После выписки, дома, в маленькой квартирке на Большой Садовой, Лора разрывалась между «Французскими сюитами» Баха, его Каприччио «На отъезд возлюбленного брата» да криками киндера: удивительно, но как только тот слышал «Фугу, написанную в подражание рожку почтальона», успокаивался.
Но – увы! Научить мальчишку играть сносно так и не удалось, и это очень расстраивало Лору – еще бы! Звуки с детства были ее смыслом, отдушиной, великой болью (мелодраматичные нотки в тексте набирают обороты) и великим счастьем. Максим же с удовольствием слушал все аллеманды-куранты, столь любимые его ма, но совершенно не хотел заниматься. Музыка – подчас невыносимый балет для пальцев и кисти – волновала его лишь на уровне потребления, не больше. Так он наотрез отказался ходить в музыкалку, хотя под куранты-жиги не без удовольствия пританцовывал.
Когда же Максим пошел в первый, Лора развелась. То, что она увидела, приехав с пражских гастролей, в общем-то, не столько поразило ее, сколько вызвало отвращение. Рыжая девица, ритмично покачивающаяся на Пишущем. Пишущий, выглядевший под ней настолько нелепо, насколько нелепо может выглядеть только Homo Writing под пятьдесят, самоутверждающийся в отсутствие прочитанной, как ему кажется, аки книга, Femin’bi Ludens за счет вполне готового к употреблению молодого мяса, пусть и скрипящего на коронках.
Лору долго рвало в ванной – она действительно никак не могла остановиться и думала, что захлебнется, хотя с утра ничего не ела, ни крошки. Потом тошнить стало нечем, и она встала под душ: что, в сущности, дал ей Пишущий за все эти годы? Сына? Пожалуй, и то – отчасти. Любовь? Спорно. Рукописи? О, да, но без них можно было бы легко обойтись. Книги? Интересных людей? Но она всегда много читала и в его «образовании» не нуждалась, а люди… людей ей и так хватало, к тому же, музыканты, в отличие от связывающих слова в предложения, – сословие куда более открытое и не такое эгоистичное: уж это-то она знала наверняка. Музыка – вообще все то, что не укладывается в идиотизм «программности» (Кундера назовет музыку «антонимом слова») – стократ тоньше любого сюжета, а Натали Саррот с ее новым романом да гениальные набоковские штучки – всего лишь исключение из скучных правил. Звук и слог – да между ними целая пропасть, вечность целая! В Начале не-слово было! Вначале звук был! «Библия пианиста должна начинаться со слов: В начале был ритм», – вспоминает Лора зачитанного до дыр еще в училище Нейгауза, и снова слышит его: Ритм. Чужого. Экстаза. («Они меня не заметили!» – поразится Лора и заплачет как девочка, опускаясь на холодный кафельный пол ванной). Потом выйдет из квартиры в то, что глупо называют «зеброй», и брезгливо перешагнет через ее черно-белые полосы. В глазах будет стоять «наездница», в ушах – тот же скрипучий ритм мяса и мяса. Ритм! Ритм! В НАЧАЛЕ БЫЛ РИТМ! А еще – ре-минорная баховская Аллеманда, тщетно пытавшаяся ритм этот – нематериальностью своею – сбить.
Лора, впрочем, знала, что вот именно эта ее история банальна: заигранный сюжетец-то! Тем не менее, легче от этого не становилось: сердце падало куда-то в желудок и сворачивалось там калачиком, как сворачивается под любым навесом бездомный котенок, если на улице льет как из ведра, а тепло для него, маленького и беззащитного зверька, навсегда – по причине отсутствия родословной – отменили. Еще чуть-чуть – и опять стошнит… «Эй! Ты чего такая зеленая? Как будто не из Праги!» – Лора сама не заметила, как ноги принесли ее к консе, где шансов встретить кого-либо практически не существовало.
Она зашла в кафе у Малого зала и, выпив двести пятьдесят самого дорогого коньяка, неожиданно расслабилась. Зачем им жить вместе? Сколько еще лет, черт возьми, она будет себе врать? Сколько лет будет отстаивать свое право быть собой, а не «женой писателя»? Б-р-р! Она прежде всего пианистка, и лишь потом – всё остальное, но в это «остальное», несмотря ни на что, не входит понятие «приставка»: стоять в тени Пишущего, будь он хоть сам г-н Сирин, Лора не желала; да Пишущий и не был г-ном Сириным!
«Ты не понимаешь! Я не могу размениваться на мелочи! Если ты думаешь, что я буду делать это только потому, что твои афиши повсюду, и…» – «При чем здесь афиши?» – «У меня рукопись горит! Горит, понимаешь? Я должен через неделю показать хоть что-то, а тут ты… вы с Максимом… У меня нет времени, нет вообще… Я не могу тратить его на…» – в общем, все это было скучно, насколько только может быть скучен быт, уже не окрашенный любовью, и по меньшей мере одно Лора знала абсолютно точно: жить с тем, кто связывает живые слова в мертвые предложения, она больше не станет.
