Татьяна Соломатина - Одесский фокстрот

Ознакомительная версия.

Возвращается с чашкой кофе.

– Извините, растворимый.

– Ничего. На безрыбье и жопа соловьём поёт.

Он не особо церемониться. Что не совпадает с его вполне себе интеллигентным обликом. Даже в мимолётном всполохе яркого света можно разобрать интеллект. Причём – не в глазах. Я не вижу глаз. Просто понятно, что мужик – интеллигентен и образован. Возможно, по предыдущим речам. Так что «безрыбье» слегка режет слух. Или он так пытается отделаться от навязчивого внимания администраторши? Или вычисляет подобие, как любой идеальный мимикрант?

– Может, вам ещё чего? – ласково стелется она.

Он отшучивается. Переводит тему на политику. Она, полагая, что его искренне интересует эта тема, тут же подстраивается. Если так идеально подстраиваться друг под друга, можно подстроиться «на нет».

Некоторое время они говорят о политике.

– Может, к кофе – коньяку? – щебечет администраторша, распалённая страстями. Кажется, вовсе не политическими.

– Коньяку – отлично!

Администраторша срывается с места.

Серия вспышек.

– Извините, а коньяк почему-то закончился. Водка.

– Отлично. На шару и уксус сладкий.

Снова режет. Я вообще это высказывание адресно и персонально не люблю. Детская травма.

Администраторша пластмассово хохочет.

– Может, удобнее пить у меня? Там мы никому из постояльцев мешать не будем!

– А мы и здесь никому не мешаем!

Мужик упорен. Таких до коечной кондиции водкой не накачаешь. Такие достаточно долго остаются трезвыми. А потом сразу – опа! – и безмятежный сон в пластиковом кресле кафешки пластиковой же гостиницы.

Но администраторша твёрдо решила затащить мужика в койку.

А мужик твёрдо решил в койку с администраторшей не ложиться.

Рассказывает ей весёлую историю про гагаузскую свадьбу. Талантливо рассказывает. Искромётно. Даже я посмеиваюсь, надёжно защищённая темнотой.

Администраторша куда-то уходит, заплетая ногами.

Мужик наливает себе рюмку до краёв – даже проливает слегка. Опрокидывает в себя. Всё это слышно по звукам и междометиям. Сразу после – серия вспышек.

Незлой, презентабельный, талантливый мужик.

Администраторша возвращается с бутербродами.

– Да вот… Закусить… А то… Вы же, наверное, голодный? Может, ко мне?

– Нет. Спасибо. Я не настолько голодный!

Многозначительность администраторшей не замечена. Она уже дошла до кондиции.

– Я не настолько голодный. Но бутерброды – то же не еда, а закуска.

После следующей рюмки администраторша уходит и уже не возвращается. Мужик остаётся наедине с недопитой бутылкой водки, с ночным морем и вспышками фотоаппарата.

Мы с ним сидим до утра. Каждый на своём месте. Пьём, салютуя морю.

Встречаем рассвет.

Я захожу в номер, принять душ. Точнее – согреться в душе.

Когда я выхожу выпить и покурить с ещё не окончательно оторвавшимся от горизонта солнцем, мужик уже вовсю балагурит с охранником гостиницы «Пальма». Я вижу у мужика обручальное кольцо на безымянном пальце правой руки. Мне приятно, что мужик любит свою жену. Остался верен – значит, любит. И никак иначе. Не бывает измен там, где есть любовь. Кстати, администраторша вполне себе ничего. Несмотря на утреннюю хмурость из-за холостой ночной стрельбы. Кажется, если бы рядом с мужиком полночи торчал охранник – было бы всё то же самое. Ну, помимо эпизодов пошлейшей бестактности этого мужика. А как ещё с ними, с администраторшами?

Иду наверх через Ланжерон, через парк Шевченко.

Страшно хочется кофе. В «Пальме» ещё нет, а необходимость пребывания на пластиковой веранде уже исчерпана.

На Чичерина, сразу после трамвайного круга, по левой стороне – маленькая ресторация. Чай и кофе. Только открылась.

– Кофе-машина ещё не работает.

– А разве вы не можете?..

– Я вам сварю! Действительно! – дядька в возрасте, весьма достойной наружности. – Я вам сварю! На плите. В турке.

– Ура.

