Запахи он тоже мог видеть.
Но в себе Светошников не видел ничего, словно был пустой и темный. Словно его взгляд ударялся в черное стекло, отражался и возвращался.
Он был непрозрачный.
За себя Светошников не боялся. Когда к нему придет, он себе не поможет. “Да ведь пришло, – подумал Светошников. – Дверь-то нужно открыть и войти. Оно и есть”. Он всегда знал, что так случится: однажды придет, и деться некуда.
Было не страшно, а как-то странно, что это происходит прямо сейчас, пока он сидит у себя в кабинете и пьет фруктовый чай. Он здесь сидит, и вроде все хорошо, а дверь его ждет, и никуда от нее не уйти. Светошников посмотрел в окно: он хотел убедиться, что там жизнь, как всегда.
Спешить он не хотел. Успеется.
Светошников любил пустоту своего кабинета: здесь не было ничего, кроме стола, кресла и телевизора, подвешенного в левом углу под потолком. Пальто он снимал в другой комнате, где стоял шкаф для одежды. Там был еще один стол, за которым сидела его секретарша, Мадина. Светошников не знал, что она делает целыми днями: он ее ни о чем не просил, и ему от нее ничего не было нужно.
Мадина приносила чай, когда ей казалось, что он хочет чаю. Она всегда приносила фруктовый, который противно пах сладким. Светошникову такой чай не нравился, но он не спорил. Кивал и пил.
Вначале Мадина пыталась составлять расписание его встреч и каждое утро спрашивала об этом. Он молчал и не знал, что сказать: никаких встреч у него не было, только те, когда нужно “посидеть”. А как знать заранее? Когда нужно, тогда и нужно. Какое здесь расписание? Потом Альтин с ней поговорил, Мадина отстала и занялась другими делами. Чем – Светошников не знал. Он мало обращал на нее внимания. Ни к чему.
Один раз он взглянул, как ее родинки дышат, и увидел, что маленький сын Мадины скоро умрет от восточного воздуха. Там будет темно и мухи вокруг. Все подумают, что это болезнь, но нет: воздух придет за ним и окутает, словно пленка, и тот задохнется внутри. Кровь станет белой и перестанет струиться. Можно было его спасти, если раз в девять дней водить на гору и сталкивать вниз и чтобы в руках он держал красный круг. Тогда только поболеет и перестанет ходить. Совсем. Но жить будет долго.
У Мадины над столом висел календарь с кошками. Каждый день она передвигала пластиковое окошко, и число в окошке становилось важнее, чем предыдущие и последующие. Одни числа были черные, другие красные. Светошников видел, что ее сын умрет в красный день. Мадина передвигала пластиковое окошко и не знала, что отсчитывает дни его жизни.
Светошников ей ничего не сказал: все равно не послушает. Раньше он пытался говорить людям, что делать от беды, но те не слушали. Ему их не жалко было: он тогда думал, что говорить нужно. Он тогда думал, что видит для того, чтоб сказать другим.
Никто не слушал: когда был маленький, над ним смеялись и били. Даже Альтин вначале не верил. Пока чуть не пропал в той трубе.
Иногда Светошников встречал таких, как был сам. Редко. Он их сразу узнавал: не мог видеть, что внутри. Как у себя. Смотрит, а взгляд отражается, словно человек тот – пустой. Словно полый, внутри нет ничего, а тело натянуто на темноту, сквозь которую взгляд не проходит. А в остальном – как все.
Они его тоже узнавали. Одна, в Турции, даже кивнула ему. У нее глаза пахли зеленым. Этот запах потом не давал Светошникову спать по ночам. Он тогда сжег в пепельнице свои обрезанные волосы, чтобы она на дым пришла. Чувствовал, дым ее притянуть должен. Хотел ее глаза еще раз услышать.
Не пришла. Удержалась. И его не звала. Он бы почувствовал.
Как из сна, из речного тумана, зазвонил телефон. У телефона было шесть линий, и сейчас красным горела первая. Альтин.
Светошников поднял трубку и ничего не сказал. Не он же звонит.
– Паша, ты как? – бежал к нему в ухо рыжей струйкой голос Альтина. – Все хорошо?
Отвечать Светошников не стал: а хоть бы и нет? Он поможет, что ли?
– Паша, проблемы.
Светошников понял – по цвету голоса, – что у того с утра опять болело под животом. Это легко: Альтину нужно будет помочиться на ладонь, лучше правую, и потом пальцем, пока не обсох, нарисовать внизу живота кружок и стрелку.
Светошников хотел было об этом сказать, но Альтин его остановил:
– Паша, эти клиенты, с заводом, от сделки отказываются. Опять их залог не устраивает. Вчера согласились, взяли договор, чтобы на правлении утвердить, а сейчас позвонили и отказались. Ты уверен, что это были ракушки?