Коньяк подействовал. Голова встала на место. Лора переночевала у мамы, а развод отметила шампанским.
Она радовалась как ребенок своему решению: теперь-то уж никто не упрекнет ее известностью. Не посягнет на ее Музыку. Ее Шопена, черт возьми! И Баха! И Шуберта! И… всех ИХ… не требующих забыть себя. Но заставляющих забывать о себе с каждой нотой. О, как любила она это ни с чем не сравнимое ощущение – легкое покалывание в кончиках пальцев, когда, кажется, те могут ВСЁ! Это покалывание в подушечках приводило Лору в восторг, пьянило и забавляло. Прикосновение к клавиатуре всегда было актом, настоящим спектаклем, разыгранным в сотую долю секунды. Чувство инструмента появилось у Лоры не сразу: в училище трепета не было, в консе тоже как-то не так… И только потом, после…
Однажды утром Лору неожиданно пронзило: а ведь она может сыграть всё. Сыграть тонко, интересно. Только так, как может лишь она одна, и никто больше. Она знает, какое туше подойдет для старинной сонаты, а какое – для фуги. Знает, как прикасаться к Пяти Великим Ша – Шуберту, Шуману, Шопену, Шёнбергу, Шостаковичу. Она может оживить статику классики, как в корсет, затянутую в от-сих-до-сишный цемент экспозиций-разработок-реприз, но оттого не менее интересную, а может и не оживить. Просчитать выверенность нововенцев. Сделать ту безусловной. Заставить даже самое нечуткое ухо ощутить гротеск музыкального – и не только! – рубежа тысячелетий. Она не прочь пройтись по джазу. Но блюз ей всех милей…
Лора молча сидела за роялем. Руки, в которых пульсировали, дрались, ругались, смеялись, обнимались, рыдали и визжали десятки стилей, как будто бы спокойно лежали на коленях. Луч солнца, как и сотню лет назад, крался сквозь плотную штору и, ложась сначала на портрет П. И., переползал в ложбинку лориной шеи. Скоро гастроли: Снова Прага. Шелест букв Кундеры…
Лору тянет в Прагу как не тянет ни в один европейский городок: Тынский собор. Кафе Golem. «Танцующий дом» по имени «Джинджер и Фред», который, того и гляди, пустится в пляс… Когда Лора впервые увидела его, несколько манерно выгнувшего «ноги» и «торс», по ее телу пробежала очень странная звуковая волна: в тот самый миг Лора поняла нечто бесспорно важное, но вот что именно, она никогда бы не сформулировала, а если «да», то оно сразу потеряло бы всю свою нерасплесканную в словесах прелесть, а потому навсегда замерло немым.
Лорина Прага: кривые улочки и узкие дома. Пивные с длинными столами и скамьями. Кафка, укоризненно смотрящий на всех и каждого с футболок и кружек. Уже ослабевшее русское эхо 68-го. Безвкусные кнедлики. И – Влтава: Лора впитала в себя ее, как впитывают любовники аромат бессонной ночи, лишь впервые в жизни сказав «Нет» своему запретному чувству к Дымову: «Сто лет прошло!» – да вот же она, Лора, свободная и гордая, подмигивает нам со страницы как живая; видите, видите?
Странно… Нет, не показалось…
…Кеплер жил в Праге. Что сейчас знают о Кеплере? Осталось только тире между двумя датами… Ты, вот ТЫ! Ты же так много читаешь! А ты знаешь о нем что-нибудь? Массы планет вычисляют по его формуле. Курс межпланетных кораблей рассчитывают. Он развил теорию Пифагора о пении небесных светил! Планеты, когда вокруг Земли вращаются, вибрируют и звучат, а отзвук их вибрации до нас доносится. Ведь, в сущности, земные тоны древних культур – это отражение космических звуков. ОМ в буддизме, например. Ты только представь: Кеплер записал фантазии на темы голосов планет в разных ключах с помощью бревиса – есть такая «специальная» нота: Сатурн был басом, Юпитер – баритоном, Марс – тенором, Земля – альтом, Венера – сопрано, а Меркурий – дискантом: как будто в хоре. Этот человек осознал музыку, как сказали бы наши ученые крыски, в качестве «невербализованного эквивалента Вселенной». А вот если поверить в то, что планеты вращаются вокруг Земли и поют, то Земля наша – это тоника, прима. Давай по до-мажору пойдем, чтоб понятнее… Луна отстоит от Земли на кварту, то есть, она как будто субдоминанта. Смотри. До-фа, так? Солнце – на квинту; оно как бы доминанта. До-соль, видишь? Остальные находятся в октаве. Вот послушай… Считай по клавишам, это легко. Первая-четвертая-пятая… И здесь то же самое: один, четыре, пять… Понимаешь? Что на земле, то и на небе… И здесь, и там – нет разницы! Значит, и смерти нет…
