– Слушай, а вот если разобраться, то мы кто по национальности? – шепчет Сережа.
– Негры. Если разобраться.
– Значит, через несколько столетий я смогу стать президентом США?
18 августа, все еще ночь
Если мне одинаково страшно в прошлом и в будущем, означает ли это, что я научилась жить сегодняшним днем?
19 августа, утро
– Вы хотите узнать сказку про селезенку? – спрашивает Миша, рассматривая сосиски на тарелке.
– Ешь! – говорю я.
– А почему не про печень? – интересуется Сережа.
Миша пожимает плечами:
– Не знаю. Такое нам дали название.
Вчера Миша ходил на пробный урок.
Пробный урок – это такая специальная последняя возможность для побега. Что-то типа гражданского брака, только в укороченной версии. Я, кстати, против гражданских браков. Потому что ханжа и консерватор. Все мои подруги сказали: «А зачем, если не беременная, жениться? Пусть живут так». А я сказала: «Живут-живут, а потом забеременеют и прикроют грех?» – «А разве дети – это грех?» – спросил Миша. И нам стало стыдно…
– В общем, два мальчика сделали из глины специальной змею. И назвали ее Селезенкой. И пошли в кино. А змею они положили на стул, который был рядом. На этот стул сел дядька. Он тоже пришел в кино. Но забыл купить попкорн и ушел. А один мальчик как закричит: «Где моя Селезенка?!» И другой тоже как закричит: «Где моя Селезенка?!» А дядя с попкорном вернулся и сел на место, а мальчики, вместо того чтобы смотреть кино, стали лазить под стульями и искать. Но так ничего и не нашли. А когда фильм кончился, включили свет. Дядя повернулся к мальчикам попой, а там – она. Один мальчик сказал: «Вот она, моя змея Селезенка. Прямо у вас на штанах!» А другой сказал: «И моя Селезенка-змея у вас на штанах». А дядя как закричит, как побежит. Штаны, наверное, стирать. Или в зоопарк. А мальчики загрустили, потому что остались без Селезенки.
– Сам придумал? – тревожно спросила я.
– Нет, это нам библиотекарь рассказал.
– Накуренный, очень сильно накуренный библиотекарь… – заметил Сережа.
– Может, они там, в школе, органами торгуют? – испугалась я.
– Или коноплю выращивают, – предположил Сережа.
– У нас еще есть время передумать.
– Свадьба назначена на семнадцатое сентября. Времени – вагон…
– Я о школе!
– М-м? О школе? Так в школах сейчас везде так: или конопля, или драки, или педофилы, или садисты. Тебе все-таки надо иногда смотреть телевизор, – ласково сказал Сережа.
– Так а как же? Как же мы? Что же мы с Мишей?
– То есть ты думаешь, что брак – это намного безопасней, чем школа? То есть одного ребенка тебе жалко, а другого – вообще нет?! Подумаешь, селезенка! Ты Катю представь у плиты. А в магазине? И это не считая беременности и родов! А если она кран, как обычно, не закроет, утюг не выключит? Пожар, потоп и электрическое замыкание – это тебя совершенно, как вижу, не волнует? А пожар с горящими котлетами – это тебе не торговля органами! Нам профессор Аркадин говорил, что человек может прожить без селезенки! Тем более если она – змея, прицепившаяся к заднице престарелого киномана!
– Про престарелого киномана – тоже профессор Аркадин?
– А хотите, я вам еще стихотворение прочитаю? – заискивающе спрашивает Миша.
– Нет!!! – кричим мы хором.
19 августа, день
Мама сказала: «Надо звать стариков Савельевых». Эти слова – большой подвиг.
Потому что мы их вычеркнули из нашей жизни. Мама уверена, что мы. Мы вычеркнули, а не они.
Тут можно считаться сколько угодно. Некоторые семьи тратят на это всю жизнь и даже жизнь последующих поколений. В результате обязательно образуются либо семейные тайны, либо бродячие сюжеты.
Из системы взаиморасчетов может вырасти великая литература, но чаще вырастают судебные тяжбы.
Мы вычеркнули их, они вычеркнули нас.
«Но они Катины кровные дедушка и бабушка, – сказала мама и вздохнула. – Они имеют право… Если тебе больно, давай я сама позвоню».
Это подвиг номер два. Но мне не больно. Мне – никак.
Я пробую расковырять старую рану и не нахожу ее вовсе.
Мои родители и «старики Савельевы» были ровесниками. Они даже дружили: сначала как родственники одноклассников, потом – как семьи жениха и невесты.
Папа Гена ухаживал за моей мамой. Мой папа не смог сделать ответного одолжения: мама Маша вызывала у него аллергию. От ее малого роста папу тошнило, от визгливого голоса папа задыхался, от страсти «собирать пенки на говне» покрывался пятнами, от рассуждений о смысле жизни напивался вдрызг и дурным, но громким голосом пел песню «Взвейтесь кострами, синие ночи. Мы – пионеры, дети рабочих». Маму Машу как музыкального работника папино пение оскорбляло до глубины души.
