Напротив Аглаи Андреевны сидит маленький заикающийся человечек из хозобеспечения.
– М-мне л-лично все равно, – повторяет он. – В-выби-рай-те…
Шторы, что он принес, лежат в двух вариантах: качество превосходное, но одни потемнее, другие понаряднее. Приглядевшись и в пальцах помяв, Вика говорит Аглае Андреевне, что, если ее мнение чего-то стоит, она бы выбрала вариант посветлее: что вы, что вы, в них нет и тени легкомыслия.
– С-солидные, – подтверждает заикающийся человечек.
И не замечает, что, хваля, Вика одновременно подмигивает Аглае Андреевне: мужичок-де хитроват и вкрадчив, не лукавит ли? – на что величавая, как богиня, Аглая Андреевна тут же реагирует и говорит строго:
– А принеси-ка, хитрец, нам еще шторы. Мне не нравятся оба варианта.
Заикающийся маленький человечек уходит и вскоре же приносит новые два варианта; он как гном – в дверях возникает движущаяся гора штор, под которыми видны коротенькие ноги. Принесенное аккуратно раскладывается на два кресла – гномик устал, он мокр и очень слышно дышит.
– В-вот эти, – говорит он, – лучше нет. Д-дорогие оч-чень…
– Вот эти директору и подойдут, – произносит Аглая Андреевна, как бы решив разом, однако шторы для приемной, с Викой перемигнувшись, Аглая Андреевна бракует вновь. Гномик отсылается еще раз. Он приходит с новой парой, и новый пот ручьями бежит с его мелкого и маленького лица. В принесенном сразу и без трудов угадывается столь же бесспорный вариант для приемной. Красивое видится само, а все же Вика угадывает первая; и вот, окутанная полосой штор, как полинезийская женщина в свадебно-боевом наряде, Вика подходит к окну. Солнце на ткани без промедления начинает играть. Вика подымает руку – и ткань попадает в позицию «на просвет», после чего становится бесспорным, что цвета новых штор не только соответствуют стилю приемной, но также подходят к лицу Аглаи Андреевны и даже к розе, что цветет в своем углу не переставая, – замечательно! Женщины в восторге.
– Почему сразу эти шторы не нес? – смеется Аглая Андреевна, выговаривая гномику, впрочем добродушно. – Неужели хотел всучить что похуже?
– Я ж не ж-ж-женщина, не знаю, – прожужжал тот.
– Все ты знаешь! – корит его Аглая Андреевна, а он по частям и со вздохами (тяжело!) начинает уносить забракованное к себе в хоромы.
И только-только Вика подумала, кого бы это (может, Митю?..) позвать в помощь, чтобы повесить шторы взамен старых, как стук в дверь – и надо же! – входит молодой Санин. Вика бы присвистнула, если б умела. Нюх, слов нет.
– Вы очень кстати, – говорит Аглая Андреевна. – О поездке мы побеседуем после, а пока не поможете ли со шторами?
Санин улыбается и, разумеется, красиво разводит руки – весь, мол, к услугам! Ох и мальчик, уж эти его голубенькие глазки – именно что перевоплощение; подумать только, что такой галантный молодой человек лунной ночью гонялся по палубе, как псих, за сквернословящим попугаем.
– Начнем с головы? – Санин распахивает стремительно дверь, и все трое проходят в кабинет директора.
В отсутствие хозяина кабинет кажется и просторным, и приятно доступным, – вероятно, последнее и придает смелость, иначе отчего же Санин так мальчишничает: проходя мимо, он плюхается в кресло директора, делает лицо сатрапа и басит:
– Всех уволить!..
Впрочем, он тут же вскакивает – и к делу: влазит на подоконник, предварительно закидав его газетами, чтобы не наследить. Он вешает шторы – двигает руками старательно, быстро и неожиданно ловко, а Аглая Андреевна и Вика, шторы подавая, смотрят на него снизу вверх, откуда, длинноногий, он кажется еще более рослым. Солнце то скрывается за движениями его рук, то вновь распахивается с яркой силой, а сам Санин, прилаживая, то меркнет, то вспыхивает. Шутит, даже и паясничает он на этот раз более удачно; в точно выбранную минуту он, как детям, делает им сверху козу:
– Женщины! Утю-утю-утю-утю… – И хотя это совершенно бессмысленно, но почему-то смешно, и женщины – обе – смеются.
Вика машет на него рукой:
– В их отделе большие шутники, вы же знаете, Аглая Андреевна!..
Закончив, Санин легко спрыгивает, и все трое переходят теперь в приемную. Вика перенесла газеты, подоконник застилается; после чего молодой Санин, вновь влезший, вешает шторы еще и быстрее, чем те, так как к ловкости добавился опыт. Закончив, спрыгивает. И вот, не скрывая некоторого возбуждения, две женщины и молодой мужчина любуются шторами там и здесь: они переходят из приемной в кабинет, а из кабинета возвращаются в приемную. Они оценивают. Они говорят друг другу, что и там и здесь – здорово!
И даже непонимающий гномик из хозчасти, перетаскавший наконец к себе забракованные шторы и от трудов весь еще мокрый, стоя у дверей, тоже произносит:
– 3-здорово!
