Для того чтобы осознать математическую бесконечность, достаточно подумать о человеческой глупости – так, во всяком случае, уверял современников старик Вольтер. Так, впрочем, уверяет он и потомков – то бишь нас с вами, и мы, наслышамшись – «Чё даютЪ?» – о свободе воли, можем как верить ему, так и не. Так что же думает о вольтеровской фразе наш hero?
А думает наш hero вот что. Быть может, когда-нибудь и он, Savva, поумнеет, да бросит к чертям этот мирок с его дурацкими условными рефлексами да запылившимися, изъеденными молью декорациями. Мертвая раса! Говорят, пятая… То ли еще будет? Будет ли вообще хоть что-то? Нужен ли кому-то их биоматериал, а если «да», то для каких целей? Не выращивают ли их и вкривь, и впрямь как овощи? Не слишком ли затянулся эксперимент Великого Маньяка?
Быть может он, Savva, окончательно отравленный испарениями человечьей комедии, которую давным-давно пора снять с грошового репертуара изжившего себя театра, и уйдет когда-нибудь в монастырь – нет-нет, не православный; нынешнее распиаренно-ангажированное православие не для него. Он-то знает, что стоит порой за всеми этими иконками-свечками кроме моды; за слепым и, по большей части, тупым следованием невежд обрядам и ритуалам РПЦ.
Вот у отца Петра, например (аффтар подчеркивает достоверность данного абзаца), дальнего родственника Savvинoгo экс-однокурсника, был приход в ***. Так Savva узнал и про мерседес, и про огромный кабинет, отделанный серебром и красным деревом, и про малчиков отца Петра, периодически вещавшего на проповедях старушкам-одуванчикам о нерушимости небесных брачных уз, и проч. У отца Петра везде роились «свои» – в прокуратуре, в мэрии, в думке и, конечно, в некоем банке, где отмывались бабки, о происхождении которых ведал один только Господин Бог – в общем, кто умножает познания, тот умножает скорбь. Поэтому он, Savva, уйдет в горы… Когда-нибудь он, Savva, наденет желтую рясу. Он, Savva, отточит мастерство в единоборствах, изучит травы и их свойства, научится управлять энергией – да мало ли что! Он найдет свою Шамбалу, и неважно, где та будет – не-важ-но…
«Но если и эзотерика – обман, как и зачем тогда жить? – вот уже много месяцев отгонял от себя Savva эту мысль, а та все кружилась и кружилась назойливой мухой около его никак не каменевшего серого вещества. – Если сердечная мышца превратится в фиброзную массу и не сможет больше перекачивать кровь через мозг, если произойдет то, что происходит когда-нибудь со всеми – конец, – а я так ничего и не пойму, какой тогда во все этом смысл, а? Скажет мне кто-нибудь или нет?! Жить так, как живут все, не зная, откуда пришли и куда уйдут, все равно что заставлять потерявшего память человека любить женщину, которую он видит будто бы впервые, а ведь все эти годы она была его женой… Как можно смириться с тем, что у тебя отняли самое дорогое – память, – якобы для твоего же спокойствия? Да я такой же контуженный, как и тот мальчишка, чудом уцелевший в Чечне… Я же, в сущности, ничего, ничего, ничего не помню! И никто не помнит…»
Для патологоанатома литдуш
Для патологоанатома литдуш – ржунимагу – история Savvы особого интереса не представляет из-за своей ординарности: сколько похожих было или будет? Ну, получил герой свой синий с номером, полюбил-помучался, позагорал в турциях-мурциях, занялся рефлексией: обычные дела с элементами обносков модели «Всё уже было». Но! Для
Savvы-то его история интерес представляет и кажется крайне занимательной. Savve плевать, что, с точки зрения биографов, а тем паче около– и литературных порнографов, призванных четвертовать фабулу, – аффтар, выпей йа-ду! – его судьба в некотором роде типична. Savva же живет один раз, а если «прошлые жизни» и случались, он не помнит, не помнит, ничего из них не помнит, и мудро ли сие беспамятство, не ведает. Впрочем, распространяться о том мы не станем, как, впрочем, и учить албанский.
– Кто это – «мы»? – спросит в полусне дева главного героя, которая, как и он, вовсе не обязательно должна быть положительным персонажем, как и вообще – быть.
– Буковки, – ответим мы и, аки ангелы хрестоматийные, исчезнем в районе Курского.
– Буковки? – удивленно посмотрит в никуда Savva, и тут же забудет об этом: перевернется на другой бок.
