Ознакомительная версия.
Танька, покрасневшая, словно ее застали за воровством, оглянулась не сразу.
Позади стояла Христина и с недоброй усмешкой разглядывала растерявшуюся и смущенную Таньку.
Та растерянно кивнула и опустила глаза.
– Так и попробуй. Сама! Ты ж мужнина жена. И не разу ему борща не сварила! – недобро усмехнулась она.
– У меня не получится, – не поднимая глаз, тихо ответила Танька. – Неловкая я. Неумеха. Да и вы тут такие… Хозяйки! Где уж мне…
Христина неодобрительно покачала головой:
– Проще всего. Проще всего так сказать. Не боги горшки обжигают! А ты бы попробовала. Постаралась. Мужа ведь любишь?
Танька покорно кивнула.
– А так не любят! – упрекнула Елена.
Больше Танька на кухне не терлась – ходила в бакалейную лавку, брала каменных пряников, влажных вафель, хлеба и твердых плавленых сырков.
И тихо хрустела у себя в комнате.
К четвертому месяцу она сильно раздалась, отекла и подурнела. Даже золотые волосы потемнели, словно пожухли – будто осенние листья.
А муж ничего не замечал. Любовался ею, как в первые дни. Только по ночам прикладывал ухо к ее разбухшему белому животу и – слушал, слушал…
Рожать Таньку отвезли в Краснодар – было понятно, что есть проблемы. Оказалось, у «мамочки» нездоровое сердце. По дороге в больницу Танька все больше спала, привалившись к плечу мужа. В роддоме по лестнице поднималась тяжело, словно больная.
Такой он запомнил ее на всю жизнь – серая лестница из известняка, крашеные перила, и Танька – тяжело, медленно идущая вверх. И Танькины ноги – разбухшие, рыхлые, с темными пятками – совсем не ее легкие ноги.
На последнем пролете она обернулась, и лицо ее исказилось от неизвестности и страха. Сдерживая слезы, она попыталась улыбнуться, но это подобие улыбки было скорее жалкой гримасой.
Он тоже попытался ответить улыбкой и тоже не справился. И крикнуть вслед ей «люблю» не получилось. Не вырвалось из горла это «люблю». Не произнеслось.
Врач нервно крутил в руках шариковую ручку, отводил глаза и убеждал Харлампия (а скорее самого себя), что все будет «как надо». Да, сердце… не очень. Плод большой. Очень большой. Наверняка парень. Измучится она, но… «Все будет как надо», – снова неуверенно повторил он и посоветовал будущему папаше «хорошо отдохнуть».
Харлампий слушал молча, опустив голову, и на прощание хриплым шепотом попросил:
– Ну… вы уж… постарайтесь.
Ночевал он на скамейке в сквере напротив роддома. Был октябрь, ночь была прохладной и, как всегда, очень темной. Он поднял воротник старого пиджачка, натянул рукава и постарался свернуться клубком.
– Завтра, – шептал он себе, – завтра все будет нормально. Завтра ей станет легче. Потому что завтра родится ребенок. Сын.
Только родился не сын. Это была девочка, дочь. Огромного, надо сказать, для девицы размера – четыре пятьсот! И где вы такое видели?
И Харлампий напился. С горя или с радости? Сам не понял. Орал под окном палаты. Громко орал.
Врач отказывался верить родне, что он, Харлампий, мужик непьющий.
Из роддома Танька вышла бледная и еще более тощая. «Молока не будет», – уверенно объявили женщины. И оказались правы – маленькая, совсем девичья, Танькина грудь молока не давала. Кормила ребенка золовка Агния. Ее сыну было уже полтора года, а молоко все не убывало – малыш то и дело подбегал к матери и требовал расстегнуть пуговицы на ее уставшей груди.
Мария оказалась точной копией отца, а значит, и всех Харитиди. Девочку мацали, тискали, целовали и не спускали с рук.
– Наша! – с гордостью признала семья. Ничего от той – ничего!
Впрочем, Таньку они почти простили – верующие люди, ни у кого не было в сердце злобы. А если что и было, так только разочарование и беспокойство – как она с дочкой-то справится? Коза наша безрукая.
Матерью Танька оказалась тоже неловкой – пеленала девочку плохо, укачивать не умела. И женщины, в который раз тяжело вздыхая, забирали у нее ребенка и ловко со всем справлялись. А Танька снова садилась в тени, качала коляску и с интересом, словно невиданную зверушку, часами разглядывала дочь.
Харлампий, придя с работы, брал дочку на руки и не выпускал – вместе купали, вместе кормили. Мужики неодобрительно качали головами – и где это видано? Чтобы мужик? Да еще и пеленки стирал? Позор, не иначе!
Зойка зашла один раз – тихая, опухшая от пьянки, – с радости, объявила она. Глянула на девочку и поморщилась:
– Ваша! От нас – ничего! Ничего от материной красоты не взяла! Галка и есть галка.
