Ознакомительная версия.
Однажды ей даже пришла в голову мысль: самой подать на развод и вторично выйти замуж, сделав еще более блестящую партию. Пусть ее избранником станет артист, писатель, еще лучше состоятельный иностранец. Но вспомнила, что она является не выездной как супруга военного чина – даже здесь муж сумел насолить ей. И потом новое замужество – это новые хлопоты. А новые хлопоты – новые морщины.
Волей-неволей пришлось Елене Андреевне подыскивать работу.
Окончить бухгалтерские курсы, устроиться куда-нибудь в учреждение, где в тесном кабинетике (да привыкшая к свежему воздуху Елена Андреевна сразу в обморок упадет!) шуршать пыльными бумажками, слушать, как хвастаются друг перед дружкой убогими двухсотрублевыми кофточками и духами-суррогатами, сплетничают, и пьют суррогатный чай десяток ученых московских дам – одна умнее, начитаннее и безобразнее другой – это было не для Елены Андреевны. Они будут злобно завидовать ее нарядам, туфлям, ее косметике, ее ослепительной коже, а за глаза станут называть «тупицей» и «генеральшей»… Ну, нет.
Выручила балерина. Она предложила устроиться во вневедомственной охране, в ее театре. Елена Андреевна расплакалась: Бог мой, до чего она дошла – работать сторожем, в фуфайке, с берданкой за плечами! Но потом поняла, что лучше места ей в жизни было не сыскать. Через две ночи на третью она подъезжала к театру, проходила в теплую комнатку под служебной лестницей, вынимала из потайного шкафа раскладушку, из сумки – атласную подушечку и, сделав массаж и наложив на лицо крем, засыпала на всю ночь младенческим сном. И во сне держала уголки рта приподнятыми.
* * *
С балериной они дружили с незапамятных времен – если можно считать дружбой совместные чаепития в столице и ежегодные умопомрачительные поездки на море, в военный санаторий по путевкам мужа – сам он предпочитал отдыхать у отца на Мещере.
Это была единственная близкая женщина из знакомых Елены Андреевны, и Елена Андреевна была единственной близкой знакомой балерины. Они как бы делали друг для друга исключение.
Они созванивались, Елена Андреевна подъезжала, звонила бронзовым колокольчиком. Дверь открывала высокая угрюмая домработница. Она проводила гостью через множество комнат с паркетными полами, с высокими сводчатыми потолками.
В кабинете хозяйки по углам стояли высокие, в рост человека антикварные вазы с искусственными, мертвыми пыльными цветами, на полках – дореволюционные костяные, в трещинках, пожелтевшие бюстики. Громоздился, на ножках в виде львиных лап, письменный стол, заваленный бумагами, раскрытыми томами книг. Все это, как водится, было покрыто слоем пыли. В такой обстановке было бы очень эффектно снимать мемуарный фильм о старейшей балерине отечественной сцены.
Они касались уголками накрашенных губ. Балерина выставляла на стол витую серебряную корзиночку с печеньем, шоколадными конфетами, коньяк, две серебряные чарочки. Домработница приходила, всегда чем-то рассерженная, со стуком опускала на стол крошечный серебряный подносик с дымящимся кофейником, чашку размером с ноготок. Перед Еленой Андреевной ставился высокий стакан с прохладной водой и вазочка с медом.
Балерина была старая, страшненькая: раздвигая плоские губы и показывая крупные плотные зубы, становилась похожей на улыбающуюся лошадь. Волосы она по привычке туго зачесывала кверху. Крупные желтые ушные раковины отягощались массивными серьгами, почти касающимися плеч. Шея у нее была худая, обвитая жилами, как веревками, ключицы широкие, сильные. И руки у нее тоже были сильные, жилистые, как у мужчины.
Но у нее еще со сцены сохранилась жеманная привычка скромной девочкой взглядывать на собеседника из-за опущенных тяжелых, будто наклеенных ресниц, пожиматься, точно ее щекотали. В середине разговора она сдвигала вперед большие плечи и вытягивала, как нежившаяся кошка, стройные сильные ноги.
Балерина по полчаса тянула коньяк из микроскопической чарки и говорила что-то о предстоящем сезоне в Гаграх (они намечали его зимой), о работе с тупыми толстоногими ученицами, о безмозглых мужчинках… Слушая ее, очень хотелось заплакать или заснуть.
– Всё молодеешь. Это у тебя который раз пластика? – вдруг просыпалась балерина.
Елена Андреевна делал вид, что не замечает бестактности. Вредная подруга гнула своё:
– С первого взгляда вижу, дамочек с подправленными хирургическим ножом носами и шеями. Маски, а не лица. Сидят, бедняжки, губы боятся разлепить.
На этот счет у Елены Андреевны было свое мнение. Красота и не должна суетиться: гримасничать, морщиться, подмигивать.
В последнее время темы разговоров приобретали направленность, которая и нравилась, и смущала Елену Андреевну.
