Она обратилась ко мне на «вы», но формальная вежливость слишком не подходила моменту. Я стоял перед нею всклокоченный, запыхавшийся, в рваной одежде, с окровавленной щекой, с монтировкой в руках. И монтировка сверкала в свете надвратного фонаря.
– Ты… – она попробовала это слово на вкус и улыбнулась. – Ты пришел сюда…
Я кивнул:
– Пришел, да.
– Почему ты?.. – ресницы ее вспорхнули, как если бы они были разорванными надвое ночным мотыльком, который каким-то чудом все еще жив и все еще стремится к фонарю. – Раньше никогда…
Она, кажется, хотела спросить меня, почему я раньше никогда не приходил в этот дом. Правая моя бровь иронически дернулась, я начал довольно светским тоном:
– Ну, ты же не приглашала, – и осекся.
– Я приглашала, – ресницы ее опустились, как если бы мотылек умер.
Над трупом мотылька я вспомнил, что она ведь и вправду приглашала меня много раз. Десятки раз. Может быть, сотни раз. Много-много раз я обнаруживал на своем рабочем столе типографским способом отпечатанные приглашения: «NN ждет Вас надцатого мартобря на барбекю, коктейль, партию в крокет, свадьбу, крестины, именины, ланч, бранч, ужин… Уайт тай, блэк тай, смарт кэжуал, кэжуал…» Я игнорировал эти приглашения. Они валялись у меня на столе, пока не проходила указанная в них дата. А потом я переправлял их в корзину для бумаг. Поначалу я игнорировал их, потому что боялся принять. Боялся, что, приди я на праздник, отношения наши из товарищеских могут превратиться в любовные, и тогда окажутся правдой все самые грязные сплетни, расползавшиеся о нас по Издательскому Дому. Я боялся даже, что вот приду я на праздник, а там не будет никакого коктейля, никакой партии в крокет, никаких именин, а будет накрытый на двоих стол со свечами и хризантемой в бокале… Поначалу я боялся этого. А потом приглашения ее стали казаться мне издевкой, ибо я думал, будто нельзя одновременно изводить сотрудника, унижать, заставлять сбрить усы… и тем не менее слать ему приглашения на ланч, бранч и партию в крокет.
Ну, что же! Я был идиотом. Признаюсь, я был идиотом. И вот я – идиот! – стоял перед нею, смотрел на ее опущенные ресницы и не знал, вспорхнут ли они когда-нибудь еще ради меня. Мне хотелось сделать что-нибудь. Мне хотелось отбросить все наше прошлое. Но в руках у меня не было нашего прошлого, а была только отнятая у Толика монтировка.
Я отбросил монтировку далеко в сторону. Инструмент зазвенел по брусчатке двора. Ресницы вспорхнули. Глаза смотрели испуганно, как в тот день, когда…
– Отдай ему ключи, – повторил я.
Женщина повиновалась. Она отдала Толику ключ, такой же желтый, как и сама машина, молча развернулась и пошла ко входу в дом, покачиваясь и соскальзывая каблуками на стыках брусчатки.
Толик сел за руль, отодвинул кресло, завел двигатель и крикнул:
– Профессор, давай, садись!
А женщина поднялась на крыльцо, обернулась, протянула руку в мою сторону и нажала на кнопку пульта. Я слышал, как за моей спиной стала открываться створка ворот. Но я не обернулся. Я смотрел на женщину, которая стояла на крыльце своего дома и смотрела на меня.
– Профессор, ну чего ты? – снова крикнул прапорщик.
– Я не поеду, Толь…
– Чего?
– Я не поеду. Поезжай сам. Я останусь.
Толик поставил машину на ручной тормоз и вылез наружу. Посмотрел на меня. Посмотрел на женщину на крыльце. Опять посмотрел на меня и сказал:
– Ты ее знаешь, что ли? Знакомая, что ль, твоя?
– Знакомая. Поезжай.
Я не смотрел на него. Но на периферии моего зрения прапорщик мой сделал едва заметное, робкое движение, чтобы меня обнять. Мы обнялись. Через плечо прапорщика я смотрел на женщину, которая стояла на крыльце своего дома и смотрела на нас с Толиком.
– Профессор, ну, ты это… – сказал Толик, поглаживая меня по спине.
– Я это… – отвечал я. – Не беспокойся, поезжай. Храни тебя бог.
Кажется, он плакал. Во всяком случае, когда он обнимал меня, я почувствовал влагу у себя на щеке. Впрочем, возможно, это были не слезы прапорщика, а моя же кровь из свежей царапины.
Я потрепал его по затылку, как ласкают пса или мальчишку-несмышленыша. Он сел за руль и включил фары. В свете фар женщина на крыльце повернулась ко мне спиной, достала ключ и присела немного, чтобы попасть ключом в замочную скважину. Машина дала задний ход, выехала на улицу, ворота медленно закрылись за ней, а я даже не обернулся, чтобы увидеть прапорщика моего в последний раз.
