– Как татарка? – удивилась Шахри. – Его жена самая настоящая аварка, да ещё и пятеро детей есть!
– Да вроде, по рассказам Исрапила, семью свою он был вынужден здесь оставить, когда бежал. А там, наверное, не смог долго оставаться один, вот и женился!
– А между прочим, старые мастера в типографии рассказывали, что он был на все руки мастер, любую работу мог сделать! – сказал Далгат. – Даже, говорят, изготовил фрезерный станок!
При этих словах Магомед оживился:
– Вот ты говоришь «типография», и я вспомнил, как Исрапил ещё рассказывал, со слов его жены, ну, той, которая вторая, что когда в типографию в этом самом Акмолинске привезли немецкое оборудование, то во всём городе не нашлось ни одного человека, который мог бы его наладить. И тогда кто-то вспомнил, что есть такой Мавраев из Дагестана, и послали за ним. А он уже постарел и почти полностью ослеп, так он сумел на ощупь наладить это оборудование, и типография заработала. Здорово, да?
Рассказ этот немного разрядил тягостную атмосферу, и Айша, всё это время молча утиравшая то и дело набегавшие слёзы, стала предлагать племяннику отведать сушёное дагестанское мясо.
Парень не заставил себя долго уговаривать и со свойственным юности аппетитом принялся за еду. Имран и Далгат не отставали от него, и вскоре комната огласилась дружным молодым смехом, сопровождавшимся историями из армейской жизни.
Айша в эту ночь совсем не спала. Перед мысленным её взором всё стояли лица отца, матери и обоих её братьев, и душа женщины была переполнена болью и горечью.
Впервые за много лет неопределённость не терзала её сердце, ведь теперь она знала, где они и что с ними, но её сжигала боль от невозможности пойти на их могилу, поклониться ей, повиниться за всё, в чём она была и не была виновата.
Единственное, что было сейчас для неё доступным, это молитвы. Молитвы за умерших.
Часть VI
(1960–1963)
На дорогах жизни
Страна переживала «оттепель», принесшую с собой массовую реабилитацию. Одно и то же государство, во главе которого стояли одни и те же люди, вначале заклеймило и казнило своих граждан, а затем простило их, не особо, впрочем, извиняясь, а тем более не каясь. Сотням и тысячам осужденных и репрессированных граждан государство возвращало право на жизнь с поднятой головой, но не все, увы, могли воспользоваться этим правом, будучи давно исключёнными из списка живых. Дожившие же до реабилитации испытывали вместо радости мрачное удовлетворение, оттого что справедливость, пусть и поздновато, а всё-таки восторжествовала. Государство во всеуслышание признало их невиновными!
Свалив совместные грехи на одного человека, Сталина, и поспешно открестившись от того, кого она провозгласила злодеем, Коммунистическая партия продолжала свой путь вперёд, расчищая себе дорогу и не подозревая о том, что впереди её ждёт крах. Ибо не бывало ещё такого, чтобы предательство осталось безнаказанным.
Пока же люди вступили в шестидесятые годы двадцатого века со светлыми надеждами на обновление общества. В стране царил мир, и люди были полны веры в хорошее.
Вера эта захватила и маленькую республику на юге великой страны, чьи жители, не жалея сил, трудились на заводах и фабриках, на полях и виноградниках, в колхозах и совхозах, и, конечно же, высоко в горах, прокладывая дороги в самые труднодоступные места, подводя сюда воду, свет, средства связи.
Трудовой подъём не обошёл стороною и Буйнакск, где фабрик и заводов было на порядок больше, чем в любом другом дагестанском городе.
Казалось, что на городок снизошла благодать. Люди жили спокойно, работали с удовольствием, тянулись друг к другу, все любили всех, словно после трудных лет войны, голода и разрухи наступила, наконец, эра милосердия и братской любви, даровавшая людям мир, покой и благодать.
Военный гарнизон, издавна располагавшийся в городке, нисколько не тяготил обывателей, а совсем даже напротив, вызывал к себе уважение, основанное на сопричастности к великой победе. Человек в военной форме олицетворял мощную и непобедимую Советскую Армию и тем уже был славен.
Расквартированные в Буйнакске семьи военнослужащих сразу же по прибытии становились частью единого целого – населения города, и жизнь их здесь была так спокойна и уютна, что перевод на службу в другую точку страны сопровождался огромным чувством сожаления об оставляемом зелёном городке.
