Когда человеку трудно, когда он страдает и терпит в чём-то нужду, то утешением ему может послужить целесообразность тех причин, из-за которых он страдает. А в чём тут целесообразность? Волков и согласился бы пострадать, если бы призвал к этому какой-нибудь измождённый аскет с фанатичным взглядом и высокими идеями в башке, но никак не этот визгливый хрюн. Если бы ему сказал проникновенно вот это «прорвёмся, а?» кто-то в заношенной шинели, кто-то тощий, как щепка, то он, очень может быть, и прислушался бы. А тут отсвечивает сальными бликами рыло в складках, в которых где-то затерялись маленькие, глупые и совершенно бессмысленные глазки. Серая необразованность с испитым лицом. Костюм в три зарплаты всего завода, шапку боярскую напялил, а по такой роже только картуз впору. И ведь наверняка такой бессмысленный, такой ненужный и бесполезный человечишко в нём сидит, что если убить такого, то мало кто всплакнуть додумается. Наверняка, сейчас тут оторутся и поедут по ресторанам с размалёванными и визгливыми девками, так как таких вообще, кроме «клубнички», в жизни мало что интересует. И для этого-то и нужны им деньги? Ведь это не их деньги, а работяг, заработанные ими два года тому назад, а им всё никак не хотят их возвращать, поэтому и придумывают разные отговорки, одна нелепей другой!
Волков даже стерпел бы, если бы ему сказали, что его зарплата пошла на изготовление танка или трактора. Однажды его дед, ставший израненным инвалидом на фронте, пошёл на завод, где тоже ни шиша не платили, а только говорили, что зарплата рабочих пошла на партию снарядов, которыми сейчас бомбят Берлин. И рабочие, голодные и измученные, со слезами счастья на глазах срывали шапки и орали до воспаления голосовых связок: «Ура-а! Слава Сталину! Слава Советскому Союзу!». Волков знал многих таких людей, как его дед. Он вырос под их рассказы о том непростом времени, когда тоже было трудно, но каждый человек был нужен своей стране. И хотя каждый винтик был на своём месте, но и вновь прибывающим винтикам находили дело. Только благодаря этой нужности своей стране, они все и выжили. И многие из них даже гордились своей бедностью. Есть такая гордость советских людей: дескать, мы ничего у страны не украли. Но в воинственных интонациях этой гордости всегда проскакивала какая-то нотка робкой надежды, словно они всё ещё тайно надеются, что им за их честность и трудолюбие страна теперь хотя бы что-то из созданных ими богатств вернёт… Не вернёт. Теперь он это знал точно.
Старшее поколение экономило на всём для себя, страна экономила на этих людях, превращаясь в мощную промышленную держав. Люди работали за трудодни, за «галочки»: набрал нужное количество галочек и уже имеешь право получить в столовой обед с супом и даже с котлетой при гарнире, чтобы были силы у станка дальше стоять. А не набрал: извини, питайся своими силами. Но они были рады этой своей нужности, они были счастливы востребованности. А теперь ни супа с котлетой, ни «галочек», ни востребованности не стало. Он бы согласился быть таким же нищим, как и они, если бы ему кто-то внятно объяснил, ради чего это нужно. Но ему никто этого так и не смог растолковать: такой причины и не было. Это была неправда, что завод государству был в убыток. Завод давал такой доход, что удерживаемые зарплаты рабочих сделали этих махинаторов миллиардерами за год: живи не тужи, пока на тебя в банках крутится бабло рабов. И не забывай врать им, что они, якобы, не выгодны, чтобы они ещё и виноватыми себя чувствовали. Поэтому теперь какой-то зажравшийся хрюн визжит – «сдюжим!», а рядом с ним его новая иномарка. Еще неделю назад у него тоже новая была, но другая. Что они делают, чем заняты? Несут какую-то околесицу и несусветицу с высоких трибун или вот тут, на заводском дворе, перед «законно обворованным» вчерашним гегемоном. И это все их дела? Где уж нам уж понять-то уж их болтовню, без Харварду-то с Охсфордом! Эти госпидрилы сначала засунули страну в жопу, а теперь втирают народу о каких-то «системообразующих факторах и недогрузке производственных мощностей». Сливают тоннами лес, металл, нефть по заоблачным ценам за границу, а своим соотечественникам – и того дороже, а потом выясняется, что мы им ещё чего-то должны! А сама страна им до…, как и её туземцы-рабы.