Сажусь за уличные столики. Уютные. Под навесом. Наблюдаю людей. В Москве все безвкусно-черны. Здесь все – безумно-аляповаты. И то и другое – за гранью. Одна поездка в электричке из Можайска в Москву может свести с ума. Похоронный состав. Нет, реально – все в чёрном! За исключением редких экземпляров в кроваво-красных аксессуарах. В Одессе – малиновый пир в крапинку цвета парникового салата, обклёпанный самоварным золотом. Я в своём кремово-голубом сливаюсь с «маркизой» ресторанчика. Идеальная мимикрия со средой. Счастье быть невидимым.

Отменный кофе.

Звонит мой пузатый дружок.

– Я знаю, что ты рано встаёшь!

Кажется, и он за ночь много чего передумал. Возможно, даже во сне. Вполне вероятно, ему снились заснеженные магнолии, и очень даже может быть, что и городской этюд ему тоже снился.

Городской этюд, навсегда оставшийся в апреле 2005 года, где мы были вместе. Вместе – не по факту того, что наши тела ели пиццу, отплясывали в ночном клубе и болтали всю ночь напролёт в съёмной однушке на окраине Киева. Городской этюд, написанный на том самом листе ватмана, что не только детям, но и всем желающим в той пиццерии выдавали вместе с цветными мелками. Этюд, написанный на листе ватмана моей любимой ручкой, тут же подаренной мною моему другу. Ручкой, подаренной мне моим мужем прежде. Этюд, написанный на листе ватмана, выброшенном официантами той едальни в мусор сразу же после нашего ухода.

Городской этюд, навсегда оставшийся в моём сердце.

Снился ли он моему другу сегодня ночью?

Наверное, нет.

Но это неважно.

Потому что этот этюд – навсегда.

В любом случае, он позвонил мне и сказал:

– Я знаю, что ты рано встаёшь!

И я сразу поняла, что он хочет меня видеть. И мало того – хочет. Будет рад.

– Мы сейчас смотаемся на Привоз, а ты пока иди к нам!

То есть можно расслабиться и спокойно допить кофе. И даже – когда раскочегарится кофе-машина – выпить ещё и какого-нибудь попсового капучино вдогонку классике – вечному, сваренному в турке на огне. Потому что «смотаемся» на Привоз в исполнении моих друзей может затянуться надолго. Хотя и мини-гостиничка находится на Екатерининской, угол Большой Арнаутской. От этого самого Привоза буквально в двух шагах. Но они же на Привоз не только «сделать базар», но и ещё на экскурсию. Как ходят туда все не одесситы. Как в музей. Хотя кому нужен Лувр, в котором висят двести пятьдесят изображений «Моны Лизы»? Причём все, разумеется, оригиналы. Кому было бы интересно «Сотворение мира» от Микеланджело, если бы одним и тем же «Сотворением мира» были бы расписаны все римские своды? Вот и я не понимаю, кому могут понадобиться сто пятьдесят сортов абсолютно одинаковой буженины. У Ван Гога подсолнухи всё-таки разные.

В конце далёких восьмидесятых и в начале таких же далёких девяностых двадцатого мои одногруппники, живущие в общагах и не имеющие мам и пап для покрытия нужд насущных, иногда подобным образом просто-напросто… подкармливались. Завтракали. Или обедали. Идёшь с утра в молочный ряд – и так того творога у тридцати торговок напробуешься, так у пятидесяти молочниц из крышечек понапиваешься – что уже и всё путём. Ходи сытый. Или после второй пары – в ряд с карбонатом… Пардон, с копчёным мясом, конечно же. До следующего утра можно сытно икать, наклевавшись пластиночек того мяса с острейших ножей. Можно было даже со ста граммами прийти. В ряд с соленьями. Там кружочек бочкового огурца, тут – капусты щепоть. Да-да, на водку всегда находилось. Се ля ви.

Но зачем ходить в музей с одинаковыми безликими джентльменами в котелках на голове – не понимаю. Даже любовь иных к американским экспрессионистам понимаю. Всё – искусство, как ни крути (если, конечно же, чувак с пульверизатором у полотна умеет и головы с капителями отрисовывать). А вот как можно ходить на Привоз на экскурсию – не понимаю. И никогда не пойму. Ну, то может я в детстве того Привоза объелась. Что для одних «фу-у-у!», то для других – «гречка, гречечка, где же ты?!» Хотя мои друзья на Бессарабский рынок имеют возможность в любой день пойти. Им Привоз – не экзотика.

Ознакомительная версия.