Ознакомительная версия.
Вера заторопилась – времени в обрез. Есть не хотелось, совсем, но в дороге от голода могло укачать. Она сделала два бутерброда с сыром, набрала в термос питьевой воды. Взяла из домашней аптечки пузырек с валерьянкой, таблетки от головной боли. Пожалуй, все.
В комнату детей заглядывать не стала, замерла на несколько секунд, прижавшись лбом к двери.
– Я вернусь, – шепнула.
Вырвала из блокнота листочек, нацарапала несколько слов, оставила записку на кухонном столе. Накинула пальто, проверила карманы. Нашла бумажку со списком продуктов, скомкала ее, выкинула в мусорное ведро. Вышла из квартиры, тихо прикрыла за собой дверь.
2Таточка спросонья всегда была хмура и очень медлительна – если не поторапливать, так и будет сидеть – всклокоченная, со смешным следом подушки на щеке – и клевать носом. Нина заглянула в спальню, сделала круглые глаза.
– Чай заварился, а ты еще не оделась!
– Щас! – нехотя отозвалась Тата и потянулась за колготками.
– Я сварила сосиски. Давай двигайся быстрей, а то они остынут.
– А где мама?
– Уехала в Паравакар. Там какое-то мероприятие в школе, она должна присутствовать. Странно, что мероприятие в воскресенье.
– А папа вернулся?
– Нет. Позвонила медсестра, предупредила, что утром подвезли тяжелого больного. Так что он задержится. Давай быстрее, ладно? Я пошла чай разливать, – Нина закрыла дверь, но тут же снова ее распахнула, – и не забудь умыться и почистить зубы! Слышишь?
– Слышу, – буркнула Таточка и, дождавшись, когда сестра скроется из виду, показала ей вслед язык. Какая все-таки задавака эта Нина! Чуть что – начинает строить из себя взрослую. Командует, распоряжается. Говорит мамиными интонациями. А самой всего тринадцать. Тоже мне, взрослая!
Тата шумно вздохнула, надела кофту, привычно запуталась в рукавах. Втянула тощий живот, застегнула пуговицу юбки. Окинула взглядом аккуратно застеленную кровать сестры, поморщилась. Заправила под матрас край своей простыни, скомкала и убрала под подушку пижаму. Накинула сверху покрывало, отошла чуть в сторону, наклонила голову к плечу, полюбовалась бугристой поверхностью своей постели. Удовле-творенно кивнула – сойдет.
Сдернула с тумбочки любимую игрушку – длинноухого зайца с разноцветными глазами – один зеленый, другой синий, Нина рассказывала, что этого зайца на первый ее день рождения подарила бабушка Тата. Жаль, Таточка не застала бабушку, но зато ей достался заяц – серый, раскосый, с облысевшей от частой стирки спинкой, с пуговичными глазами – одна пуговица большая, другая поменьше, и от этого у зайца немного хитрое выражение лица, словно он прищурился на один глаз. Нина показывала ей старую фотографию – черно-белую, с наспех выведенной чьей-то рукой карандашной надписью на обороте: «Берд, 1978 год», Нина там совсем маленькая, сидит на коленях бабушки, улыбается, довольная, прижимает к груди зайца, а сзади, положив руку на плечо бабушки, стоит древняя старушка в светлой косынке – нани Тамар. Таточка и ее не застала, Нина говорит, что нани Тамар умерла после бабушки, спустя два года. А через месяц после смерти нани родилась Таточка. И имя ей досталось бабушкино – нежное, ласковое, непривычное для этих мест – но очень красивое. Тата.
3Вера юркнула в подъезд, боковым зрением выхватила распахнутые дверцы почтовых ящиков, крайний справа зиял чадными подпалинами боков – у нее нехорошо сжалось сердце, это был почтовый ящик тридцать первой квартиры. Она поспешила вверх по лестнице, стараясь ступать как можно тише – шаги зазвучали едва слышным шелестом по каменным, скованным холодом щербатым ступенькам, первый этаж, второй, дверь квартиры большой и шумной семьи Симоновых чернела вывороченным проемом, Вера прошла мимо, не поворачивая головы, третий этаж, четвертый, а вот и нужная дверь, цела, слава богу, и замок не выбит. Вера по привычке толкнула ее, но дверь не поддалась – раньше квартиры запирали только на ночь, но сейчас настали другие времена. Она полезла в сумку, долго рылась в кармашках, ругая себя за то, что не додумалась заранее достать ключи, быстро отперла замок, вошла в квартиру, задвинула хлипкий засов, вдохнула знакомый с детства сладковатый запах валерьянки.
– Мама?
– Вера? – Марья осторожно, не веря глазам своим, выглянула из комнаты, испуганно всплеснула руками: – Ты с ума сошла, а если бы кто-нибудь тебя узнал?
– Миша, Света и дети в безопасности. Они у Васи, в Невинномысске, – зачастила Вера, выпутываясь из пальто и скидывая сапоги.
