Мы идём молча, одновременно поглядывая на знакомые с детства деревья, каждое из которых связано с каким-то далёким случаем. Вот дерево, под которым однажды брат разжёг костёр в сильный и затяжной дождь, и мы сразу оказались в уютном мире тепла и шипящих в пламени капель. Вот место, где неделями копали землянку с какой-то волнующей и тайной целью. Края ямы обвалились, на дне уже успели вырасти незнакомые побеги будущего куста. Вот поляна, на которой дым от костра всегда поднимался строго вверх, не мешая выкатывать горячие матовые картофелины. Вот дорога пересекает другую под острым углом – здесь мы всегда могли встретить друг друга, не договариваясь о встрече.
Брат уезжал, я оставался, и впереди у меня была возможность идти обратно по дороге и смотреть на подробные воспоминания детства. Это было маленьким счастьем, возмещающим расставание с братом, и от этого счастье становилось грустным, желаемым и всё-таки не-полным.
И ещё здесь, в лесу, я уже предчувствовал и слышал звук заводимого мотора автобуса, видел в руке брата квадратик билета, поворот его головы и моей тоже – в одну сторону, как будто ждали мы ещё кого-то на прощание с нами.
Автобус сильнее, чем надо, взревел, мгновенно и со скрипом закрылись двери, и крупный его номер долго ещё покачивался на ухабах, выползая с обочины на дорогу.
Я шёл обратно, дорога уже подсохла, но почему-то хотелось, чтобы ноги скользили, и я давал им, непокорным, всю волю. Когда в лесу один, то остановиться почти невозможно. В стояние на месте сразу вползает так много странной силы, что её тяжело выдержать. И если даже заставить себя остановиться и смотреть на мокрые падающие листья, то вынести покорность этого падения я не мог. Мне казалось, что я шатаюсь от усталости, и совсем не хотелось поднимать глаза, чтобы ещё одно открытое и мучительное чувство не дотронулось до меня своими мокрыми и липкими листьями.
После леса сразу начиналось поле, промытый дождём воздух, и все чувства мои вдруг ослабели, растворяясь в бесконечности пространства. Я быстро переходил на ту тонкую и лёгкую линию связи предыдущего с предстоящим, мимо которой пройти ещё не удавалось никогда, и единственной возможностью избежать прямолинейности времени было только желание закруглить эту прямую линию, чтобы в конце концов увидеть свою удаляющуюся спину.
Потом я тоже оторвался от дома, меняя города с твёрдым убеждением в конечности срока, данного одному городу для моей с ним кажущейся сроднённости. Пожив в первом своём городе не так далеко от дома, я уже невыносимо хотел подарить ему на прощание все непонятные чувства, которые держали меня в нём два года. Как только я уехал оттуда, уверенность в том, что я нигде не приживусь, уже не покидала меня, где бы я ни находился. Я знал, что всегда буду хотеть своего возвращения домой, хотя желание это странно носило меня по чужим городам, не открывая простого обратного пути на ту улицу, с которой я однажды расстался впервые.
И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.
В конце концов я приехал сюда, привезя с собой сначала слабую, но потом всё крепнущую способность касаться будущего и скользить в одной из его картин по бесконечности круга, чтобы догнать самого себя и неизбежно увидеть ту маленькую тень на снегу под яблоней, в далёкую новогоднюю ночь неслышно прошедшую первым воспоминанием. Кого держала она за руку, укорачивая при этом рукав моего первого в жизни пальто с булавкой на груди вместо пуговицы?
Меня нынешнего, думаю я. Меня, пишущего эти слова. Меня, испытавшего счастье воспоминаний после только что прошедшего дождя.
Андрей Геласимов. Семейный случай
О смерти отца Александр узнал во вторник. Вернувшись из института, он приготовил ужин, сходил за дочерью в детский сад, погладил ей платье и ленты на завтра, поработал с текстом своей диссертации, вычеркнув две страницы о шекспировской мистике, на которые до этого потратил целое утро, и уже читал дочери перед сном про каких-то страшных грузинских дэвов, когда на кухне затрещал предусмотрительно унесённый туда телефон.
Трещал он потому, что Анна примерно месяц назад стащила его, как пойманное животное, за шнур с телефонной тумбочки, и теперь он издавал не звонки, а предсмертные хрипы.
– Саша! Саша! Алло, это Саша?
Сквозь помехи дальней междугородней связи он узнал голос младшей сестры.
– Это я, Лиза. Что ты хотела?
