Ознакомительная версия.
Фрида уже стоит в дверях, но, припомнив что-то еще, возвращается и снова плюхается на диван:
– Вспомнила про бабушку! Тебе надо вот про кого написать – про Офрину бабушку Мирьям, я ее еще застала в живых. До 96 лет была настоящей юлой: готовила, стирала, убирала, помнила всю многочисленную родню – у кого день рождения, у кого годовщина свадьбы, была в курсе всех новостей. Я с ней часто по телефону говорила: голос молодой, упругий. Дожила до второго праправнука! А как умерла – это поэма! Собрала нескольких женщин из семьи – кого хотела видеть, – выстроила вокруг кровати, дала указания – кому что оставляет, где что лежит, сказала, что жизнь считает законченной и счастливой, несмотря на все потери, закрыла глаза и – умерла. Представляешь: бабы стоят в полной непонятке – что происходит? Ждут пять минут, десять… Наконец догадались вызвать «амбуланс» – те приехали и только смерть констатировали… И вообще! – Фрида решительно закладывает за оба ушка длинные пряди волос, словно сейчас приступит к раскройке моей новой книги: – О Старом городе надо по профессиям писать. Вот возьми портных, напиши о них повесть… О-о-о, портные Старого города!..
* * *
– Портные-то? – легко удивляется Леша Осипов. – Пожалуйста. Вас кто интересует? Могу познакомить с одной монашкой. Она русская, во время войны угнана в Германию и после Равенсбрюка назад в Эсэсэсэрию возвращаться не пожелала – умной оказалась. Со справкой Красного креста попала в Палестину, где приняла постриг. Никаких документов у нее нет. Живет на то, что рясы шьет. Вообще, в Старгороде полно народу, живущего по странным, давно уж недействительным документам…
Итак, мы сидим в Мамиле, слева внизу развернулся Иерусалим, и не самым бедным своим боком развернулся: за куполами и пузатыми эркерами «Деревни Давида», жилого района богатых американцев, розовым гребешком сидит на холме легендарный отель «Царь Давид», взорванный еврейскими террористами во времена правления Британии в Палестине. Над ним – на улице все того же Царя Давида – монументально вздымается в небо вызывающая неприличные мысли башня христианской организации ИМКА.
Окно в районе Нахлаот. 2000
А там, где улица Царя Давида, сбегая вниз, упирается в Мамилу, высится громада недавно выстроенного отеля, с оригинальным именем: «Цитадель…» – опять таки – «Давида»…
Поразительно, насколько мил народной памяти этот не самый высокоморальный, вороватый на чужих жен, уклончивый и хитроумный… но дьявольски обаятельный еврейский царь, одаривший мир ликующей печалью своих псалмов.
– Ну так что? – спрашивает Леша. – Познакомить с монашкой-то?.. Вы же разыскиваете «оконные» сюжеты? Так мы это запросто притянем за уши: мол, она – агентесса КГБ, шила для патриарха, старикан перед смертью поведал ей тайну о… неважно, потом придумаем. С этой тайной в груди она сигает в окно второго… нет, третьего этажа резиденции православного патриарха, сбивая с ног (этакий д’Артаньян в рясе) проходящего мимо коптского монаха… О-о!!! – У Леши светлеет лицо, словно он встретил дорогого ему друга юности; значит, тюкнула в висок очередная идея: – Вот о ком надо книгу писать: копты! Напишите про коптов. Уважьте их, тетя! Это ж последние ископаемые египтяне! Они – единственные – живут в храме, вернее, на его крыше, как Карлсон какой-нибудь. Этих черных бедняг братья по вере лягают при каждом удобном случае. И копты решили – будем на крыше жить, охранять свой маленький придел, чтоб совсем не замордовали, согласно христианской морали… Кстати, об окнах, тетя. Вы же бывали там, на крыше храма? Не пробовали в темечко купола глянуть, в тусклое такое оконце, не мытое веков десять? Пойдите и смотрите! Смотрите!!!
Он потрясает воздетыми кулаками, видимо, изображая проповедника, и чуть не сбивает локтем чашку кофе с подноса, который принесла официантка. Затем минуты три мы деятельно занимаемся тем, что пробуем разные сорта варенья и джемов в крошечных розетках. Я сразу отбираю себе варенье из пассифлоры и предупреждаю Осипова, чтобы даже не думал на него посягать. Что уж говорить о многовековой вражде христианских конфессий в Храме, если здесь трудно варенье поделить.