Но мы – МЫ – не забудем. Зачем нам тянуть слова за хвост романа? Кто, скажите на милость, водит нас за нос? «В Бобруйск, жывотное!» – но мы отмахиваемся и от Live Journal. Про Savvy Pe4onkina никогда не написать roman, поэтому мы позволим себе согласиться с г-ном Чеховым, который, прочитав какой-либо роман, не мог не посожалеть о его излишней длине. «А напишите-ка роман мимо жанра!» – подсказывает Ы. – «Нет, лучше в форме рондо!» – советует Ё. – «А по мне, нет ничего лучше романа в форме полукруга», – пищит Й. – «Нероман», – подсказывает Б. – «Нероман вполоборота», – резюмирует Я и пишет на титульном листе, аккурат под «Эгосферой», заголовок второго уровня. – «Но такого не бывает! Никто никогда не писал нероман вполоборота! Это абсурд, тем более – Я абсолютно в этом уверена – ничего нового придумать просто невозможно! Протестую!» – распаляется А, вставляя сигарету в мундштук. – «Именно поэтому мы находимся на Северном и Южном полюсах, – усмехается Я. – Именно поэтому вы останетесь верны любой, даже нелепой традиции лишь потому, что та является традицией». – «Господа, прошу слова!» – жужжит Ж. – «Говорите!» – манерно произносит 3, поглаживая новую сумку из змеиной кожи. – «Господа, не смешивайте литературные игры с сюжетом, читатель не виноват, что кг/ам[10]…» – «Цыц! – цыкает одноногое Ц и будто жабку, цепляет Ж клювом: – Цыц!»
Всё затихает до поры. Мы пожимаем плечами. Нам нужно всего лишь облечь в форму придуманную кем-то историю, хотя мы-то лично в ней не нуждаемся. Мы-то, буковки, в отличие от сюжетов, самодостаточны!
– Аффтар, пейши исчо!
Сикстинская мадонна вот уже несколько столетий готова была улыбнуться, a Savva шел по улице и видел вместо себя жабу. Жаба шла за ним по пятам и видела человека. Так они и шли – человек и жаба. А у мертворожденной девочки на единственной руке оказалось шесть пальцев.
…крысёныш не просыхала две недели коньяк пился легко батарея пустых бутылок принимала день ото дня все более угрожающие размеры о блаженная мати матроно душею на небеси пред престолом божиим предстоящи телом же на земле почивающи эаууа делал все что мог и не мог и данною ти свыше благодатию различныя чудеса источающи в один из чудовищных дней отключки крысёныша ему стало жутко при мысли что он в общем-то рад смерти лягушонка крошечной «сикстинской мадонны» которую не пустили под нож призри ныне милостивым своим оком на ны грешныя в скорбех болезнех и греховных искушениих дни своя иждивающия крысеныш все больше и больше походила на сумасшедшую офелию целыми днями слонялась по квартире в белой ночной рубашке длинные волосы спутались так что их впору было не расчесывать но резать утеши ны отчаянныя исцели недуги наши лютыя от бога нам по грехам нашим попущаемыя когда же организм перестал принимать алкоголь ее стало рвать желчью а лицо приняло зловещий зеленоватый оттенок избави нас от многих бед и обстояний умоли господа нашего простити нам вся наша согрешения беззакония и грехопадения имиже мы от юности нашея даже до настоящаго дне и часа согрешихом Баууа понимал больше нельзя пить в то же время не считал себя в праве отказывать в единственно возможном смягчении страдания мягко ссаживал с коньяка на вино и пиво да твоими молитвами получивше благодать и велию милость прославим в троице единаго бога отца и сына и святаго духа я тебя ненавижу тихо сказала крысёныш эаууе худая причесанная злая ненавижу ныне и присно и во веки веков аминь перекинув сумку через плечо вложила в ладонь ключи никогда больше к нему в дом не приезжала теорема доказана…
Отрицательные числа
Эпизод из жизни артистки
Минус 1. Она дошла до ручки и огляделась: то, что было позади ручки, вызывало рефлекторное отвращение. Мир же за ручкой виделся рельефно, необъективно и четвертован-но. За окном каркали вороны, позиционирующие себя щеглами. Она продолжала собираться по кусочкам: во время этих сборов ей не сиделось на месте – так и вышла на улицу. Асфальт по привычке скорчил рожу. Она ответила тем же, правда, не столь отчетливо: будучи несколько расплывчатой, она глуповато улыбалась. Ее странное отупение прошло, сменившись внезапно такой же странной остротой восприятия: оказалось, что она еще помнит вкус мороженого. Да мало, что помнит! – она же хочет его, мороженое!
Отмороженное.
Она, сумасшедшая Офелия, цепляется – как вцепляется утопающий в шею другого утопающего – за палочку эскимо, но оно тонет в шоколаде. Она этого не замечает. Она хочет – хотя бы частично – вернуться к прежнему образу и подобию, но вместо этого спрашивает случайного прохожего: «Как же так? Почему?» – он принимает ее за больную, каких полно болтается на улицах, и поспешно отходит. Она смеется. Теперь она не испытывает никаких комплексов. Через минуту к ней подходит серый человек в серой форме и спрашивает документы. Только с ними-то всё и в порядке.