– Саша! Я тебя плохо слышу! Саша… Папа умер… Я не знаю…
Голос её захлебнулся и на секунду пропал.
– Лиза! Ничего не слышно! Что ты сказала?
– Папа умер. Мне очень страшно. Кто-то бросил камень в окно…
– Постой, Лиза… Подожди… Какой камень?
– Саша, папа умер. Что мне делать, Саша?
– Лиза…
Он замолчал. Настаивать на своём непонимании было нечестно. Защита требовалась не ему. Лизе было двенадцать лет. Он представил её одну в квартире с мёртвым отцом, беззвучно завыл и стукнул кулаком в стену. Звук от удара получился негромкий, потому что стена была капитальная, и боли Александр при этом почти не почувствовал. Просто слизнул с костяшек известку и кровь.
– Ну что ты молчишь, Саша?
– Лиза, иди к соседям. Слышишь меня? Переночуй у них, а завтра утром я прилечу.
– Папа с ними со всеми поссорился. Они со мной даже не разговаривают…
– Иди к ним, Лиза. Я завтра за тобой приеду.
– Хорошо.
– Попроси у них снотворное. Когда ты проснёшься, я буду уже там.
– Хорошо.
– Не волнуйся, всё будет в порядке.
– Ладно.
– Как только повесишь трубку, выходи из квартиры и запри дверь на ключ.
Опустившись на табурет, он просидел без движения минут десять. Радио всё это время никчёмно рассказывало о президентском правлении, о новых планах Горбачёва и о чём-то ещё. В самом начале, едва положив трубку, Александр стал было опускаться на колени, даже не понимая зачем, но потом вдруг подумал: «Зачем?» – и остановился. Стесняясь самого себя, он на секунду замер, затем коснулся рукой пола, помедлил и наконец уселся на табурет.
Через десять минут полной тишины ему показалось, что в прихожей кто-то легонько перебежал от входной двери к ванной комнате. Быстро поднявшись, Александр выглянул из кухни, но никого в коридоре не обнаружил. В спальне у дочери он включил настольную лампу и, стараясь не шуметь, подошёл к детской кровати. Анна, раскинув руки, крепко спала.
– Ерунда какая-то, – пробормотал Александр и погасил свет.
Возвращаясь на кухню, он вдруг замер на полпути, поражённый странным воспоминанием. Давным-давно, когда он сам был едва старше своей крохотной Аньки, родители ни на минуту не могли оставить его в комнате одного. Он тотчас начинал плакать оттого, что ему казалось, будто за спиной у него кто-то стоит. Даже потом, уже в школьные годы, он часто страдал от этого ощущения и потому с диким скрежетом разворачивал свой письменный стол так, чтобы сидеть непременно спиной к стене. На полу оставались глубокие царапины, а в сердце его матери – такое же глубокое беспокойство по поводу, не дурачок ли у неё сын. Несколько раз, отрывая глаза от книги или учебника, он видел, как в соседней комнате кто-то мелькал, хотя в квартире, кроме него, в этот момент никого не было.
Издеваясь над его страхами, отец иногда делал вид, что уходит на службу, а сам прятался где-нибудь в ванной и спустя какое-то время начинал скрипеть дверью, царапаться и покашливать. Недоразумение вскоре, конечно же, разъяснялось, однако маленький Александр мог ещё долго с недоверием смотреть на его смеющийся рот и красивые блестящие зубы, думая о том, настоящее ли всё это, и не был ли настоящим тот, кто, может быть, всё-таки ушел из дома полчаса назад.
Проходя теперь мимо двери в ванную комнату, он приоткрыл её и заглянул внутрь. Лет пятнадцать тому назад там вполне мог оказаться отец. До исчезновения матери он любил быть весёлым. Шутки прекратились после того, как в одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, она вышла на минуту из квартиры к соседям и не вернулась. Дело там было в каком-то увозе, в какой-то нелепо вспыхнувшей страсти, в какой-то мороке, глупости и неразберихе.
По незначительности возраста Александр тогда так ничего и не понял, однако урывками запомнил страшную ярость отца, потом его отчаяние и смутные разговоры с ним, Александром, о смерти. Позже ему удалось узнать уже через третьи лица, что вся история закрутилась, пожалуй, слишком стремительно. Настолько быстро, что никто даже и глазом не успел моргнуть. Были зелёные «Жигули», непонятные отлучки, кажется, была ложь, затем наступила зона молчания и, наконец, побег в одних шлёпанцах и тонком халатике практически на голое тело.