И кабинет, и приемная выглядят нарядными, помолодевшими. Свежие краски дают свежее ощущение – новизна! Молодой Санин по-суздальски бьет рука об руку, стряхивая будто бы многотрудную пыль с ладоней, и говорит:
– Ну, Аглая Андреевна, если и после этого вы не напоите работягу своим чаем, я уж тогда и не знаю. Это будет… как бы вам сказать…
И он делает гримасу стилизованного гнева.
– Напою. Напою… – Аглая Андреевна улыбается. – Но знаете ли, мой чай надо ценить.
– О вашем чае, Аглая Андреевна, легенды ходят!
И сумел-таки – и ведь быстро, и как аккуратно занял освободившееся место.
Вика, чуть надувши губы, направляется помыть чашки, так как баба Даша, технический работник, куда-то ушла, но чуткий Санин, с кресла мигом взметнувшийся, идет следом за Викой поставить чайник и, стало быть, тоже вложить труд. Вика ему на ходу показывает – чайник в бытовке, знай на будущее, – и Санин идет за ней, и какими же твердыми шагами перемещается он по бытовке, прихватив сверкающий чайник. Мельком взглянул на свое отражение в зеркале и вот уже подставляет чайник под мощную струю воды. Вика занервничала: с чашками она возвращается чуть позже и видит эти разлитые на паркете квадраты света, по которым смело ступает Санин, новый человек, а солнце пьянит и буквально заливает приемную, врываясь меж раздвинутых штор.
За чаем, самоутверждения ради, Вика развивает одну из своих излюбленных тем: нынешние мужчины – ничтожества:
– …Я сужу по своему мужу, а он, поверьте, совсем не хуже других; их всех надо бы за колючую проволоку. Изолировать. И выпускать только в дни спаривания.
В голосе Вики печаль и насмешка одновременно: ей иногда очень даются такие минуты.
Теперь Вика втягивает Санина, ей необходимо (она это чувствует) его втянуть:
– Ваше поколение так и живет: ваше поколение все берет с лёта. Что ж! У вас крылья, у нас – дети…
Молодой Санин защищается с обаятельной улыбкой:
– Да что вы напали! И ведь не виноват я, что мне двадцать четыре года…
– Зато я виновата, что мне тридцать пять! – ударяет Вика.
– Я не только не виноват, что у меня пока еще нет семьи и детей, – в этом, если хотите, моя печаль. Поколений нет, есть люди, есть человеки – я так считаю, Аглая Андреевна.
– Ах, бросьте вы оба спорить!
– Я не спорю, – но она нападает на все поколение, Аглая Андреевна.
– Дурачок! – взвивается Вика, осторожничая и уже держась к бережку ближе. – Да ведь я люблю тебя, то есть не тебя, а твое поколение. Я люблю и завидую!
Аглая Андреевна смеется:
– Выпьем по последней чашке чая, выкурим по сигарете и разойдемся. Так?..
И добавляет, голос ее мягок:
– Вы, Вика, еще на минутку останьтесь.
Два слова сверлят ему душу: напиться и выговориться – то есть не схожие два, а именно эти, как в плохом, в дурном фильме, когда человеку после обиды напиться надо непременно, да так, чтобы видели и, стало быть, в обиде его не сомневались. Особо значащим является слово первое, потому что не выпить, а напиться – уже само по себе для человека свиты (с пределом в пятьдесят граммов коньяка) означает бунт в любой форме, может быть, и в скандальной. Существовали, конечно, свиты и повеселее, попьянее, но Родионцев был в той, в какой был.
В возникшем желании таилась новизна, которая уже сейчас ему очень и очень нравилась, и потому, в пылу новизной обольщенный, он даже решил позвонить жене и ей рассказать: раз, мол, в жизни напьюсь, благослови… Впрочем, он тут же и одумался: сообразил, что жена не только начнет отговаривать, упрашивать, а еще и примчится сюда – бросив и службу, и дом, напуганная и посчитавшая, что от потрясения он сошел с ума. И, кстати, то, что о нем, о Родионцеве, в его ситуации можно подумать, что он сошел с ума, ему тоже нравится.
Жене он все же звонит, но сообщает лишь то, что вернется поздно. И кажется, он сказал: встреча с кем-то.
Одним из первых Родионцев выходит из проходной, спешит к остановке и там, в цепочке нервничающих людей, ждет такси, а как только такси подруливает, он плюхается на заднее сиденье, разваливается и расслабляется – путь в ресторан хорошо знаком. Не раз и не два Родионцев устраивал там встречи и юбилеи, так что, если очередь или просто нет мест, можно будет подняться и попросить лично директора ресторана, для которого Родионцев все еще Родионцев. Но очереди нет. В ресторанной, уже загодя бодрящей ауре Родионцев удачно находит место за столиком. Правда, неподалеку за сдвинутыми столами шумит банкет, где уже давно славят диссертанта, но отчасти шумное соседство даже приятно – да, приятно, так как подчеркивает, что сегодня Родионцеву не надо шутить, не надо быть начеку, не надо вперебой предлагать нужный тост, чередуя его с остроумным. Впервые Родионцев сам по себе, свободен.
