«Ленинград» он получил как гонорар – несколько лет назад, в лучшие времена, когда на заводе мясокостной муки ремонтировал относительно новую «Оптиму». Машинка «Ленинград» стояла в бухгалтерии на шкафу, он сказал: «Дайте мне на детали».
Он так и не пустил ее на детали, хотя и разбирал как-то, но собрал снова.
– Фантастика, – сказал Чибирев, когда впервые увидел эту машинку. – Я ведь знаю, кто на ней печатал до войны. Александра Георгиевна Чибирева, моя однофамилица. Я даже догадываюсь, что на ней печаталось. Отчеты по утилизации трупов бездомных животных, ведомости с фамилиями Келлер и Егоров.
– Я хочу ее усовершенствовать, – сказал Щукин.
Вот уже полтора года он изучает каталог-прейскурант пишущей машины «Ленинград», 1935 (издан почему-то в Москве), – 766 деталей, не так много. Сведены в таблицу, даны рисунки.
У него есть конструктивные идеи. Он знает, как сделать, чтобы машинка меньше ломалась. Он знает, как поступить.
Борис Петрович не без удовлетворения (ибо еще недавно все урны в городе были убраны из страха терактов) выплюнул пережеванный «орбит» в новую пенобетонную урну-плевательницу, поставленную у входа, спустился по ступенькам вниз, прошел по узкому проходу и повернул налево.
Это было в своем роде единственное заведение в городе, сочетавшее кулинарию с книготорговлей – слева в полуподвальчике размещалось кафе, справа – книжный магазин, – и то и другое принадлежало одному хозяину, к тому же владельцу авторитетного издательства.
Борису Петровичу уже доводилось бывать в магазине; пару месяцев назад он здесь купил сборник статей по истории ленинградских барахолок, а также монографию профессора Молоткова А.Я. «Проходные дворы Спасской части», но сейчас Борис Петрович пришел не приобретать книги, а возвращать; просто они с Дядей Тепой условились встретиться здесь, в кафе.
Был день, народ здесь обычно собирается к вечеру; несколько человек сидели за столиками. За отдельным столиком сидел Дядя Тепа, Борис Петрович его сразу заметил. Борис Петрович также сразу приметил, подсаживаясь к приятелю, еще одного субъекта, за другим столиком, за соседним; оба – и тот и этот – пили пиво, вернее, уже допили почти и теперь отодвинулись на стульях от своих почти пустых кружек, так что спины их (и спинки стульев) образовывали прямой (почти) угол, можно было общаться через плечо. Надо думать, они и общались вполоборота – причем, судя по напряженности поз, по этой выдвинутости из-за столиков и, главное, по нежеланию делить один стол на двоих, общались они весьма нелицеприятно, недружески, зло, но когда подошел Борис Петрович, оба уже молчали, осмысляючи выраженное минуту назад.
– Принес? – неприветливо спросил Дядя Тепа.
Борис Петрович достал из кейса пару номеров «Художественного журнала», пару книг о современном искусстве, буклет выставки «Общее тело», словом, все, что дал ему недавно Дядя Тепа для ознакомления. Дядя Тепа спрятал поспешно в сумку все.
– Пиво пить будешь?
Вообще-то Борис Петрович собирался, когда подходил, но сейчас передумал.
Он также собирался, когда подходил, поделиться с Дядей Тепой кое-какими впечатлениями от прочитанного и в первую очередь обсудить разнообразие форм модификации телесности; в частности, Бориса Петровича беспокоила судьба московской акционистки, прилюдно отрезавшей себе нос. Но он не успел и рта открыть, как Дядя Тепа выкинул номер. Повернув при неподвижном туловище голову как бы в сторону того, за соседним столиком, но не так радикально, чтобы удостоить соперника взглядом, Дядя Тепа сказал:
– Нет! – сказал. – Я не понимаю! Я не понимаю, почему одним нельзя, а другим можно. Почему один может в голом виде выскакивать на четвереньках из-за угла дома и пугать троллейбусы в полной уверенности, что это признают художественным достижением, а другому нельзя даже поссать с моста в Неву, ибо его мочеиспускание, видите ли, не есть художественный акт. Почему пугать троллейбусы голым – это искусство, а ссать в Неву – не искусство?
Борис Петрович невольно уставился на того, кого Дядя Тепа так неистово вопрошал. Оппонент Дяди Тепы, человек лет сорока пяти, с таинственным ромбиком на лацкане клубного пиджака и золотой серьгой в ухе, был, по всей видимости, культурологом; он шевельнул головой и столь же страстно ответил:
– Это было бы искусством, актуальным искусством, если бы ты, именно ты, отнесся бы к этому как... к... к искусству, как... к художественному акту, а ты просто ссал – без всякой задней мысли!
– Задняя мысль – это что? – спросил Дядя Тепа.