– Нет, в самом деле, – с аппетитом жуя, продолжает Леша. – Это ж какой взгляд небанальный, ракурс какой: с крыши Храма-то Гроба Господня глянуть в самую середку, в его нутро, на эту пульсацию его кишок – на людское копошение… Господи, сколько типов, какие истории…
Леша вдохновлен не на шутку, он даже не реагирует на всхлипывания мобильного телефона. Взглянет только в экранчик, задавит всхлип и снова отложит телефон в сторону. Я смотрю на его энергично жующие желваки и думаю – как все же этот человек способен заряжаться от себя самого, как мгновенно достает он из памяти – точно араб-торговец из своих необъятных сундуков – то одно, то другое, то отрез, то лоскут, то монету, то бусы… Сейчас он не просто оживлен, он летит на всех парах, бескорыстно и вдохновенно:
– Слушайте, именно, именно – истории! Об Иерусалиме надо писать километры человеческих историй, без всяких комментариев, без рассуждений, пейзажей и прочей вашей болтовни. Сухой перечень историй. Остальное неинтересно. Начните со следующего эпизода: 1954 год. Мы с Иорданией в состоянии хрупкого перемирия. Иерусалим разделен колючей проволокой, иорданцы не пропускают евреев к Стене Плача, и школьникам о ней рассказывают на специальном уроке, привозя классы на некую горку, с которой виден краешек этой самой святыни. И вот однажды, прекрасным весенним утром две монахини монастыря Нотр-Дам – а именно вдоль его стены проходила граница – решают выпить кофе. Утро свежее, румяное, душистое…
– Ле-е-еша!..
– Нет, слушайте, слушайте!.. Одна из монахинь, а именно мать-настоятельница, с чашкой в руке подходит к окну, открывает ставни, перегибается через подоконник… солнце врывается в комнату… Наловила старуха полные глаза солнечных зайчиков. Лп-п-ч-хи!!! – бывает, вы скажете? Но! Монахиня так мощно чихнула, что ее вставная челюсть вылетела в окно.
– Слушайте, Леша… У меня нет времени на всю эту чепуху…
– Да вы же не знаете, что дальше! – восклицает он. – Дальше самое пикантное начинается. Челюсть монахини вылетает и падает под окно! – выпаливает он скороговоркой спортивного комментатора и, словно кто-то переключил каналы, мгновенно переходит на тон сказителя былин: – А данти-и-истов в те времена было в Иерусалиме раз-два – и обчелся, вставная челюсть стоила целое состоя-а-ание. Казалось бы – спустись, бабуля, или пошли какую ни то из сестер поднять дорогостоящую челюсть. Ан не тут-то было! Лежит она, лебедь белая – голубушка, в травке, именно там, где проходит нейтральная полоса, и поднять ее нет никакой возможности, ибо, как и положено, нейтральная полоса находится под прицелами снайперов – как иорданских, так и наших. И начинается одна из самых изысканных иерусалимских историй, когда Израиль и Иордания – само собой, через посредника, коим является комиссия ООН по делам Иерусалима, – начинают переговоры по спасению челюсти матери-настоятельницы монастыря Нотр-Дам!
– Вы все врете, Леша, – теряя терпение, решительно заявляю я. – Вы это прямо сейчас выдумали на ходу.
– Можете справиться у любого экскурсовода, – говорит он, состроив обиженное лицо. – Переговоры длились три недели, пока, наконец, под охраной израильского солдата монахиня не спустилась вниз и не подняла из травки свою драгоценную пасть…
– Леша, отстаньте, – говорю я. – У меня голова идет кругом.
Он откусывает кусок от булки, с минуту жует, держа задумчивую паузу, наконец произносит уже серьезно:
– Между прочим… в Старгороде, конечно, есть о ком писать: это же ковчег, где каждой твари по горстке. Он, думаю, и размером-то с тот самый библейский ковчег. Ведь если вдуматься: греки, копты, цыгане, курды и суданцы, русские, грузины, айсоры… И об ильинцах не забудьте – живописнейшая публика! Недавно в винном подвальчике в Старгороде видел сценку: спускается ражий русский мужик в облачении ортодоксального еврея, требует у стойки стакан водки, одним махом опрокидывает в рот и занюхивает засаленным рукавом своего лапсердака… Но, знаете, если писать о здешних меньшинствах, то… начинайте с армян.
– С армян? – удивляюсь я. – А чем они главнее остальных?
– Не главнее, а упрямее. По сравнению с другими они оказались самыми стойкими, практически не ассимилировались и сохранили язык. Ну, а главное – их квартал. Вот это – орешек! И тему вашу обыграете: гляньте на их неприязненные окна. Мало крупной решетки, они еще и железной сеткой окно затягивают – видать, есть что скрывать. Вы только вдумайтесь: остальная часть Старгорода разрушалась всеми, кому не лень было сюда нагрянуть… а Армянский квартал не пострадал ни от римлян, ни от византийцев, ни от персов, ни от арабов. Оцените, тетя: сколько тайн, сколько документов там может храниться. А если вспомнить их разбросанную по всему миру и очень богатую диаспору? Сколько родственных связей, сколько ценностей, принятых на хранение «в минуты роковые»! Вообразите – сколько там тайников, а?! На три романа хватит. И учтите: почти все этнические армяне Старгорода – потомки семей, проживающих тут с I века до новой эры… Среди воинов Тита, громившего Иерусалим в 70 году, были и армяне; они хорошо воюют, их и тамплиеры с охотой нанимали.
Ознакомительная версия.