– Да, – сказал Светошников. – Это были ракушки.
Альтин замолчал. Он ждал, что Светошников еще что-нибудь скажет. Светошников тоже молчал, пытаясь почувствовать сквозь дальний воздух, что случилось у вчерашних людей напротив. Он закрыл глаза и настроился на узколицего: тот был легче, прозрачнее. Его должно лучше быть видно. Альтин дышал с другой стороны провода, и его дыхание пахло горьким. Дыхание мешало Светошникову. Он положил трубку на стол.
Не видно. Темнота с крапинками, и плотная такая. Он такой раньше и не видел. Или кто-то защиту поставил, или предупреждают его, что не обойдется. Дверь-то ждет. Не зря ж ему ее целый месяц показывают.
Светошников открыл глаза и взял трубку с больным голосом Альтина.
– Далеко, – объяснять он не мог. Не умел. – Мне нужно, чтоб они близко. Как вчера.
– Не вопрос, Паша. – Альтин обрадовался, и голос засветился, стал красным. – Назначим встречу, и ты их додавишь. Добьешь. Да, Паша?
Светошников осторожно положил трубку на рычаг. Если резко положить, ударить трубкой о телефон, у Альтина боль в горло пройдет. Альтина он берег: без него как? Он это еще в школе понял. Когда Альтина в трубу столкнули и тот согласился в ней умереть.
Светошников знал, что такие, как он, всегда при других. Для себя он не мог ничего. Ему, правда, ничего и нужно не было. Что нужно, все Альтин для него делал. Болеть Светошников не болел: в нем болеть было нечему.
Он надеялся, что это другой, как он, поставил защиту, и оттого люди из вчера не соглашаются. Он с таким раньше сталкивался.
Давно еще – Светошников плохо помнил время – Альтин сказал, что они пойдут к одному человеку, от которого все зависит. Их могут сделать уполномоченным банком. Это все, что Альтин попросил запомнить, потому что важно: уполномоченным банком. За этим идем, Паша. Мы целый месяц ждали, пока нас там примут.
Важный человек их принимал не один. Рядом с ним сидела старая женщина, у которой под очками не было глаз. Светошников это сразу увидел и что она пустая, как он. Только пустее.
Альтин все рассказал и передал важному бумаги. Тот делал вид, что на них смотрит, а на самом деле ждал, что старуха решит. Но вопросы задавал, словно читал.
Светошников быстро понял, что Альтину нужно ложечкой сливать чай обратно. Поднял ложку с чаем и обратно в чашку слил. И снова. Тогда все вопросы от Альтина вернутся к важному, словно он сам на них ответил. А своим ответам он будет рад.
Альтин так и стал делать, и Светошников видел, как слова Альтина текут через стол к важному в глаза. Ответы пахли сладким, как чай. Важный человек кивал и соглашался. Он делал пометки на бумаге, но Светошников знал: это так, ни о чем.
Он спохватился, когда было поздно: в воздухе висела решетка. Светошников понял, что случилось: старуха нарисовала ее перед собой на белом листе и решетка сошла с листа и повисла в воздухе над столом. Ответы Альтина не могли пробиться сквозь решетку и начали ломаться, коверкаться и доходить до важного ненужными осколками. Важный человек быстро потерял интерес, стал светлее внутри и сообщил Альтину, что тот к разговору не готов. Так они и ушли, а пустая старуха без глаз только кивнула на прощание.
Может, у вчерашних людей тоже есть кто-то такой?
“Вряд ли, – подумал Светошников. – Это дверь о себе дает знать. Зовет расплатиться”.
Светошников закрыл глаза и очутился в своем сне: коридор и дверь в конце.
Он протянул руку и толкнул дверь.
Перед ним висело сгущающееся ничто.
Как когда он в школе с лестницы прыгнул.
Он и сам не знал, почему прыгнул. Светошников стоял на четвертом этаже школы, где находился вспомогательный класс. На уроках он все время молчал, и когда учителя спрашивали, начинал плакать. Его оставили на второй год в третьем классе, а потом перевели во вспомогательный. Что это значит, Светошников не понимал, но был доволен: здесь дети над ним не смеялись – сами были такие.
Иногда учительница била их книгой по голове. У нее были странные уши – словно два цветка по бокам головы. Светошников не помнил ее лица; только уши.
Он тогда был не как сейчас. Был обычный дурак. Учительница звала их “дебильчики”. Она о них так и говорила: – Опять мои дебильчики ничего не сделали. Светошникову нравилось, что она зовет их так ласково. Потом Альтин объяснил, что это плохо, как дурак. Светошников долго не верил: “дурак” звучало жестко, а “дебильчики” – мягко, ласково. Ему нравилось.