Посетители кафе, отвлекаясь от еды и напитков, поглядывали на спорщиков с любопытством.
– Не прикидывайся дураком! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю!
– Не понимаю!
– Ты не вкладывал в то, что ты делал, художественного содержания! Ты не манифестировал идею своего поступка как художественный акт. Ты не творил, а ссал, просто ссал! Ты не художник, ты не творец.
– А кто я?
– Ты самозванец.
Дядя Тепа совершил последний глоток; отодвинул кружку пустую.
– Хорошо. А если бы я насрал перед картиной Ван Гога?
– Но ты не насрал перед картиной Ван Гога. Перед картиной Ван Гога насрал не ты.
– А если бы я насрал перед картиной Ван Гога?
– Что значит «если бы»?! А если бы я был Ван Гогом? «Если бы, если бы»... Я не Ван Гог! Без всяких «если бы»! И ты не срал перед Ван Гогом!
– Так это искусство – обосраться перед Ван Гогом?
– Обосраться перед Ван Гогом – это обосраться перед Ван Гогом, но он не обосрался перед Ван Гогом...
– А что? Просто насрал?
– Нет, дорогой мой, далеко не просто.
– И это искусство?
– Это классика. Страница учебника.
– А поссать в Неву...
– А поссать в Неву – твое частное дело!
– Почему? Почему? Почему?
– Опять двадцать пять! Потому что ты не вкладывал в свой поступок художественного содержания!
– Откуда ты знаешь? Я как раз вкладывал!
– В восемьдесят втором году об этом еще никто не думал.
– Семьдесят девятом!
– Без разницы.
– Это у вас без разницы, это у вас никто не думал, а у нас как раз думали!
– Не было таких идей в восемьдесят втором!
– Он говорит, не было, когда было, – обратился Дядя Тепа к Борису Петровичу, призывая в свидетели, мол, погляди, с какими идиотами дело иметь приходится.
Борис Петрович воскликнул:
– Да вы пьяные, что ли?
Его не услышали.
– И не такие были идеи! – горячился Дядя Тепа. – Что мне ваши идеи? Не надо мне про идеи! За десять лет до вашего Ван Гога мы мочились в Неву – очень даже идейно. Очень даже концептуально. Художественная акция была. На глазах у народа!
– Ты фальсификатор. Ты нагло фальсифицируешь историю!
– Скажи: историю культуры.
– Да, историю актуальной культуры.
– У меня есть документ. Акт о задержании в милиции.
– Да подотрись ты своим документом! Тоже мне диплом. Нет, жук какой, а?! Двадцать лет бумажку хранил!..
– Я нарочно не хранил, просто нашел... весьма кстати...
– Нет, задним числом историю переписывать!
– Что было, то было.
– Было то, что твой поезд ушел. Жди следующего состава.
– Ничего не ушел! Я в первом вагоне!
– Ты кого воображаешь ваще из себя? Дедушку петербургского акционизма? – оппонент Дяди Тепы резко повернулся на стуле.
– Дедушку не дедушку, а что было, то было.
– Да ты не просто самозванец, ты мародер! Ты хоть представляешь, кого ты обкрадываешь? Ты хоть представляешь, на чью славу покусился, сукин ты сын?.. Чем ты там ссал в Неву? Может быть, кровью? Может, ты знаешь, что это такое – себе глаза проткнуть скальпелем? Может, ты куски от себя отрезал? Из окна вываливался? Может быть, тебя в смирительной рубашке к койке привязывали? Ты говно когда-нибудь ел? Нет? Не ел человеческого? И в петле не болтался? Кто ты такой? Где ты был эти годы? В какие игрушки играл? Уж больно ты выглядишь хорошо, больно здоровенький! Нет тебе нашего «да»! Тебя все, все презирать будут! Хер тебе будет наше признание, не дождешься!
– Я на твое признание не претендую. Мне и даром не надо – твое.
– Ну конечно, его заграница признала! На родине не признают – заграница признала!
– Да пошел ты! – Дядя Тепа встал и сам направился к двери; Борис Петрович поспешил за ним.
Вышли на улицу. Дядя Тепа был взбешен.
– Пидарас! Нет, прав был Хрущев: пидарасы!
Откуда-то сверху, едва ли не с крыши, собака лаяла. Борис Петрович посмотрел наверх: по балкону на четвертом этаже метался пятнистый бультерьер, озлобленный на весь белый свет.
– А при чем тут Ван Гог?
– Да пошли они в задницу!
Пересекли Рубинштейна, повернули под могучую арку толстовского дома. Борис Петрович едва поспевал за Дядей Тепой. Двор был заставлен иномарками.
– Слушай, это так все серьезно, да? А почему он на тебя одного накинулся?
– Он не понимает, что нас трое было. Было и есть. Трое – это группа уже. С группой надо считаться.
