Надо ли говорить, что Ромуальд и его организм были неприятно удивлены такому страшному отпору со стороны потенциальной невесты. Сборнику секс-поэзии с заносчивым названием «Овладею тобой» с этой минуты следовало бы назваться скромнее: скажем, «Овладею, но не каждой». С закатившимися глазами певец плотской любви рухнул на колени, а из его гортани вырвался сиплый и отнюдь не сладострастный стон: «Су-ука! Мать твою! Cу-у-у – ука!»
Продолжения Катя не услышала, так как уже бежала что было сил прочь от «офиса», одновременно смеясь и плача.
Итак, первая попытка стандартным способом избавиться от одиночества окончилась полным провалом. Попытки – хотя бы познакомиться – со вторым кандидатом она делать не стала, и тогда же твердо дала себе слово не предпринимать ничего подобного: не посещать дискотеки, не ходить на вечера типа «Кому за 30» и не пользоваться клубом знакомств в Интернете на сайте «Одноклассники», в котором реальных одноклассников – процент ничтожный, а все остальные – единомышленники Ромуальда Казановы.
Некоторое время еще продолжались турпоходы, сплав на плотах по быстрым рекам, причалы на диких берегах, пение Визбора под гитару у костра и прочие радости бескомфортного туризма, а главное – специфическая бардовская романтика, которая изо всех сил поддерживалась стареющими исполнителями «авторских» песен (хотя, если уж на то пошло, у всякой песни, даже у самой гадкой, есть автор. Так что термин неточен). В идеалы юности грубо вмешивались комары и мошкара, а также невозможность отойти от костра и справить хотя бы малую нужду, так как комары с дикой отвагой камикадзе пикировали на обнаженную задницу и кусали, кусали… Будто девизом всей их своры были слова: «Погибну, но за жопу укушу!» Словом, отдых без удобств, к которым в определенном возрасте начинаешь все-таки привыкать. А поддерживать восторг в груди с помощью «выпьем за нас, ребята!» или «как здорово, что все мы здесь…» становится все труднее, и Катя ходила в походы все реже и реже. К тому же найти там себе пару – не на поход, а на жизнь – стало делом совсем безнадежным: все уже давно родные, друзья, все сто лет друг друга знают, и ждать, что из этого цемента вдруг пробьется нежный росток любви – совсем уж как-то глупо. Да к тому же Катя в последние годы всегда брала сына с собой, и не приведи господь, если он застукает маму в спальном мешке в обнимку с каким-нибудь бардом (ну, в том случае, конечно, если все-таки любовь прорвется через дружбу). Так что и эти двери в брачное сообщество для Кати были закрыты.
Я познакомился с ней тогда, когда однажды ранним утром решил все-таки выяснить – кто же так исступленно зовет голубей. Не для того чтобы поскандалить, а чтобы удовлетворить разгоревшуюся к тому времени любознательность, которая, в отличие от праздного любопытства, есть не что иное, как жажда нового знания. Я вышел во двор и пошел на крик. В окне я увидел молодую, как мне тогда показалось, женщину в нижнем белье, которое могла надеть только особа, не желающая принципиально никого соблазнять. Она, в свою очередь, заметила меня и страшно смутилась, смутилась до ярости, обращенной ко мне и в еще большей степени – к себе. А как иначе: увидеть ее без макияжа, да еще в таком, мягко говоря, простеньком белье, усыпанном красненькими сердечками! Ужас!
По окну я вычислил подъезд и квартиру и поднялся, чтобы выяснить наши зародившиеся отношения. Любознательность, повторяю, была главным мотивом моего поведения. Она открыла дверь сразу, будто ждала, что я обязательно поднимусь и в эту дверь позвоню. Вблизи я увидел уже не столь молодую женщину, а в ее глазах – трогательную смесь, казалось бы, несовместимых вещей: паники и отваги, беспомощности и готовности дать отпор, униженности и гордости. Передо мной стояла женщина с усталым лицом и помятыми губами, но все еще очень красивая. Мы помолчали. Секунд десять мы молчали, глядя друг на друга: я – на лестничной площадке, она – из-за двери, не пропуская меня в квартиру. И правильно, с какой стати? А потом…
Опуская все подробности прелюдии, скажу сразу: мы сошлись. Как это ни покажется безнравственным, сошлись в тот же день. И более того, как ни покажется кому-то еще безнравственнее – в тот же час… Страшно признаться, рискуя прослыть не только безнравственными, но даже где-то развратными людьми, все равно скажу – через пятнадцать примерно минут.