Женщина зашла в дом, зажгла свет в прихожей, оставила входную дверь открытой, и я пошел следом. Я видел, как она плотно сдвинула пятки, привстала на носочки и высвободила из туфелек сразу обе ноги. Потом осторожно ступила из туфелек на пол сначала левой ногой, потом правой, так что туфельки не повалились набок, а оставались стоять, несмотря на высокие каблуки. Оказавшись босиком, она стала маленькой и трогательной.
Я вошел в прихожую и не помню, снял ли ботинки. Не оборачиваясь ко мне и не говоря ни слова, женщина пошла наверх по ступенькам. Ступеньки были покрыты ковром, и мне показалось, что по ковру из-под ее ног к моим ногам бегут электрические искры. При входе на лестницу светился огромный аквариум, вмурованный в стену. К стеклу аквариума подплыл декоративный сомик: смотрел стеклянными глазами и, казалось, хотел помочь то ли мне, то ли ей. «Чем ты тут можешь помочь, парень? – подумал я. – Тут уж никак не поможешь». Сомик уплыл от стекла, а я последовал за своей любимой, замешкавшись лишь на минуту. Я замешкался, чтобы совершить последний в своей жизни малодушный поступок.
Дело было вот в чем. Году на шестьдесят пятом, когда половая моя жизнь сошла практически на нет, я зашел однажды в аптеку, купил упаковку Виагры и стал носить в бумажнике на всякий случай, как в юности на всякий случай носил в бумажнике презерватив. Это было странное чувство: Виагрой я пользовался и прежде, но всякий раз, покупая ее, испытывал смущение. В шестьдесят пять лет я испытал что-то вроде гордости. Молоденькая провизорша, переспрашивая дозировку препарата, посмотрела на меня с уважением. Озорной огонек сверкнул, кажется, у нее в глазах: дескать, вот молодец, дедушка, вот дает старичок… А я носил таблетки в бумажнике без всякого применения, как носят в револьвере последний патрон. Раз в году мне казалось, что у таблеток вышел срок годности, тогда я отправлялся в аптеку и покупал Виагру снова, всякий раз увеличивая дозировку. На самом деле мне просто нравилось покупать Виагру. Мне просто нравилось, как смотрели на меня провизорши. Или мне казалось, будто они смотрели на меня сколько-нибудь значительно?
Так или иначе, пока любимая моя поднималась по ступенькам на второй этаж, я вытащил бумажник из кармана, достал таблетку, проглотил, не запивая, и зашагал наверх.
Дальше я ничего не помню. Ничего определенного. Я утверждаю, что ни один мужчина на свете не способен запомнить, как именно оказался впервые в постели с любимой женщиной. Точно так же, как ни одна женщина не способна запомнить, как именно рожала ребенка. Эта амнезия есть непонятный мне, но важный защитный механизм, при помощи которого человеческий разум обороняется от некоторой головокружительной тайны.
Потом, постфактум люди выдумывают себе, как это было: сорвал с нее одежду… бережно расстегнул на ее платье каждый крючочек, целуя каждый сантиметр ее тела… сграбастал в объятия… повалил на кровать… взял на руки… снял штаны… не снял штанов… – глупости все! Напридумывать можно чего угодно, но ни один мужчина никогда не узнает, как именно оказался в постели с любимой, и от этого события ни у одного мужчины не останется в голове ничего, кроме литературных и кинематографических штампов.
Стала ли она обрабатывать мою ободранную щеку перекисью водорода? Принимал ли я душ? Опустила ли она покорно руки, чтобы я расстегнул «молнию» и стянул с нее узкое платье-футляр? Все это в равной степени возможно. Я даже собирался только что выбрать один из вариантов и описать как произошедший на самом деле. Но потом я подумал – зачем врать? Мне уже нет никакого смысла врать. Я не помню.
Наше соитие я помню уже, что называется, с полдороги. Я лежал в ее постели навзничь и совершенно голый, а она сидела голая на мне верхом, смеялась тихо и шептала: «Как? Как ты здесь оказался?» И глаза у нее были испуганные и удивленные, как если бы она нащупала у меня под мышкой пистолет. «Как? Как ты здесь оказался?»
Я не отвечал. Я трогал ее тело кончиками пальцев, и кожа ее была так нежна, как бывает только на месте старых шрамов.
Лепет нежных мыслей заполнял мою голову. Любимая моя, что они сделали с тобой! Сколько тебе лет? Сорок пять? Сорок восемь? К пятидесяти? Ты рожала ребенка. У тебя должны были оплыть и раздаться бедра. Любимая… Но я трогаю твои бедра, и они тоненькие, как у школьницы. С той только разницей, что кожа на твоих бедрах натянута, как бывает натянута кожа на лице покойника. Что они сделали с тобой? Липосакция? Фитнес? Стретчинг? Балийский массаж? Солярий? Что они сделали с тобой, если твои бедра превратились в одну сплошную рану, возлюбленная моя?
