Ознакомительная версия.
Гастроли закончились, и Гера опять начал репетировать в музейном зале, чему очень был рад. Но про Елену он даже не вспомнил. Радость заключалась в том, что после репетиции он мог спокойно пообедать. Он совершенно случайно услышал, как в соседнем зале кто-то терзает гусли. Еще удивился – неужели здесь уже школьники репетируют? Ради любопытства Гера заглянул в полуоткрытую дверь и увидел Елену – в кокошнике, с переброшенной через плечо синтетической косой, отдававшей синевой, в длинном сарафане и с гуслями на коленях. Он стоял в дверях и удивлялся, как мог забыть про свою сотрапезницу. А ведь она очень даже ничего. Миленькая. И этот сарафан ей идет.
Он переехал к ней – Елена жила одна. Поверить в то, что теперь она не одинока, что в ее квартире появились мужские вещи, в ее ванной стоит его бритва, а в ее шкафу висит его концертный костюм, она не могла. И, приходя пораньше домой, открывала ящик комода и осторожно трогала вещи – да, он здесь. Он с ней. Вот носки, вот на спинке стула – рубашка.
Если бы у Еленочки Анатольевны кто-то спросил, как так получилось, она бы не смогла ответить. Гера появился сразу и, кажется, навсегда. Все само собой, без ее участия. Она помнила, что Гера влетел в зал, где она репетировала пьесу, смеялся, шутил, повел ее в буфет, потом в кафе рядом с музеем, где они пили коньяк, а потом сразу оказались у нее. И Гера остался. На следующий день перевез свои вещи. Еленочка наблюдала за этим как будто со стороны, не приходя в сознание от внезапно нахлынувшего счастья. Ее словно парализовало – у нее не осталось ни воли, ни рассудка, ни разума. Одно сплошное чувство. Нет, вряд ли это была любовь или страсть. Скорее преклонение перед мужской силой. Гера взял ее за руку и повел, решил все за нее. Еленочка снова и снова погружалась в свои мечты. У нее не было вопросов, недовольства или желания чего-то большего – например, свадьбы и официального брака или совместного бюджета.
– А что у нас к чаю? – спросил Гера как-то вечером. И, наверное, это был единственный раз, когда остатки разума пытались пробиться в размягченный от чувств мозг Еленочки.
– Ты мог бы зайти в магазин и купить торт, – сказала она.
– Что ж ты мне не сказала? – искренне удивился Гера, и Еленочка отправила разум подальше. Конечно, она должна была просто ему сказать – и все.
Еленочка Анатольевна от семейной жизни превратилась в привидение – на лице остались только глаза. Она исхудала, ничего не ела, кроме обедов на работе. Вечером она есть не могла совсем – сидела и смотрела, как ужинает Гера, и другой пищи ее организм не требовал. Впрочем, излишеств не предполагала и ее зарплата, на которую мог прожить только один человек, желательно с ограниченными потребностями, но никак не семья. Гера же, после истории с тортиком, если что-то и приносил в дом, то только для себя. Он, например, покупал себе отдельную зубную пасту и особый сорт чая, который мог заваривать и пить только он. Даже когда он принес комплект нового постельного белья и новое полотенце, никакой мысли не зародилось в ее замутненной голове, никакие тяжкие думы в ней не поселились, никакая обида не заползла в сердце. Еленочка даже и помыслить не могла, что он брезгует ее выстиранным стареньким бельем, на котором она спала, еще будучи школьницей и студенткой. И уж тем более ей не пришло в голову, что ему противно вытираться выданным ею полотенцем, единственным большим, банного размера, кстати, подарком на день рождения от коллег. Но на новом постельном белье, с новым полотенцем, не оставлявшим ворсинок на теле, с собственной зубной пастой и пачкой чая Гера почувствовал себя как дома. А Еленочка не знала другого мужчины и не знала, как должно быть, поэтому решила, что вот оно – счастье.
Все-таки счастье Еленочки Анатольевны заключалось еще в том, что она не была типичной девушкой, и многие женские проблемы ей оказались просто не знакомы. Так же, как она не могла спросить у поварихи про салат, она ни за что не спросила бы у Геры про его семью. Она не задавалась вопросом, с кем и как он жил раньше. Ее не интересовало, сколько он зарабатывает и что думает об их будущем. Еленочка наслаждалась сегодняшним днем, жила собственными ощущениями. Она обладала редким качеством, которое практически не наблюдается у женщин, встречается лишь у детей, стариков и гениев, – полным отсутствием здравомыслия.
– Еленочка Анатольевна! Елена Анатольевна! Вы меня слышите? Вы не видели мои туфли? Их опять кто-то переставил под другой диван!
Еленочка Анатольевна очнулась от раздумий – она пыталась вспомнить, какие у Геры руки. Каждый день она давала себя задание – запомнить до мельчайших подробностей его ногти, нос, глаза, уши, ступни, чтобы потом представлять их, стоит только закрыть глаза, – и посмотрела на грозно нависшую над ее столом Лейлу Махмудовну Иванову.