Харитиди махнули рукой – что с нее взять?
«Зимняя» кухня была тесной и темной, готовить на ней не любили, и до самых холодов, надев теплые боты, душегрейки и обмотавшись платками, замерзшими красными руками они чистили овощи, резали, терли и месили – все на улице. Изо рта шел пар, было зябко и неуютно, но выгнать оттуда их мог только дождь или мороз. Впрочем, какие морозы! И восемь по Цельсию считалось зимой.
Но прошли и зима, и весна, и снова настало лето. Мария уже вовсю ковыляла по двору на толстеньких и крепеньких ножках. Танька учила с дочерью стишки про бычка и про мячик. Читала ей книжки – про муху-цокотуху и Бибигона.
Девочка слушала тихо, почти замерев, с открытым ртом.
А в начале июня Танька утонула. Пошла на море одна – вода была еще холодная, местные в июньской воде не купались. Христина уговаривала ее не ходить, а та заупрямилась – говорила, что стосковалась по морю и, мол, она быстро, всего-то на час.
Нашли ее на третий день, когда Харлампий, почти теряя сознание, уже валился с ног, прочесывая берег.
На похоронах он застыл и не отвечал на вопросы. Глаза его казались безумными, словно стеклянными. Не видел, не слышал – словно умер вместе с любимой. А когда гроб с бедной Танькой стали опускать в каменистую землю – кладбище было у подножия горы, – он, качаясь, медленно побрел к выходу, не попрощавшись с женой.
Сдвинулся – решили все. Просто сдвинулся с горя.
Он пролежал почти месяц – не пил, не ел. Смотрел в одну точку и все время молчал. Заходили братья, пытались поговорить. Заходили сестры, пытались накормить, упрашивали поплакать – так будет легче, уверяли они.
Харлампий молчал. А через месяц встал и побрел на кладбище. Там провел сутки. А когда вернулся, молча поел и назавтра пошел на работу.
Мария была девочкой пугливой и тихой, словно понимая, какое горе и сумятицу внесла ее непутевая и несчастная мать в жизнь семьи.
Зоя, Танькина мать, пила беспробудно. Надев черный платок, шаталась по улицам и делилась с прохожими «горьким горюшком». Люди старались обходить ее стороной. А вскоре Зойка исчезла.
Подперла калитку булыжником и испарилась.
Харлампий сидел за столом, курил и смотрел в одну точку. Вышла Христина, держа на руках малышку. Харлампий дернулся, привстал и… Снова тяжело опустился на лавку.
Сестра, растерявшись, заметалась по двору. А он уронил голову на руки и молча заплакал.
Девочку подхватила жена Павлоса. И поднесла к Харлампию.
– Твой папа, смотри, Мария! – сказала она и протянула малышку отцу.
Тот резко поднялся, отпихнул невестку и пошел в дом.
Девочка, спокойная от природы, вдруг разразилась таким отчаянным криком, что сестры испуганно переглянулись и принялись малышку качать и тетешкать.
Только спустя три года Харлампий подхватил дочь на руки – Мария споткнулась о кривой корень тута, упала и заголосила.
Он беспомощно оглянулся и, увидев, что поблизости никого нет, подлетел к малышке и взял ее на руки.
Девочка тут же замолкла и с удивлением уставилась на спасителя. А потом вдруг улыбнулась и легонько стукнула его полной ладошкой по небритой щеке.
Христина видела в окно, как брат прижал дочку к себе и стал носить по двору, шепча ей что-то на ухо.
Мария молчала, крепко прижавшись к отцу.
Детство Марии было счастливым – наверное, так. Нянек – куча, детворы – полный двор. То один дядька подхватит на руки и подбросит до потолка, то какая-нибудь из теток сунет в рот леденец или пряник и в который раз поправит распушившуюся толстую косу.
То, что Харлампий – ее отец, она усвоила быстро. А вот Христина? Или Агния? Или Лидия? Кто же мать? Было непонятно и странно. Лет в пять Мария поняла, что Христина, смотрящая за ней больше всех, отцу не жена. Но спит почему-то Мария в комнате у Христины.
Просветили, конечно же, дети, объяснив ей, что они – брат и сестра. А вот про мать Марии все молчали…
А она, будучи скрытным и молчаливым ребенком, спросить не решалась.
Однажды пришла в дом странная женщина – сгорбленная, сухая, с большими запавшими глазами, в черном платье до полу и в черном глухом платке. Ее называли Зоей, и было понятно, что она из старых знакомых.
Зою кормили на кухне, окружили плотным кольцом, и женщины Харитиди о чем-то тихо шептались со странной и страшной женщиной, кивая головами в сторону Марии.
Потом «черная» женщина подошла к ней и подняла ее подбородок. Марии было больно – рука женщины была крепкой и цепкой. Она мотнула головой, пытаясь вырваться.
Ознакомительная версия.