Марья прислонилась плечом к стене, медленно сползла на пол. Вот уже несколько дней она находилась в полном неведении о сыне и его семье – по телефону не дозвониться, а до Аббаса Хата не доехать – по улицам шныряли толпы погромщиков. Кировабад давно уже жил по законам варварской, одурманенной запахом крови и легкой наживы толпы, на тот, армянский берег Гянджинки стекались беженцы с этой стороны. Марья прокляла тот день и час, когда согласилась переехать в центр города. На Шаумяна никто из погромщиков сунуться бы не посмел, а здесь, в азербайджанских кварталах, армянские семьи были беззащитны.
С того дня, как не отвечал телефон в Мишиной квартире, она не могла ни есть, ни спать. Молилась ежечасно, ежеминутно. Иногда забывалась недолгим, тревожным сном, просыпалась от любого шороха. Позавчера погромщики добрались до квартиры Симоновых. Рубик с женой и детьми уехали в Армению еще в мае, а Софья Амирамовна уезжать отказалась наотрез:
– Я заслуженный врач, они меня и пальцем не тронут, – твердила она сыну. – Останусь в Кировабаде, буду стеречь квартиру. Потом, когда все успокоится, вы вернетесь.
Позавчера погромщики выволокли на лестничную клетку Софью Амирамовну, избили ее до полусмерти, скинули во двор, а сами принялись крушить квартиру. Всё, что не смогли унести с собой, превратили в мелкую труху. Никто из соседей не рискнул заступиться за пожилую женщину – страх перед озверелой толпой оказался сильнее естественного порыва прикрыть беззащитного человека плечом. Люди сидели по домам, плотно задвинув шторы и заперев на все замки двери.
Заслышав шум в подъезде, Марья не стала терять времени. Она перетащила трехногий кухонный табурет на балкон, приставила его к перилам – так, чтобы легче было спрыгнуть вниз, когда станут ломиться в дверь. Окинула быстрым взглядом квартиру, подивилась тому, какой она стала чужой – словно отодвинулась, скукожилась, подобрала под себя ноги, подернулась паутиной. Все, что в ней так любила Марья – большие, обитые темно-зеленым бархатом кресла, старый буфет – высокий, массивный, каждая створка украшена резным орнаментом, дымчато-молочный, расписанный лилиями чайный сервиз – единственное, что осталось от мамы, – вся эта дорогая сердцу обстановка в минуту опасности мгновенно отвернулась от нее, словно отреклась. Марья забрала с верхней полочки буфета старую семейную фотографию – десятилетний Миша – худющий, высокий, со смешной коротенькой челкой надо лбом; семилетняя Вера – улыбчивая, ласковая, теребит в руках кончик длинной, не по-детски густой косы; маленький Васенька сидит боком, уткнувшись щекой в грудь Андро – фотографу так и не удалось поймать взгляд ребенка в объектив. Марья вытащила фотографию из картонной рамки, спрятала за пазуху, вышла на балкон. Села лицом к двери, перекрестилась, сложила руки на коленях. И приготовилась ждать.
– Марья Ивановна! – позвала сверху молоденькая Гюльназ Алимова. Муж Гюльназ уехал за длинным рублем на Север, оставив беременную жену на попечение родителей. Марья давно дружила с Алимовыми – буквально с того дня, как поселилась в этом доме. Мать Гюльназ, Бэла – высокая, крупная зеленоглазая красавица, часто заглядывала к ней поболтать, и они просиживали долгие вечера за кухонным столом, попивая ароматный чай из молочно-дымчатых чашечек. – Марья Ивановна, Марья Ивановна! – прижавшись большим животом к перилам балкона, звала шепотом бледная, перепуганная Гюльназ. – Я хотела спуститься за вами, но на вашей лестничной клетке кто-то вертится, боюсь – караулит. Вы не думайте, я уже решила что делать. Сейчас скину веревку, вы обвяжетесь ей, а я вас вытащу.
Марья усмехнулась.
– Иди домой, деточка. Ты же знаешь, что они делают с теми, кто помогает армянам.
– Ничего они со мной не сделают, я беременная. И потом, вы не армянка, вы русская. Сейчас! – Гюльназ поспешила в квартиру, вернулась с большими ножницами, чтобы перерезать веревку, на которой сушилось белье.
Марья сделала запрещающий жест рукой:
– Подумай о своем ребенке. Уходи с балкона!
Внизу, на бетонной панели подъездного козырька, лежала голая Софья Амирамовна – обезображенное тело старой женщины зияло страшными ранами, из ноги торчал острый край переломанной кости. Как ни старалась Гюльназ не смотреть туда, но не получилось – она скользнула испуганным взглядом по трупу, зажала рот ладонью, чтобы унять рвущийся изнутри крик, всхлипнула, замотала головой – возьми себя в руки, возьми себя в руки!
Ознакомительная версия.