Но они продолжали дружить, потому что из-за нас с Валериком считали себя одной семьей.
Они вместе ели салаты оливье и «мимозу», свиные отбивные в кляре (мама Маша упорно предлагала заменить убогое слово «кляр» на правильное «эклер»). Еще они вместе слушали новогоднее поздравление Горбачева и указы о назначении новых министров и замминистров. Некоторым папа Гена звонил. Звонил и долго поздравлял, называя их Серегами, Вальками и Колянами. Так папа Гена потрясал воображение моей мамы. Еще он звонил в посольства, чаще всего во французское, потому что там у него были друзья-экзистенциалисты. Когда мы дружили семьями, папа Гена уже был философом, а потому мы вместе мыли посуду и вместе протирали хрустальные бокалы, рассматривая наличие разводов на свет. Моя мама протирала хуже, чем мама Маша. За моей мамой приходилось все переделывать. Но папе никогда не было трудно исправлять мамины ошибки.
Еще они танцевали под Джо Дассена и Аллу Пугачеву. Мама – с Геной, а папа – со мной.
Утром, после праздников, папа покупал газеты и внимательно читал первые полосы. Никаких министров и замминистров по имени Серега, Валька или Колян там не было. Были другие – Семены, Викторы и даже Никодимы.
«Зачем ты врешь, Гена?» – однажды спросил мой папа.
«Я? Не знаю. Мне просто хочется, чтобы вам не было скучно…»
Чтобы нам не было скучно, папа Гена рассказывал, как однажды в маленьком пригороде Парижа бежал по маковому полю, бежал, не помня себя от счастья, потому что ему навстречу спешила Мирей Матье. Спешила и пела на весь пригород. И люди, заслышав ее прекрасный голос, бросали свои дела, садились на автомобили и велосипеды, чтобы успеть увидеть… А Гена все бежал по маковому полю…
«Удивительно, что ты не заснул, как Тотошка», – ревниво буркнул мой папа.
«Он у меня очень выносливый, – отрезала мама Маша. – И сравнивать его с каким-то Тотошкой! Кстати, кто это?..»
Странно: честно ищу рану, а нахожу акварельные пейзажи. Художник слабенький, кисть неуверенно обозначает контуры, краски то слишком яркие, то стертые, сливающиеся с цветом старой бумаги.
Все это похоже на острова, но моя нога как будто не ступала на них. Моя взрослая нога.
Моя старая, какой ужас, нога…
Мама, куда делось мое живое, яркое чувство?
Может быть, правильно, что я варю мыло, а не снимаю кино?
Девочки, если я считаюсь инфантильной, то почему меня не рвет на части? И почему я все время слышу «Et si tu n’existais pas…»
Et si tu n’existais pas…
Если б не было тебя…
Ну?
19 августа, вечер
– Как ты думаешь, чем нас лучше посыпать – зерном, пшеном, деньгами, конфетами или лепестками роз? – спрашивает Катя.
– А разве пшено – не зерно?
– Не знаю. И какая разница, да?
– Да.
– И чем тогда лучше?
Мы лежим на кровати. В нашей квартире у всех есть спальни, но ни у кого нет гостиной. Близкие друзья собираются у нас на кухне. С далекими мы ходим в рестораны. В рестораны мы ходим чаще, чем сидим на кухне. Как-то так получилось…
Наша спальня – самая большая, потому что нас двое, потому что нам надоело собирать-разбирать на время диван. Диван – не автомат Калашникова. Из него не выстрелишь. От сборки-разборки у него расшатывается механизм, болеют пружины и соскакивают колесики. Кровать – совсем другое дело. Прямо барское дело, если честно.
Мы живем в новой квартире всего два года. Она кажется нам незаслуженно большой. Мы стесняемся сказать, что в ней сто три метра. Обычно говорим: «Что-то около ста…»
– Ну? Так чем? – настаивает Катя.
– Я конфеты люблю.
– Ага, как живопись. Чтобы только смотреть.
– А мне нужны деньги! Я собираю! – говорит Миша и с разбега запрыгивает на кровать. Он протискивается между мной и Катей, забрасывает на меня ногу, а на Катин живот осторожно кладет голову. (Она точно не беременная?) – Мне очень нужны деньги!
– А лепестки роз – это так красиво…
– Деньги – тоже красиво, – не соглашается Миша.
– Нет, розы!
– Нет, деньги!
Катя и Миша начинают валтузиться. Я не знаю, у кого подобрала это слово. Я не знаю, правильно ли я его услышала и правильно ли использую хороших двадцать лет. Валтузятся. Пихаются. Толкаются. Смеются. Щипаются. Обнимаются.