Итак, мы сошлись. Я – отчасти из жалости, Катя – отчасти от тоски. Но лишь отчасти, потому что мы все-таки друг другу понравились. И, наверное, несправедливо «опускать подробности», то, чем именно были наполнены те самые пятнадцать минут, ибо это необходимо для рассказа и подчеркивает целостность Катиной натуры, ее решительность и отвагу. И не только в экстремальных обстоятельствах, как, например, с насильником Казановой, но и в других, не менее интересных жизненных эпизодах, требующих от нее мгновенного решения. Катя, полагаясь лишь на свою особенную интуицию, совершала, казалось бы, абсурдный, совершенно ей не свойственный поступок, словно прыгала с парашютом, при этом смертельно боясь высоты.
«Как в омут с головой», – говаривала о таком народная молва, странным образом полагая, что существуют омуты, прыгнув в которые, можно лишь только замочить ножки. Вот и наша первая с Катей встреча как-то очень быстро привела нас к омуту, в который мы оба бросились, и, надо сказать, не без удовольствия.
Диалог наш у дверей и в квартире происходил как стремительная и неотвратимая цепная реакция, ведущая к сближению, взрыву, и предотвратить ее стало невозможно уже через пять минут общения. Вернемся чуть назад. Итак, Катя открыла дверь и, повторяю, будто ждала, надела поверх своей смешной ночной рубашонки миленький такой цветастый халатик, что в какой-то мере нивелировало угрюмое выражение лица и настороженность глаз. После недолгого взаимоизучающего молчания я начал диалог, который ну никак не предвещал постельной сцены через очень короткий промежуток времени.
– Вы так громко и настойчиво зовете голубей, – сказал я, улыбаясь, – а они, видимо, не летят, что мне захотелось как-нибудь компенсировать их отсутствие и самому слететь к вам на подоконник за крошками.
Катя, не меняя выражения лица, в упор смотрела на меня с немым вопросом: он хочет познакомиться или обидеть? Нотацию прочитать по поводу ее антиобщественного поведения или что? И правда, вместо щегольской остроумной тирады получился у меня громоздкий и пошлый словесный пассаж в манере дураков-гусар начала XIX века. Что-то вроде «сударыня, как бы я хотел быть ковриком возле ваших прелестных ножек». Тьфу! Легкое облако стыда за себя самого, промелькнувшее на моем лице, не прошло незамеченным для Кати, и я увидел, что она на этом этапе меня простила. Но с упорством одержимого навязчивой идеей остолопа я все-таки докрутил свою чугунную метафору до конца, сказав:
– Но за неимением крыльев, ибо «рожденный ползать летать не может», – проявил я некоторую литературную осведомленность о ранних произведениях А.М. Горького, – решил приземлиться у вашего порога.
Мое дурацкое бездарное упорство опять простили, я увидел это. К тому же Катя сказала:
– Входите же. И прекратите немедленно этот ваш древний гламур в спальном районе Москвы.
Я вошел, захлопнув за собой дверь.
– Вот тапки, – сказала Катя, – а хотите, идите так.
– Ну зачем же? Я надену, – забормотал я.
– Тапки сына, – предупредила она следующие возможные вопросы, тем самым расставляя все нужные акценты в разговоре. – Сыну четырнадцать лет. Он сейчас в гостях у бабушки в Таганроге. Других мужчин в доме нет. Чаю хотите?
То есть на все незаданные вопросы она уже ответила. Сразу! И мне, стало быть, с такой же исчерпывающей откровенностью теперь следовало признаться, что меня интересуют не голуби и не создаваемый ею шум по утрам, а она сама и, следовательно, чаю я очень хочу.
Когда Катя предложила мне присесть и пошла на кухню, я посмотрел ей вслед и в который раз подумал: ну почему мне всегда нравились худенькие, грациозные, гибкие женщины; ну почему мне никогда не нравились пышные формы и большие груди, от которых многие мужчины прямо-таки балдеют? Очень большие колышущиеся при ходьбе груди обидно намекают, с моей точки зрения, на справедливость теории Дарвина о происхождении видов, указывают на прямое назначение этих грудей – вскармливанье детенышей, источник их питания, молочный резервуар, вымя. Аккуратный размер груди и спортивное телосложение неужели не привлекательнее? А мужики многие аж пританцовывают: ах, четвертый размер! Ах, пятый! И причмокивают при этом… Не иначе – глубоко скрытая память о своем младенчестве, когда они, вот так же чмокая, припадали к своему молочному источнику. «Сосульки!» Словом, натурщицы живописца Рубенса – не мой формат. А вот Катя была мой. Ну, может, для идеала ей и не хватало килограммов пяти, но это, в конце концов, дело наживное.