Все были на виду у всех, жизнь текла неспешно и размеренно, дни походили один на другой, а времена года, чередуясь и сменяясь, как им и положено, сопровождались зимой мягким и пушистым снегом, весной – буйным цветением садов, тополей и акаций, летом – жаркими солнечными лучами, приветливо и дружелюбно гревшими затылки горожан, а осенью – дождём и слякотью, привычной и нисколечко не агрессивной. Словом, зимой была зима, а летом, как и положено, лето.
Планета медленно крутилась, жизнь размеренно текла, люди работали, Коммунистическая партия правила, а царивший в мире непорядок, хотя и возмущал, но и укреплял одновременно в обывательских душах непоколебимое чувство уверенности в завтрашнем дне, и единственной вещью, которая волновала и заботила советских людей, была угроза ядерной войны, но и она не могла вытравить из их сердец уверенного спокойствия. Буйнакцам, во всяком случае, угроза эта представлялась слишком отдалённой и потому не очень-то их и волновала.
А посему люди продолжали жить беспечно, работать как надо и расслабляться на отдыхе возле таких же близких им по крови и по духу людей. Наслаждаясь миром, они предпочитали не говорить о войне, и лишь случавшаяся периодически в их городке воздушная учебная тревога напоминала людям о том, что мир надо охранять оружием.
Имран и Далгат с самого детства были так дружны, что дома их прозвали «неразлейками». Пожелай кто-то найти между обоими хоть какое-то сходство. Это было бы крайне затруднительно, ибо ни внешне, ни внутренне они не были схожи ни в чём.
Обаятельный повеса и неотразимый, словно романтический герой, Имран поразительно напоминал юного Раджа Капура, индийского «бродягу», обожаемого всеми советскими людьми, и мог с первой же минуты расположить к себе кого угодно, если, конечно, желал того. Он был душой любой компании, покоряя всех и каждого весёлым нравом и обходительными манерами.
– Имран, спой нам что-нибудь, ну пожалуйста! – раздавалось через пять минут после его появления, и он, не заставляя себя долго упрашивать, с удовольствием откликался на просьбы, благо, природа щедро одарила его музыкальным слухом и чудесным тенором.
Далгат был другим. Он не пел и не покорял сердец, предпочитая держаться в тени своего названого брата, но от него исходила внутренняя сила, схожая с внешней безмятежностью мирно спящего, но готового в любую минуту проснуться вулкана.
За его кажущейся медлительностью и даже флегматичностью скрывался цепкий ум, вбиравший в себя огромное количество знаний, в погоне за которыми он не ленился подолгу сиживать в уютной городской библиотеке или оставаться после занятий в кабинете химии, физики или истории, забирая от учителей то, что недополучил на уроке.
Он поглощал знания, как голодный едок поглощает хлеб, и в глубине своей пытливой души лелеял дерзкую надежду увидеть мир, хотя и понимал, что это вряд ли возможно, ибо невидимый «железный занавес» прочно держал страну закрытой от остального мира, и лишь некоторым счастливчикам удавалось иногда проникнуть за пределы Союза.
Из смутных детских воспоминаний Далгат вынес комнату, освещаемую лампой под бежевым абажуром, и кресло-качалку, где вечерами любила сидеть с вязанием его мать, а рядом, за письменным столом, ему виделся отец, вечно что-то пишущий или просматривающий бумаги, от которых он время от времени отрывался, чтобы подойти к игравшему здесь же, на мягком пушистом ковре, сынишке и, присев на корточки, ласково что-то спросить, а затем, улыбнувшись жене, вновь вернуться к бумагам.
Память мальчика сохранила лишь эту картинку. Смутно помнил он и няню Полю, которая также была частью далёкой махачкалинской жизни и жила теперь где-то в Новосибирске или Архангельске, словом, где-то там.
Несмотря на то, что отца он не знал, он думал о нём очень часто, особенно когда повзрослел. Вначале репрессировали, потом реабилитировали, и удовлетворение от последнего не могло избавить юношу от горьких и неприятных воспоминаний детства, когда вослед доносились злые выкрики пацанов на школьном дворе: «Эй, правда, что твой отец – враг народа? Давай-ка тогда вали отсюдова!»
Задыхаясь от переполнявшей его обиды, он бежал к матери, и она, притянув к себе сына, говорила ласково и одновременно твёрдо:
– Запомни, Далгатик, твой папа никакой не враг! Он был очень честным и очень порядочным человеком, он боролся за то, чтобы все дагестанцы жили счастливо! Не обращай внимания на этих мальчишек, они просто услышали глупость и повторяют её…