Он, может быть, даже пошёл бы за ними в бой и других повёл бы, если бы его позвали. Но тут сказалось ещё одно обстоятельство его непростой истории жизни: их никуда не звали, на самом деле, не знали, как от них избавиться, как от ненужного балласта. Они все лихорадочно искали какой-то выход, чтобы снова почувствовать свою значимость, а дать её могла только ответственность за общее дело. Выхода как раз не было, и быть не могло в условиях «каждый сам за себя». Они все словно бы стали никому не нужны. Они и хотели быть нужными: их так и воспитали, что у нас в стране человек не может стать безразличным своей стране! Но тут государство стало словно бы тяготиться каждым своим гражданином. «Вы в убыток стране! Ваша работа стране невыгодна! Ваш завод государству в ущерб!» – только и слышали в те годы любые предприятия и организации. А в свете новой философии «обновлённой» России всё то, что не выгодно, – не имеет права на существование. Работающие люди стали сиротами при живой матери. Они виснут на руках у этой когда-то родившей их бабы, теперь почему-то ставшей холодной и равнодушной, а она их отшвыривает и отталкивает: «Зачем вас так много и вы все жрать хотите?! Ишь, привыкли жить на всём готовом!». Они и хотели бы сделать что-то для неё, сделать ради неё всё, что она скажет, но в том-то и дело, что ей от них ничего не надо. Но ей определённо что-то надо, чем-то она озабочена… Да она, сука, детей своих просто променяла на каких-то кобелей, которые имеют её, как хотят! Ей надо то, что её дети дать никак не могут, поэтому она их и отшвыривает от себя. Ей надо, чтобы они не мешали ей заниматься с этими кобелями тем, на что дети не должны смотреть…
Они и согласились бы ещё год потерпеть без денег, если бы сказали, что вот-де где-то что-то вышло из строя, где-то что-то развалилось, так что навались, ребятушки, восстановим, устраним препятствие, и снова всё заработает, как раньше, и даже лучше! Но в том-то и дело, что стране ничего уже не нужно: главное, чтобы всё это и дальше разрушалось до полного распада, чтобы результаты этого распада продать за «бугор» на любых условиях.
Все уже знали – и рабочие, и начальники, что в портфеле у хрюна лежит приказ о ликвидации их предприятия и распродаже заводского оборудования странам третьего мира. И с этих вырученных денег им не достанется ни копейки, потому что они никакие не хозяева своей страны, своих заводов и фабрик, как им врали раньше. Они вообще никто. Они рабы. И, самое отвратительное, что даже и рабами им уже быть не в тягость: лишь бы платили и кормили. Но даже этого не было. И они, ей-богу, согласились бы быть рабами разумного и благородного хозяина, а не вот этого визгливого хрюна! Это не хозяева, а вороватые приказчики. У них психология уже не рабов, но ещё и не господ. Они застряли на уровне проворовавшихся халдеев, которым лишь бы чего урвать от чужого промысла и вовремя смыться. В отставку. Ещё и поломаются, когда им отставку предложат, ещё и условия какие-нибудь выдвинут, чтобы типа без судебных преследований. И зачем таким деньги? Они ведь – ничто. Они даже не живы. Они никого не слышат и не видят.
Таким образом, у Волкова решительно не было ни одного обстоятельства, за которое можно было уцепиться, чтобы согласиться остаться прежним. Он всё это время молчал и разглядывал визгливого хрюна с каким-то кошачьим интересом, словно смотрел на попавшего к нему в лапы мелкого грызуна, раздумывая, как у него чего крепится и с какого края лучше начинать его рвать. Хрюн недолго молчал после своего «смещения со сцены». Он вообще не молчал, может быть, он физически не способен был молчать, как рыбы, а постоянно взвизгивал, хрюкал, рявкал, потом своим округлым, каким-то бабьим плечом сдвинул с ораторской точки коллегу, когда тот в сто десятый раз повторял свои фирменные «Сдюжим! Прорвёмся! Покажем всем этим гадам! Ура!», призывая весь честной народ освободиться от ига денег и созерцать вечное, и завизжал уже без остановки:
– Да шта эта всяка голь-шмоль тута выёживается! Зажрались, панимашь, мать вашу ити! Э-э, нет! Шалишь, пакость. Прикрылись, панимашь, званием пролетарьята, а сами и работать не хотите, дар-р-рмоеды! Аут… аут… аутсейдеры чёр-ртовы! И ваще спасибо нам должны сказать, что МЫ вас от советского мрака спасли! Ноги нам целовать должны, ног…
Тут из толпы неблагодарных слушателей в оратора запустили гаечным ключом, так что ему пришлось прервать свою пламенную речь и заскочить за спины других таких же крутобоких хрюнов из министерства. Ключ угодил кому-то в брюхо, упруго отскочил, как от большого и хорошо надутого мяча, и со звоном упал на залитый мазутом зернистый асфальт. Нить повествования была утеряна. Хрюн сначала заметался, лихорадочно стал искать глазами хоть какую-то точку опоры для своего пошатнувшегося имиджа. И нашёл-таки! Почему-то в Волкове. Вся вражеская толпа работяг стояла, спрятав глаза: кто-то хихикал, кто-то угрюмо качал головой, но никто на хрюна старался не смотреть. А этот уставился немигающим взглядом натуралиста-естествоиспытателя, которому крайне любопытно, как дальше поведёт себя эта расплывчатая амёба.