«Он будет обязан тебе по гроб жизни, – убеждала балерина. – На всю жизнь станет твоим рабом. Читала про Клеопатру: смерть за одну ночь с царицей. Ты для него такая же царица.
Но чем ты его привяжешь? Квартира, и только квартира. Пять, ну десять лет еще твои. Кожа, грудь, шея – это предатели, враги номер один для женщины. Рано или поздно он уйдет к молодой, целлулоидной кукле… Квар-ти-ра. Он будет отрабатывать ее в поте лица.
Он – это Вовчик.
Елена Андреевна смутно помнила, в какой момент появилось такое судьбоносное явление, в ее жизни, как Вовчик. Осенним промозглым вечером сидели с балериной в уютном подвальчике, пили легкое, как лимонад, цвета расплавленного аметиста вино. Легкое-то легкое, но если за первой бутылкой просится вторая, потом третья…
К ним запросто подсел здоровенный, под два метра юноша с жиденьким хвостиком за плечами, с квадратным пикассовским торсом. «А вот и Вовчик, – нежно лаская его глазами, сказала балерина, – наша будущая гордость…» Она назвала какой-то вид спорта, кажется, плавание. Елена Андреевна, слегка под шофе, прищурившись смотрела на Вовчика и бесстыдно воображала его голым, мускулистым, масляно блестевшим от пота, совершающим извечный сладкий мужской труд над распростертым женским телом.
И тело это принадлежало Елене Андреевне.
Потом еще пили вино, танцевали, потом взяли такси и помчались на окраину города, где лимитчик из Белоруссии и будущая гордость отечественного плавания Вовчик снимал девятиметровую(как он там умещался?!) комнату. Балерина исчезла. Видение Елены Андреевны реализовалось в богатейших подробностях, и даже более того. Всю ночь она будто взмывала на гигантских качелях, с колотящимся, замирающим сердцем ухала вниз – и вновь взмывала – и так до самого утра, а Вовчик оставался свеж и полон сил, только душ принимал.
Запомнилось, что Вовчик был неслыханно для молодого человека экономен: под шлепанцы приспособил старые полуботинки 47-го размера, у которых были отрезаны задники. Тяжелые каблуки оглушительно стучали и хлопали по голому полу. Непонятно, как эту канонаду терпели нижние соседи.
Еще что-то малозначительное коробило Елену Андреевну потом при их встречах. Например, когда по телевизору показывали кадры разрушенной селевым потоком грузинской деревни(возможно, там рабски выращивала виноград несчастная тетя Эмма) и сообщали, сколько сотен тысяч долларов перечислил на ее восстановление международный гуманитарный фонд. Вовчик немедленно деловито брался за ручку, переводил по курсу доллары в рубли, рубли в евро, крутил головой, жмурился: «Эх… что бы им стоило отстегнуть нам на коттэджик. Для них это тьфу, нуль, они бы и не заметили». Он надолго задумывался, и Елена Андреевна неприязненно угадывала его ход мыслей: «они», несомненно, это старые грымзы-миллионерши из благотворительного Фонда, с шеями в мелких трещинках, как засохшее тесто – их в свою очередь, взялся бы ублаготворять небрезгливый Вовчик…
Или, расчувствовавшись, он принимался отчаянно сокрушаться, что в известные 31 мая во время народных гуляний был свидетелем давки в минском метро, а вот видеокамеру не сообразил включить: «Главное, она у меня с собой была, понимаешь?! Такие кадры, ты бы видела, там одну девушку по стенке размазали, как таракана. Это почем бы у меня купили пленку на телевидении, а, как ты думаешь?»
Он назойливо убеждал Елену Андреевну, что выбрасывать тубы из-под зубной пасты и кремов, тем более купленные по полсотне долларов – это страшное расточительство. Если разрезать использованный тюбик, то – практика показывает – зубной пасты там остается минимум на три дня, а крема вообще на неделю. И принудил-таки Елену Андреевну выколупывать остатки крема из пол-тюбика. Конечно, она сразу порезала об острый алюминиевый срез нежный пальчик, кровь долго не унималась…
Но в постели он был Бог, и еженощно взмывали и падали в пропасть качели, и за это можно было простить и занудность, и порезанный палец, и минское метро, и грымз из гуманитарного фонда.
…Она прокручивала в уме, как кадры эротического фильма, подробности очередной ночи…
Как властно и нежно он умел вскрывать ее розовые створки раковины. То вкрадчиво-нежно, как вор, то безжалостно-грубо проникал в узкое нежнейшее пространство, которое существует единственно для того, чтобы его заполняла мужская плоть, ради чего появляется на свет женщина. Как он тщательно, нестерпимо, мучительно-нежно исследовал, изучал, обживал сомкнувшуюся розовую раковичную полость. Искал, находил, приникал, насыщался, набухал и орошал, и долго еще не успокаивался, могуче ворочаясь и содрогаясь.
Ознакомительная версия.