Лейла Махмудовна Иванова была не просто главным, самым опытным и старейшим экскурсоводом их музея – она была лучшей подругой и главной соперницей Берты Абрамовны. Их дружба-противостояние, интриги, страсти, которым позавидовал бы любой гарем, длились вот уже без малого… Но зачем упоминать возраст? «Это же неприлично, в конце концов!» – восклицала Лейла Махмудовна, когда Берта Абрамовна решила внести год ее рождения в личное дело. Там стояли только дата и месяц. Они были одногодки, но если Берта Абрамовна всегда подчеркивала свой возраст, намеренно, считая, что выглядит лет на двадцать моложе благодаря ежедневному обтиранию кубиками льда и жесткому массажу лица горячим махровым полотенцем, то Лейла Махмудовна предпочитала стареть «красиво» и «естественно», уступить природе. И безуспешно Берта Абрамовна показывала подруге, как нужно «отбивать» подбородок решительными движениями рук, как правильно накладывать полотенце, скрученное в упругий валик, под шею и завязывать на макушке, чтобы противостоять силе земного притяжения.
– У нас уже все стремится вниз, – убеждала Берта Абрамовна, – понимаешь, все вниз. Грудь, живот, подбородок. А надо, чтобы вверх. Все вверх. Собрала все мысленно в узелок на макушке и пошла!
Лейла Махмудовна краснела, как школьница, когда Берта Абрамовна, намеренно или нет, упоминала, что они обе родились… «боже, это было в прошлом веке!».
Свои «рабочие» туфли Лейла Махмудовна аккуратно ставила за диванчики в холле. Но все время забывала, за какой именно диван спрятала их на этот раз. И каждое утро у нее начиналось с поисков туфель. В эти поиски включалась не только Елена Анатольевна, что стало входить в ее обязанности, как и просмотр передачи с Бертой Абрамовной, но и уборщица Гуля.
– Я же помню, что оставила туфли на втором этаже, за правым диваном! Гуля, это вы их переставили? Признайтесь! – Лейла Махмудовна, легко наклонившись, почти достав ладонями до пола, шарила под диваном.
– Я туда не лажу! – отвечала Гуля обиженно.
– Надо говорить «не лезу», – поправляла ее Лейла Махмудовна. – Оно и видно, тут столько пыли! И кстати, я давно вас прошу помыть пол за органом!
– Где? – не поняла Гуля, за долгие годы работы так и не потрудившаяся выучить названия инструментов, залов и экспозиций.
– Вон там! – ткнула пальцем в сторону Лейла Махмудовна. – И диваны, диваны вы когда двигали в последний раз?
– А что мне их двигать? Кто туда смотрит?
– Я смотрю! – возмутилась Лейла Махмудовна, грозно глядя на уборщицу.
– Так не смотри! – огрызалась Гуля.
Ко всем сотрудницам музея, кроме главной хранительницы, Гуля обращалась на «ты». К Берте Абрамовне она старалась вообще никак не обращаться, поэтому тщательно выстраивала обтекаемые фразы, не требующие личных местоимений.
– Вот мне начальство скажет, тогда помою.
Лейла Махмудовна была на две головы ниже Гули и минимум в три раза уступала ей в весовой категории.
Гуля уходила, утаскивая за собой швабру, оставлявшую грязные разводы на полу.
– Ну и как с ней разговаривать? – спрашивала Лейла Махмудовна у Елены Анатольевны. – Как Берта ее вообще могла на работу нанять? А что творится в туалетах? Бумага валяется по полу.
– Если кто и слепая, то не я, – тут же отозвалась уборщица, находясь в самом конце зала.
– Поменяйте воду в ведре хотя бы! – кричала ей вслед Лейла Махмудовна.
– Ага. Прям вот все бросила и побежала. Так бегу, что щас упаду, – не задерживалась с ответом Гуля.
– Хамка и засранка, – сокрушенно говорила главный экскурсовод. – Я пожалуюсь на вас Берте Абрамовне!
– Жалуйся! И где она найдет такую дуру, которая будет тут за вами тряпкой елозить, пока вы в белых кофтах про культуру рассказываете? Небось у вас-то дома срач почище музейного!
Лейла Махмудовна закатывала глаза.
– Ну что не отвечаешь? Я в точку попала? – радовалась Гуля.
Что касается Гулиного устройства на работу, то тут все было просто. Найти другую такую дуру, которая будет хотя бы создавать видимость уборки за ту плату, которую мог предложить музей, было действительно невозможно. К тому же Берта Абрамовна очень трепетно относилась к подбору кадров, задавая порой странные вопросы на собеседовании и обращая внимание на «нестандартных» людей. Так, в случае с Гулей на главную хранительницу произвела впечатление ее биография. Отсутствие какого-либо пиетета по отношению к кому бы то ни было Берта Абрамовна сочла хорошим качеством для обслуживающего персонала. Гуля, как следовало из анкеты, была татаркой по папе и украинкой по маме. Внешне она – на имени Гульнара настоял отец – была типичной татаркой, но в душе, в разговоре, в сознании – украинкой. Уборщица только первую неделю работы казалась «нормальной», а потом вписалась в коллектив, подтвердив чутье главной хранительницы к «своеобразным, нестандартным, по-своему удивительным людям».
Ознакомительная версия.
