол, очень может быть, тогдашнее поведение Артема Лукича было частью той самой жестокой проверки, назначенной ему, Шеврикуке. А теперь, когда и проверка, и оборона Хранилища – в прошлом, разумнее было бы вести себя великодушно и не напоминать старику о досадах и обидах.
И все же к столу Артема Лукича Шеврикука подошел, не выказав дружелюбия.
– Садись, – предложил Артем Лукич. – Чем обязан?
– Продольным и Любохватом! – резко сказал Шеврикука.
– Ах, вот оно что… – пробормотал Артем Лукич. И встал. – Вот оно что…
